ФАНДОМНАЯ БИТВА 2013 Фандом Робин Хобб Содержание 2 level (G — PG?13) 2.1 Драбблы Изменяющий 3 Приказ капитана 5 Милость королей 8 Вуаль 11 Я иду к тебе, Любимый! 13 Шедевр 16 2.3 Мини Старые истории, новые времена 17 Змеиные сны 20 Золотая женщина 25 Такова любовь 29 2.4 Челлендж Слова как монеты (перевод официального рассказа) 33 Магия вселенной Элдерлингов (фандомная аналитика) 52 2.5 Миди О последних днях лорда Голдена 55 Рябой Человек 66 Гроза в Делипае 77 3 level (R — NC?21) 3.1 Драбблы Потанцуем? 87 Память о грядущем 90 Сокровище 93 Неверная смерть 96 Польза 99 Помощь Синтары 101 Способ летать 104 Укоренюсь на кладбище 106 Магия 108 3.3 Мини Осколки витражей 110 Ледяная купель 114 Дождь, приносящий надежду 119 Непрощённый 122 Медь и серебро 126 Желания королей 131 Иногда ты бываешь странным 134 3.4 Челлендж Прошу вас, дайте мне ответ, наш Шут девица или нет? (фандомная аналитика) 138 Магия драконов (фандомная аналитика) 144 Царапины (текст аудиофика) 151 Возвращение домой (перевод официальной повести) 154 3.5 Миди Каменное дерево 204 Любимый 221 Калейдоскоп 233 4 level (ББ-квест) Когда расцветут снега 243 5 level (спецквест) Великий 299 Возвращение драконов 302 Алмазы сверкают по-разному (фандомная аналитика) 304 Когда звучит музыка 313 Светозарный 318 Лёд и пламя 320 Король Дредфорта 322 Сны о девятипалом 324 Школа Пророков 328 Самое особое поручение 333 2 level (G — PG?13) 2.1 Драбблы Название: Изменяющий Автор: Фатия Беты: Ariwenn, Aviendha, ночи.навылет Фандом: Мир Элдерлингов Размер: драббл, 625 слов Персонажи: Шут, Фитц Категория: джен Жанр: general, POV Рейтинг: PG Краткое содержание: О том, как Шут впервые увидел в своих видениях Изменяющего. Примечание: Таймлайн — предыстория к книге «Ученик убийцы». Спина горела огнём. Больно дышать — не то, что двигаться. Я свернулся клубочком на лежанке и попытался уснуть. Здоровый крепкий сон в последние дни стал роскошью. И хотя учителя делали всё, чтобы облегчить мои страдания — они продолжали втыкать иголки в кожу, накалывая татуировку. Клеймя, как раба. И всё ради той, которую называют Белым Пророком. Она верила, что драконы должны быть уничтожены. Что они принесут беды человечеству и поработят его. Рядом с лежанкой стояла жаровня. Угли едва тлели на её дне, но их жара хватало, чтобы от высушенных растений исходил дурманящий запах. Хиди — трава пророков. Она могла навеять удивительные вещие сны или успокоить мятущуюся душу, даря умиротворение и радость. У меня хиди вызывала мигрень. Сладкий приторный запах навевал мысли о подгнивших фруктах. Я помню, как кричал и плакал, когда учителя только начали наносить контур рисунка. Как умолял и пытался вырваться, но меня держали крепко и говорили, что такова воля Пророка, а она никогда не ошибается. Её ведь считают настоящей, а меня — лже-Пророком, аномалией, хотя я тоже Белый. Хуже всего было осознание, что учителя искренне любят меня, но я всё равно ненавидел их за то, что они со мной сделали. Я стыдился этого, осознавая, насколько слаб. Закрыв глаза, я попытался отрешиться от всего: моему измученному телу нужен был отдых. — Ты болеешь? — вопрос вырвал меня из забытья. С трудом разлепив веки, я посмотрел на говорившего: обычный мальчишка лет шести-семи со встрёпанными волосами и серьёзными тёмными глазами. Он был похож на волчонка, любопытного и беспечного. Сидел на полу рядом с лежанкой и сжимал в руках деревянного солдатика со сломанным копьем. Игрушка наверняка досталась ему от старших братьев — настолько она была старой и потёртой. — Почему ты так решил? — хриплым голосом спросил я. Ужасно хотелось пить, но мне было стыдно просить его о помощи. — Сейчас полдень, а ты лежишь без дела. Ты либо заболел, либо — лентяй, — мальчик важно кивнул, а потом, улыбнувшись, предложил: — Пошли играть! — Не могу, моя спина…— попытался я объяснить, а потом вдруг понял, что она больше не болит. Быть этого не может! Резко сев, я извернулся, пытаясь рассмотреть татуировку, чем развеселил мальчика. — Здесь ты не болен. Не можешь заболеть. «Почему?» — хотел спросить я, но вовремя прикусил язык. Хиди вызывала видения, яркие и до дрожи настоящие. Раньше я её не использовал, чтобы усилить свой дар, а потому теперь не сразу понял, где нахожусь. — Кто ты? — Бастард (прим.: «Фитц» в переводе означает «бастард»), — он протянул мне солдатика, и я, чуть помедлив, взял его. Стоило нашим рукам соприкоснуться, как игрушка превратилась в жаркое пламя. Оно, казалось, сплавляло нас в одно целое, делая одновременно сильнее и уязвимее. Я нашел своего Изменяющего. Это понимание оглушило и принесло эйфорию. Захотелось прижать Изменяющего к себе и никогда не отпускать – желание было диким и в то же время самым что ни на есть правильным. Я читал об этом в свитках, но не верил. Не хотел принимать, что могу настолько нуждаться в ком-то. А Изменяющий сидел рядом и с улыбкой наблюдал за мной. Сомневаюсь, что он понимал важность того, что сейчас происходило. И совершенно точно не осознавал, насколько я теперь уязвим перед ним. Этот мальчик заворожённо наблюдал, как пламя превращалось в тонкие невесомые нити и впитывалось в нашу с ним кожу, бесследно исчезая. Неразрывно связывая нас как Пророка и Изменяющего. — Ты меня найдёшь? Я не хочу больше играть один, — признался он, сильнее сжимая мою ладонь, словно боялся потерять со мной связь. — Найду. Это было не простым обещанием — скорее, клятвой. Я не знал, как зовут моего Изменяющего и где его искать. Не знал, родился ли мальчик или ему только предстоит прийти в этот мир. Но я уже понимал, что сделаю всё, лишь бы он выжил. Непроизнесенное пророчество — одна из многих вероятностей. И, порой, самая невозможная. Но я найду своего Изменяющего, и вместе мы покажем учителям и той, которую считают Белым Пророком, что они неправы. Вместе мы докажем, что в небесах этого мира должны парить драконы. Название: Приказ капитана Автор: Фатия Беты: Ariwenn, Aviendha, ночи.навылет Размер: драббл, 849 слов Персонажи: Кеннит Ладлак, Совершенный, Игрот Страхолюд Категория: джен Жанр: drama Рейтинг: PG?13 Краткое содержание: Ради своих сокровищ Игрот Страхолюд был готов пойти на все. Примечание: Таймлайн — двадцать лет до событий, описанных в книге «Волшебный корабль». — Я не пойду, кэп, лучше сразу убейте, — матрос трусливо попятился, со страхом глядя на носовую фигуру корабля. Остальные члены команды согласно кивали: никому не хотелось умирать от рук Совершенного. — Кэп, пошли мальчишку. Глядишь, кораблик подпустит щенка к себе. Он ведь принадлежит Ладлакам, — сказал старпом, с тревогой посматривая по сторонам. Старый моряк опасался, что пираты устроят бунт на корабле. Единственное, что их сдерживало — дурная слава капитана, Игрота Страхолюда. Он был коварен, как морской змей, и без сожаления мог прирезать любого, кто осмелится пойти против него. Слава Са, Страхолюд недолго сомневался. — Эй, Кеннит! — рявкнул капитан. — Тащи сюда свою тощую задницу. Живо! У меня есть для тебя работа. К нему подошел мальчик: худой, в грязной рубашке и стёртых на коленях штанах. Босые ноги утопали в зелёной мокрой траве, а руки — судорожно сжимались в кулаки, словно он всегда был готов к драке. На его лице красовался большой лиловый синяк. Кеннит настороженно переводил взгляд со старпома на капитана, гадая, что они задумали на этот раз. Он молил Са, чтобы задание оказалось ему под силу. Кеннит боялся, что не выдержит новых побоев. В последний раз он едва не умер, истекая кровью в дальнем закутке корабельного трюма. — Видишь ли, мальчик, проклятый корабль решил ослушаться меня, — Страхолюд криво ухмыльнулся и сжал плечо Кеннита. — Совершенный забыл о нашем уговоре. Забыл, что если бы не моё великодушие — вся его семья пошла бы на корм рыбам. Пора ему напомнить об этом. Капитан подошел ближе к кораблю, таща за собой Кеннита. Пальцы Страхолюда больно впивались в плечо мальчика, и Ладлак не сомневался, что скоро там появятся новые синяки. — Эй, Совершенный! — крикнул капитан, вытолкнув вперед Кеннита и загородившись им, как живым щитом. — Сейчас я дам мальчишке топор и отправлю его сделать то, чему ты помешал, убив моих людей. Если ты вздумаешь противиться — я его убью. И умирать он будет долго, уж я-то постараюсь. Что скажешь, кораблик? Лицо Совершенного исказила жуткая гримаса ярости, а карие глаза цепко выискивали среди людей новую жертву. Предыдущих двоих дураков он разорвал на части голыми руками, а останки выбросил в ядовитую реку. Огромные ладнони из диводрева были покрыты тёмными следами от крови. Но люди стояли далеко — не дотянуться, поэтому Совершенному оставалось только злиться, остро ощущая свою беспомощность. — Вот и славно, — пробормотал Страхолюд и, не дождавшись ответа, сунул Кенниту в руки топор: небольшой, на короткой деревянной рукоятке, с блестящим, острым лезвием. Мальчишка с ужасом посмотрел на него, а потом, заикаясь, сказал: — Я не м-могу. Так нельзя — он же живой. П-понимаете? Живой! Нельзя его ранить! Кеннит хотел, чтобы его слова прозвучали убедительно и твердо. Не получалось. В горле застрял горький комок, а глаза наполнились противной влагой. Всхлипнув, Кеннит заплакал от отчаяния и жалости к Совершенному. Капитан, грязно выругавшись, отвесил ему затрещину. — Сопляк! — рявкнул Страхолюд. — Забыл, с кем разговариваешь?! Живо выполняй приказ! А то спалю к морскому дьяволу корабль, а после убью тебя. Мне не нужны ни трус, ни бесполезный кусок деревяшки. Кеннит пошатываясь приблизился к Совершенному. Он судорожно сжимал топор, надеясь, что случится чудо, и их спасут. Что не нужно будет калечить кораблик — единственное родное существо, которое есть у него здесь. Но чудес не бывает, а Госпожа Удача улыбается только самым отчаянным и лихим пиратам. И никак не ему — Кенниту Ладлаку. Совершенный послал тёплую волну, пытаясь приободрить мальчика. Он тоже чувствовал страх, но обязан был сделать всё, чтобы его маленький родственник выжил. И даже если за это придётся заплатить страшную цену — он готов. Наклонившись, он подставил ладони, безмолвно предлагая Кенниту помощь. Мальчик встал на них, чувствуя тёплое диводрево под ногами. Он старался не смотреть вниз, на руки Совершенного, покрытые следами крови убитых моряков. Носовая фигура поднесла ладони к своему лицу, облегчая Кенниту задачу. Мальчик выпрямился и с отчаянием посмотрел сначала на Совершенного, потом на пиратов, которые с жадностью наблюдали за ними. Они хотели, чтобы своевольный корабль получил по заслугам, хотели наказать его. В этот миг Кеннит понял, что единственный способ сохранить им жизни — исполнить приказ капитана. — Прости меня, кораблик, — прошептал он, ласково касаясь бородатого лица. — Прости. Я должен это сделать. Ради нас. — Не бойся, — Совершенный вымучено улыбнулся, продолжая бережно держать Кеннита. Замахнувшись топором, мальчик зажмурился и ударил по лицу носовой фигуры. Лезвие вошло неглубоко, но выдернуть его оказалось трудно. Кеннит знал, что живой корабль не испытывает боли, как человек. Но чувство опустошения, окатившее его с ног до головы, было куда глубже и сильнее самых изощрённых пыток Страхолюда. Вместе с кораблем Кеннит, казалось, терял часть своей души. Подняв топор, Кеннит ударил ещё раз и ещё. В стороны полетели щепки. С каждым ударом верхняя половина лица носовой фигуры всё больше обезображивалась. И только когда на месте глаз Совершенного оказалось месиво из щепок, Кеннит остановился. Он тяжело дышал и дрожал. Не от холода — от страха. Кеннит был кровно связан с Совершенным, поэтому ощущал, как его друг медленно слеп. — Мне жаль, кораблик, — хрипло прошептал мальчик и без сил опустился на колени. Он знал, что теперь они оба оказались во тьме, незрячие и беспомощные, как котята. А Игрот Страхолюд довольно ухмылялся. Ради своих сокровищ он готов был ослепить даже живой корабль, чтобы тот никогда никого не привел к тайнику. Что уж говорить о команде головорезов или мальчишке? Капитан давно решил их судьбу, осталось только дождаться подходящего момента и избавиться ото всех, кто знал о сокровищах. Название: Милость королей Автор: Фатия Беты: Ariwenn, Aviendha, ночи.навылет Размер: драббл, 677 слов Персонажи: Розмари, Чейд Категория: джен Жанр: general Рейтинг: G Краткое содержание: Мать часто говорила Розмари, что милость королей может стать даром. Или проклятием. Примечание: Таймлайн — два года спустя после событий, описываемых в книге «Королевский убийца». — Слышали? Девчонка больше не в фаворе у королевы. — Такая юная… — Эда, что за вид! Как её вообще ко двору пустили? — Ходят слухи, что она… — Претендент Регал? Правда? — Ах, неужели вы не знаете? — …Предательница… Розмари давно привыкла к шёпоту за спиной и насмешкам. Они стали ёе верными спутниками за долгие месяцы одиночества. Но всё равно каждый раз она вздрагивала и ниже опускала голову, пытаясь стать незаметной. После возвращения в Баккип королева Кетриккен отдалила её от себя. Мать часто говорила Розмари, что милость королей может стать даром. Или проклятием. Ведь те, кто её лишаются, — остаются ни с чем. Но мамы больше нет, и некому поучать маленькую Розмари. Всё, что у нее осталось, — память и крошечные порванные туфельки, подарок королевы. Раньше, когда Розмари служила у Кетриккен, всё было гораздо проще. Принц Регал просил слушать и запоминать, а потом всё-всё ему рассказывать. Особенно разговоры будущей королевы и бастарда. Иногда он давал поручения: передать записку, отвлечь чьё-нибудь внимание или намазать ступеньки жиром. Все это казалось Розмари занимательной игрой. Шалостью. Но за игры пришлось дорого заплатить. Теперь Розмари осталась одна, осиротевшая и никому не нужная. Хуже одиночества было равнодушие людей. Когда раз за разом натыкаешься на холод и отстранённое любопытство, смешанное с пренебрежением, хочется умереть. Впрочем, желание Розмари скоро может исполниться. Советник Чейд, внешне похожий на Рябого Человека из страшных детских сказок, недвусмысленно дал понять, что от её решения зависит не только будущее положение при дворе. — Человек короля — необычная должность. Ты никогда не сможешь уйти и начать всё сначала. Вся твоя жизнь будет подчиняться желаниям и нуждам короны. Розмари боялась советника Чейда. Не столько его рябого лица, сколько колючих жестоких глаз. Человек с такими глазами без сожаления убьет любого, кто будет представлять угрозу для династии Видящих. Утром после его ухода Розмари долго молилась Эде, чтобы та уберегла её и защитила. Прощение королевы, её улыбка и сострадание стали самым чудесным подарком для маленькой шпионки за последний год. И когда Кетриккен предложила выбрать между тем, чтобы служить ей или стать приёмной дочерью эксцентричной леди Пейшенс, Розмари, не раздумывая, выбрала первое. Она любила королеву эгоистичной любовью ребенка, нуждающегося во внимании и заботе. Сейчас у Розмари была комната с окном, разительно отличающаяся от коморки, в которой девочка жила раньше. В ней пахло душистыми травами, а не пылью и грязным бельем. Вместо порванных туфелек Розмари теперь носила полусапожки из мягкой оленьей кожи, а новые наряды со скромной вышивкой сменили старые платья, из которых девочка давно выросла. Розмари вновь обрела милость королевы. И вот сейчас, поднимаясь по винтовой лестнице на первый урок к Чейду, она крепко сжимала в руках свечу. Огонёк дрожал от сквозняка, и Розмари приходилось прикрывать его ладонью, чтобы не погас. Поднявшись по лестнице, девочка робко постучала в дверь и, дождавшись разрешения, вошла внутрь. Советник сидел в кресле возле камина и не моргая смотрел на пламя. — Я пришла, лорд Чейд,— Розмари сделала реверанс и замерла, со страхом и надеждой вглядываясь в рябое лицо. — Ты догадываешься, чему я буду тебя учить? — спросил советник, по-прежнему не глядя на неё. — Следить? — И убивать, — Чейд кивком указал девочке на кресло, стоящее рядом ним. — Садись. — Спасибо, ваша милость. Сев и расправив складки на платье, Розмари невольно скользнула взглядом по столику, стоявшему между ней и советником — там лежал кинжал с острым тонким лезвием. Без драгоценных камней и излишеств — простое и надежное орудие смерти. Розмари никак не могла отвести от него взгляд. Она понимала, что кинжал здесь оказался не случайно. — Так каков твой ответ? — нетерпеливо спросил Чейд. Ему, наверное, хотелось быстрее закончить с расшаркиванием и приступить к делу. Сглотнув, Розмари прошептала: — Я согласна. — Ты хорошо подумала? Девочка кивнула. За милость королей надо было платить, и Розмари не хотела, чтобы разменной монетой стала её жизнь. — Что ж, тогда вот тебе первое задание: срежь пуговицы на камзоле лорда Вейнглориаса из Фарроу, — советник нагнулся и взял кинжал, смерил Розмари оценивающим взглядом, а потом, ухмыльнувшись, протянул ей клинок. Острое лезвие на миг стало алым, поймав отсвет пламени, но девочка лишь крепче сжала рукоять. Она не испугается и не станет задавать вопросы. Розмари поклялась себе, что станет хорошо служить Видящим и никогда не позволит этому кинжалу оказаться в руках другого человека. Никогда больше королева Кетриккен не разочаруется в ней. Название: Вуаль Автор: Фатия Беты: Ariwenn, Aviendha, ночи.навылет Размер: драббл, 778 слов Пейринг: Малта/Рейн Категория: гет Жанр: romance Рейтинг: G Краткое содержание: Об упрямстве и ночных вылазках. Примечание: Таймлайн — книга «Безумный Корабль». Малта наслаждалась временем, проведённым в обществе Рейна Хупруса. Всё было замечательно: цветы, подарки, комплименты. Ей нравился его голос и безукоризненно вежливые манеры, и столь непривычная одежда, и перчатки, расшитые с тыльной стороны синими кристаллами огня. Единственное, что портило идиллию — это вуаль: плотная, тёмная и совершенно непроницаемая. Малта боялась, что под ней скрывается уродливое чудовище. Всё в бородавках и безобразных наростах, с грязно-серой болезненной кожей, как у того существа, которое когда-то дедушка Ефрон назвал родственником. Глупость какая! Разве между ними могло быть хоть что-то общее?! Вертя в руках стрекозу, сработанную из драгоценных металлов и украшенную маленькими самоцветами, Малта пыталась успокоиться и не думать о помолвке. Не позволять страху и отвращению брать верх. Чего доброго, Рейн мог обидеться, забрать все эти чудесные подарки и уехать в Чащобы. А ей бы тогда осталось только кусать локти от досады и прозябать в нищете. О, нет! Малта не могла этого допустить! Но шёпот за спиной и смешки прислуги уязвляли, отравляли и заставляли сомневаться в правильности выбора. Если бы только Рейн не был таким упрямым и снял вуаль! Всего на мгновение, чтобы убедиться, что он не так уж и уродлив. Что слуги лгут! Малта замерла, ошеломлённая внезапно пришедшей в голову мыслью. Ну конечно же! Ведь это так просто: если Рейн не хочет снять вуаль и показать свое лицо, значит, она сделает это сама. Стрекоза выскользнула из рук и упала на кровать. Малта набросила на плечи старую шаль и подошла к двери. Замерла, прислушиваясь, не бродит ли кто-то ночью по дому. Было далеко за полночь, и в доме все должны были спать. Но мало ли? Кого-то могла замучить жажда или так не вовремя одолеть бессонница. Малте нельзя было никому попадаться на глаза. Ведь всё, что у неё осталось, — репутация и честь. И странная одержимость Рейна, который не боялся говорить, что желает её. Пол был холодным, и Малта осторожно переступала с ноги на ногу, стараясь, чтобы половицы не скрипели. Вот она открыла дверь и быстро прошмыгнула в коридор. Сердце сжималось в груди от страха, но это лишь подстёгивало Малту, раззадоривало и гнало вперед, словно гончую, учуявшую добычу. Вот поворот, ещё один — и пальцы коснулись шероховатой поверхности двери. Несмотря на усилия слуг Давада, украсивших особняк, дух запустения и нищеты ничем нельзя было перебить. Казалось, он въелся в сам костяк дома, пропитал собой каждую щепку и тряпку, наполнил воздух удушающим отчаяньем и безнадёжностью. Малта ненавидела ощущать это, ненавидела осознавать свою беспомощность. В одной из гостевых комнат спала Янни Хупрус, в другой — Рейн. Малта искренне надеялась, что не ошиблась дверью, когда толкнула её и вошла внутрь. Было темно — хоть глаз выколи. Сюда бы свечу, а лучше сразу несколько! Но это опасно — Рейн тогда наверняка проснётся. А что может быть хуже для незамужней девушки, чем быть застуканной ночью в комнате мужчины? Пусть даже он её жених или без пяти минут муж. Скандал будет такой, что вовек не избавиться от сплетен и пересудов. Но Малта не была бы собой, если бы не рискнула. Затаив дыхание она медленно подошла к постели. Под одеялом спиной к ней лежал человек. В темноте невозможно было разобрать, какого цвета у него волосы. Но то, что они были вполне человеческими, Малту порадовало. Может, слуги врали? Конечно! Конечно, врали! Из зависти врали — им-то ни за что в жизни не удастся заполучить такого богатого жениха! Малта облегчённо вздохнула и развернулась, собираясь уйти. Но с постели раздался тихий вздох и человек прошептал: «Малта». Она замерла, боясь оглянуться. Нет, нет, нет! Только не это! Не могла же она так глупо попасться. Судорожно вздохнув и сжав кулаки, до боли впиваясь ногтями в ладони, Малта резко оглянулась. Человек по-прежнему лежал на боку и не шевелился. Спал. Рейн действительно спал. Малта с трудом подавила смешок и осторожно опустилась на краешек кровати. Сомнений быть не могло — это действительно был он. На тумбочке лежали перчатки, расшитые кристаллами огня, а на стуле висела его одежда. И опостылевшая вуаль, которая днем надёжно скрывала лицо Рейна. Малте в голову пришла шальная мысль спрятать ее. Вот будет весело, когда он будет ее искать! А если не найдет, то что? Не станет прощаться с ней перед отъездом? Или замотается в свой плащ, как гусеница в кокон? Губы сами собой растянулись в искренней и по-детски счастливой улыбке, когда Малта представила это. А потом она вдруг провела рукой по волосам Рейна, густым и жёстким наощупь. Вот бы запустить в них пальцы, наклонить упрямую голову близко-близко и поцеловать по-настоящему. Без магии шкатулки и без надзора вездесущей бабки. Ничего, у них ещё будет время — много времени! — на прикосновения и поцелуи. А начать можно будет с объятий. Тайком, конечно же. Но сейчас Малта ни за что не покажет Рейну, что будет скучать. И Са с ней, с вуалью! Снимет: не сейчас, так позже. Уж упрямства Малте не занимать. А играть в эти игры можно и вдвоем. Название: Я иду к тебе, Любимый! Автор: Aviendha Бета: Мириамель Размер: драббл, 967 слов Пейринг: Фитц/Шут Категория: преслеш Жанр: angst, POV Рейтинг: PG Примечание: постканон Небо было сплошь затянуто тучами, это означало, что начавшийся дождь прекратится нескоро. При ясной погоде я заночевал бы где-нибудь под кустом, завернувшись в одеяло, но дождь вынудил меня искать укрытие. Я направил Лейси вдоль скал, надеясь найти если не пещеру, то хотя бы подходящий навес. Лошадь осторожно ступала по скользким камням, я не понукал её, хотя сильно вымок. Наконец впереди я заметил подходящее место. Край скалы нависал над чуть покатой площадкой, образуя широкий козырёк. К счастью, с одного краю росли кусты, достаточно густые и сухие, чтобы можно было соорудить из них небольшой костерок и обогреться. Я спешился, снял седельные сумки и сложил их на удобный выступ, затем занялся лошадью. Только после того, как вычищенная и довольная Лейси захрустела овсом, я приступил к заботам о себе. Вскоре под скалой заплясал огонёк костра, разогнавший уже начавший сгущаться сумрак. Усилившийся ливень в два счёта наполнил мой котелок чистой водой, и вскоре суп из сушёного мяса и кореньев весело закипел на костре. Кроме того, у меня были хлеб, сыр и немного бренди. Когда я, завернувшись плотнее в одеяло, лёг у костра, дождь всё ещё шёл, даже не думая прекращаться. Я почти заснул, когда сознания коснулся Скилл Дьютифула: Фитц, как ты? Заночевал под скалой, тут дождь льёт. Всё в порядке. Я вернусь в Баккип послезавтра. Передай это Неттл. С ней всё хорошо? О да, с ней хорошо, а без неё лучше. Она уже извела всех своими придирками. С тех пор, как ты уехал, она стала слишком строгой. Чейд сказал, что её методы напомнили ему о Галене. Думаю, это потому, что она беспокоится о тебе. Не позволяй ей глумиться над учениками! Я скоро вернусь. При упоминании Галена меня передёрнуло. Хотя, конечно, Чейд наверняка пошутил. Неттл бывала довольно строгим наставником, но никогда настолько, чтобы строгость перешла в жестокость. Сейчас она обучала новую группу Скилла. Тех, кто пришёл на второй Вызов. Их было четырнадцать. За прошедшие пятнадцать лет изменилось довольно многое, но многое же осталось прежним. Мы с Молли всё так же жили в Ивовом лесу. Она всё ещё была полна сил, хотя голова её неумолимо покрывалась серебром. Сейчас она занималась тем, что нянчила внуков — детей Хирса и его жены, которые жили с нами в деревянном замке. Чейд будто бы вообще не изменился за прошедшие годы, он всё так же был в центре придворной жизни Баккипа. Я тоже выглядел несколько моложе своих лет. За это стоило благодарить Скилл и знания Элдерлингов, почёрпнутые из свитков Аслевджала. Что ещё осталось прежним, так это моя тоска по Шуту. Воспоминания стёрлись и потеряли былую краску, но когда я думал о нём, меня неизменно одолевала всё та же досада из-за того, что нам не удалось проститься. Я больше никогда ничего о нём не слышал. Я не заметил, как задремал, продолжая даже во сне свои размышления. Они привели меня на жаркий песчаный берег. Вверх по крутому склону, увитому каким-то колючим кустарником с белыми пахучими цветами, вилась тропа. Она привела меня в рощу невиданных ранее растений, наполненную жизнью: тут и там сновали насекомые, птицы и мелкое зверьё, замирая и прячась при моём приближении, а после продолжая прерванную суету. Я шёл, наслаждаясь небывало яркими ощущениями, до тех пор, пока не оказался на большой поляне. В середине стоял дом, сложенный из веток и покрытый листьями. В дверном проёме показалась фигура одетого в белое человека, и сердце моё забилось чаще, а язык словно присох к нёбу. Это несомненно был Шут. Он откинул за спину длинную косу тёмных волос и пошёл в мою сторону, но всё ещё не видел меня. Кожа его лица и рук была на тон темнее того, какой я видел её в последний раз, перед расставанием. Наконец, он заметил меня и остановился. Какое-то время мы просто стояли и смотрели друг на друга. Внезапно меня сковал страх. На поверхность сознания выплыли все сомнения и опасения, все те печальные мысли, которые возникали у меня в течение прошедших лет, когда я думал о нём. Мысли о том, что я не должен был его искать. О том, что на самом деле я сердился на него за то, что он решил уйти и не прислушался к желанию моего сердца. О том, что, может быть, я недостаточно его любил. Внезапно, последняя мысль завладела моим сознанием, вытесняя страхи. Я его любил. Я его люблю. Я сделал шаг, разделявший нас, словно пересекая неведомую черту, заключил его в объятия и повторил вслух: «Я тебя люблю». А когда почувствовал руки на своих плечах, сжимающие их в ответном жесте, добавил: «Любимый». …И проснулся под скальным навесом. Всё тело было словно наполнено теплом, я ощущал необыкновенную лёгкость, а лицо моё было мокро от слёз. Внезапно я понял, что всё ещё не полностью удовлетворён своей жизнью. И что нельзя быть счастливым отчасти, когда сердце поделено между двумя людьми… существами. Годы с Молли были лишь передышкой, отдыхом. Да, она возмутится и воспротивится, но я так никогда и не стану цельным, пока не соберу вместе и не примирю все части моей души. Моей любви. Молли и Шута. И Ночного Волка, несмотря на то, что его давно нет — и что он всегда со мной. И всё, что мне для этого надо, это отправиться на юг и разыскать Шута. Я знал, что он пойдёт со мной после того, как выслушает меня. Я не сомневался, что так и будет. И что я найду способ примирить с этим Молли. Потому что должно собрать все части воедино, чтобы свершилась Магия. Мы дважды вернули драконов. Пора вернуть чудо и в собственную жизнь. Дождь истончился, превратившись в морось, а к рассвету и вовсе перестал. Я вскипятил и выпил чаю, съел кусок сыра, оседлал Лейси и отправился в путь. Через два дня я буду дома, но только для того, чтобы снова собраться в дорогу. Достаточно времени, чтобы придумать, как объяснить всё Молли. Попетляв меж скал и дождавшись, пока тропа выведет на ровный участок, я остановился и со всей мочи прокричал, словно надеялся, что мой голос достигнет далёкого юга: — Я иду к тебе, Любимый! Название: Шедевр Переводчик: Энни Уилкс Бета: Aviendha Оригинал: "Master Work" by just_ann_now, разрешение ожидается Ссылка на оригинал: http://archiveofourown.org/works/302032 Размер: драббл, ~100 слов Персонажи: Янтарь, Совершенный, намёк на Фитц/Шут Категория: джен Жанр: general, romance Рейтинг: PG?13 Краткое содержание: Янтарь заканчивает работу. Её пальцы были длинными и такими искусными. (Её пальцы, часто напоминал он себе; её пальцы, её волосы, её голос). У неё всегда был настоящий дар в том, что касалось работы с деревом — от простых игрушек и орнаментов до вычурных кукол и марионеток. Совершенный станет её шедевром, хотя истинная личность создательницы никому не будет известна. Беспредельно мягкими пальцами она провела по его волосам, проследила линию губ. Хотя лоб был весь в шрамах, а нос сломан, для неё это лицо казалось таким же юным и прекрасным, как всегда. — Ты всё ещё любишь его, — прошептал Совершенный. Янтарь улыбнулась. — И всегда буду любить. 2.2 Мини Название: Старые истории, новые времена Переводчик: Энни Уилкс Бета: Aviendha, ночи.навылет Оригинал: old stories for new times, автор becka, запрос на перевод отправлен Ссылка на оригинал: http://archiveofourown.org/works/599884 Размер: мини, 1270 слов Фандом: мир Элдерлингов, «Сага о Видящих» Пейринг/Персонажи: Шут/Фитц Категория: слэш Жанр: ангст, POV Рейтинг: PG–13 Краткое содержание: После того, как Регал и его солдаты ранили Фитца, Шут забирает его к себе. Он лечит и рассказывает истории, зная, что Фитц их не услышит, и, даже если услышит, не сможет распознать в детских сказках зерна истины. Пока Фитц спит, я рассказываю истории. Они выливаются из меня случайно, и проще им это позволить, чем остановиться. В сломанной ветке я вижу гладкое змеиное тело, и, терпеливо остругивая её ножом, объясняю, как змеи потеряли свои ноги — история, которую я слушал, сидя на родительских коленях. Раскрашиваю румянцем щёки почти готовой марионетки и вспоминаю историю о том, как дочка фермера обставила глупого аристократа во время послеобеденной игры в загадки. Я собираю истории, потому что не могу собирать больше ничего. Теряя раз за разом имена, костюмы и тысячи вещей, к которым прикасались мои руки, я никогда ещё не был вынужден сбегать так быстро, чтобы не захватить с собой хотя бы мои истории. Порой кажется, что ничего легче мне и не приходилось нести, но иногда это тяжесть, которая тянет вниз, цепляется и мешает идти, полнясь слухами о моих прошлых ошибках. В основном, это детские сказки, потому что только дети точно знают, какие истории стоят внимания, и ещё потому, что я сам был ребёнком, когда большинство из них поступило в мое владение. Туда затесалось несколько непристойных песенок и пошлых матросских воззваний к портовым девушкам. Когда никто больше не слышит, я смешу себя тем, что декламирую их с такой же интонацией, как и всё остальное, вкладывая столько же истинных чувств. Любовь к Фитцу ощущается, словно постоянная боль за грудиной, мурашки, пробегающие по спине, зудящее чувство на кончиках пальцев, и желание прикасаться к нему снова и снова. Возможно, такое всегда случается между Изменяющими и Пророками, но мне не у кого спросить. Те свитки, что есть, мало говорят о любви, а если и говорят — то я смогу понять сказанное ещё очень нескоро, да и то, при условии, что мы с ним столько проживём. Иногда я лежу спиной к огню, не в силах заснуть, беспокойно напевая колыбельные и вглядываясь в каждый шрам, каждую чёрточку его лица. Я вспоминаю тот миг, когда узнал его, когда понимание того, кто на самом деле человек, лежащий на моей кровати, взломало все замки, которые я считал навсегда запечатанными, когда я пробился сквозь сеть новых шрамов и пелену старой усталости и увидел под всем этим Фитца. Тогда желание дотронуться до него было почти невыносимым, и я наклонился, целуя закрытые веки — сначала одно, потом другое. Я сидел рядом и наблюдал, как он дышит, пытался разгладить морщинки на его лбу и пел о любви на языке, который не рассчитывал никогда снова услышать. Радость, переполнявшая меня, когда я вернулся к столу и возобновил работу, аккуратно вырезая маленькие ручки марионетки, казалась настолько огромной, что никто не смог бы её удержать, даже тот, кто несёт на себе бремя истории. Я честен с собой, хотя и рассказываю истории человеку в моей постели, пока он ничего не слышит. Любовь, которую я испытываю к Фитцу, нельзя назвать чистой, как нельзя назвать чистым желание обнимать и целовать его, пробовать на вкус его кожу и заставлять его дрожать от наслаждения. Но я не могу ничего сделать с этим сейчас, когда его лихорадит и он, такой бледный, бормочет что-то, не приходя в себя. Всё, что мне доступно — это подбирать оброненное, чтобы бережно сохранить каждое бессмысленное слово. Один и только один раз я позволил себе прижаться к той точке на шее Фитца, где бился ровный пульс; мой язык непристойно коснулся кожи, и этого было достаточно, чтобы понять — я не смогу воспользоваться ситуацией. Если когда-нибудь он будет принадлежать мне так, то только когда сам придёт к этому — с открытыми глазами, зная, что происходит. А пока мне остаётся только желать, или лежать рядом и считать его вдохи, или в одном ритме с ними измельчать ивовую кору для чая. Когда я понимаю, что готов пожертвовать всем дарованным мне влиянием на судьбы мира, только чтобы Фитц был в безопасности и окружён моей любовью, я думаю, что ещё слишком молод. Одновременно с этим я знаю, что становлюсь старше, ибо теперь вижу всю необоснованную глупость таких желаний — в Баккипе, когда Фитц был юн, прекрасен и казался таким беспечным, это знание было мне ещё недоступно. Когда я покидаю хижину, выходя за травами, едой или бренди, то вижу волка, ожидающего неподалёку, настороженного, но не враждебного. Мы могли бы понять друг друга только через Фитца, поэтому у меня нет возможности передать приглашение. Это меня печалит, потому что волк наверняка оказался бы гораздо более приятным гостем, чем остальные жители Горного Королевства, которые свободно приглашают себя в мой дом по собственному расписанию. Сегодня он свернулся под кустом, провожая меня внимательными золотыми глазами, и, заходя в дом, я кивнул ему, союзнику и единственному существу, которое любит моего Изменяющего так же искренне, как и я сам. Из нового куска дерева я начал вытачивать длинную гладкую морду и, переводя взгляд со своих рук на Фитца, рассказывать историю о волке, который каждую ночь преследует на небе луну, и его брате, который гонится за солнцем, всегда отставая на пару прыжков. Истории не могут вылечить его, но они заполняют пространство, хотя бы отчасти мешая реальности вмешиваться в процесс. Я думал о настоящем волке за дверью, о «волках» в переносном смысле, и хотел только одного — защитить Фитца, историями задержать его в мире вечного сегодня, где завтра не наступает. Хотя бы ненадолго. Иногда Фитц просыпается и пытается говорить со мной по-настоящему, но таких моментов немного по сравнению с тем временем, что он проводит без сознания. Его голос очень слаб, и слова едва можно разобрать, даже если поднести ухо к самому рту. Но он повторяет: «Шут», и в этом я чувствую проявление привязанности, которого достаточно, потому что, постоянно меняя повязки на его спине, я вижу, как кожа вокруг раны, оставленной стрелой, трескается и сочится тёмным. Я не позволяю себе бояться его смерти, не верю, что в ткань вселенной вплетено столько жестокости. Я рассказываю историю о женщине, которая пыталась выторговать обратно душу своего мужа на побережьях, что находятся по ту сторону смерти; о том, как она отдала своё зрение, но его дух получил разрешение вывести их обоих в мир живых. Я сам слепо последую за Фитцем в бездну, и я знаю, что момент для этого ждёт нас впереди. Всё чаще и чаще я обнаруживаю, что напеваю несложную мелодию, которую запомнил, пересекая Дождевые Чащобы в дни своей юности, несерьёзную детскую песенку о драконах. Сейчас она всё время возвращается ко мне, странными обрывками просачиваясь в сознание, и пока что-то другое не потребует полного внимания, я сам не замечаю, как тихо бормочу её себе под нос, выстукивая ритм на частях деревянных кукол. И вдруг осознаю, что слышу эхо собственного голоса, ещё один призрак в доме, и без того полном тенями. Я был пророком уже так долго, что не могу игнорировать подобные вещи. Нет такого понятия, как бесполезные или случайные мысли. И я считаю драконов и смотрю на моего спящего Изменяющего, зная, что существует нечто большее, чем заговор Регала, и нечто более грозное нависло над всем родом Видящих. Название: Змеиные сны Автор: Фатия Беты: Ariwenn, Aviendha, ночи.навылет Размер: мини, 1 940 слов Фандом: мир Элдерлингов, «Сага о Шуте и Убийце» Пейринг/Персонажи: Фитц, Шут (он же — лорд Голден) Категория: джен Жанр: POV/общий Рейтинг: PG–13 Краткое содержание: Шут обижается, а Фитц скучает. Примечание: Таймлайн — книга «Золотой Шут», после ссоры Фитца и Шута. У Шута холодные руки и злые шутки. Он с удовольствием суёт нос в чужие тайны. Свои же охраняет ревностно — словно старьёвщик, прячет их среди ярких тканей и латаных рубашек. Шут манит, ошеломляет причудливостью форм и буйством красок, но это всё мишура. Он отвлекает, одурманивает, сбивает с толку — и в итоге ты забываешь, зачем к нему пришёл. К Шуту можно приблизиться ровно настолько, насколько он позволит. А если ты пытаешься настаивать — он отшучивается, ускользает, замыкается в себе, и ты вновь возвращаешься к тому, с чего начал. Но хуже всего, когда Шут обижается. Он либо игнорирует тебя, либо натягивает маску, противную и отталкивающую. Вот как сейчас. *** — Принц Дьютифул вновь оказывает знаки внимания леди Вэнс, — невзначай обронила леди Армерия. — Чушь! После оглашения испытания Нарческой они с принцем почти не виделись, — возразила ей Старлинг. — Почти,— леди загадочно улыбнулась и выпила немного вина. Шут скучал и дурачился. Лорд Голден с интересом слушал леди Армерию и пил абрикосовое бренди. Ему нравились сплетни и маленькие грязные тайны, которые с таким удовольствием обсуждали холёные аристократы. Они их смаковали, вертели как разноцветные стеклянные бусины, а потом разбивали вдребезги. И тут же забывали. И снова искали новые. Шут с удовольствием осыпал бы этих людей едкими шутками. Лорд Голден благосклонно улыбался и кивал, поощряя продолжать рассказ. И пил своё любимое абрикосовое бренди, вкус и запах которого напоминали о лете и фруктовых садах. И о жужжании пчёл, и о белых лепестках, что устилали землю, запутывались в волосах и очаровывали тонким сладким ароматом юности. И я вдыхал его, пытаясь отвлечься от боли в спине — шрам от стрелы постоянно напоминал о себе. Ноги затекли, ужасно хотелось есть. Встреча затянулась — было уже далеко за полночь, но лорд Голден даже не думал уходить. Он слушал и смеялся, бросал многозначительные взгляды на леди Календулу и делал комплементы Старлинг. И подшучивал над её мужем, лордом Фишером, совершенно не обращая внимания на своего телохранителя. В самом деле, какое ему дело до Тома Баджерлока? Его сиятельству наплевать на неудобства, которые терпит его слуга. Шут… Впрочем, Шута здесь больше не было. Был только лорд Голден, говорящий с тягучим джамелийским акцентом. Боль в спине становилась всё невыносимее, а вынужденная неподвижность давила, словно Скилл. Я ощущал мерзкую пульсацию в висках — предвестницу мигрени. Мне пришлось прикладывать значительные усилия, чтобы неподвижно стоять и не хвататься за спинку кресла, в котором сидел мой друг. Но вот лорд Голден вздохнул и заявил, что устал, а завтра у него намечено чрезвычайно важное дело. Он очень сожалел, что покидает такую замечательную компанию, и тонко намекнул, что если бы не дело государственной важности, то… О, Шут искусно манипулировал своими невольными слушателями, ведь он был признанным мастером лжи. Леди Армерия и леди Календула, кажется, искренне сожалели о его уходе. Первая произнесла дюжину ничего не значащих слов, а вторая смотрела на лорда Голдена с жадностью. Всё, от золотой серьги в ухе до изящных кружев на рубашке, тщательно отпечатывалось в её памяти. Словно она, леди Календула, — шпионка, которой важно не упустить ни малейшей детали. Мне ужасно не нравился этот взгляд, но я молчал и продолжал изображать из себя истукана. Но вот все слова сказаны, и дальше оставаться здесь, вместе с этими разодетыми и недалёкими людьми, было почти неприлично. Дверь за нашими спинами бесшумно закрылась, и Шут позволил себе на миг облегчённо прикрыть глаза. Но потом, словно опомнившись, быстро пошёл по коридору. Походка у него была лёгкая, и со стороны совершенно не было видно, что он пьян. Но я слишком хорошо его знал. Поэтому старался не отстать и не дать ему позорно упасть посреди коридора. Лорд Голден не замечал моей тревоги и шёл вперед, к лестнице. Я бесшумной тенью следовал за ним. Но на лестнице Шут споткнулся, и я едва успел подхватить его под локоть. Он тяжело опёрся на мою руку и недовольно скривил губы. — Том Баджерлок?.. — Лорд Голден, — невозмутимо ответил я, не отпуская его. Он нахмурился, но не попытался высвободить руку. Я чувствовал, что ему неприятно моё прикосновение. После ссоры наша дружба с Шутом лопнула, как мыльный пузырь. Лорд Голден же предпочитал видеть во мне слугу и телохранителя. И вёл себя соответственно. Порой мне безумно хотелось встряхнуть его и потребовать, чтобы он прекратил свою нелепую игру. Чтобы вернул мне Шута. Но — вот незадача! — я не знал, настоящий ли Шут. Или он, как и лорд Голден, ещё одна грань, которую с удовольствием показывал Белый Пророк людям? Ведь за блеском и мишурой его — настоящего — совсем не было видно. *** Вернувшись в свои комнаты, лорд Голден всё же оттолкнул меня. Его всё ещё шатало, и он сел в кресло возле остывшего камина. Золотые волосы сейчас казались блёклыми, а на смуглой коже появился нездоровый румянец. Покачав головой, я присел на корточки и стал разжигать огонь в камине. Дров было достаточно, и пламя вспыхнуло от первой же искры. — Баджерлок, на сегодня ты свободен. — Вы уверены? Мне показалось, вам дурно. Может, ведёрко принести? — поинтересовался я, искренне желая помочь. Но Шут разозлился. В золотистых глазах плескалось море презрения — тёмного и разъедающего, словно кислота. — Убирайся! Это приказ! — он бросил эти слова, словно пригоршню камней, маленьких и острых. И каждый из них больно бил, царапал, оставлял зудящие ссадины. Хотелось оставить его и уйти к себе, громко хлопнув дверью. Но я подавил порыв. Не стоит проверять, можно ли ещё больше испортить наши отношения. Набрав воды в чайник, я повесил его над огнём. Пусть греется — чай не будет лишним. Шут молча наблюдал за мной. Я чувствовал, что он злится, но продолжал делать вид, что ничего не замечаю. Приготовив чай, я всё же принёс ведёрко. А потом ушёл к себе, тихо прикрыв дверь. *** Спал я плохо. Неттл настойчиво стучала в мои стены, но я не хотел с ней разговаривать. Ни с ней, ни с кем-либо ещё. Ссора с Шутом и нависшая угроза Полукровок выматывали меня, и я нуждался в отдыхе. Расслабиться не получалось. Мне снились огромные змеи. Их шкура была яркой и переливалась в солнечных лучах, словно шёлк. Шипастые воротники были похожи и на броню, и в то же время на оружие. Змеи завораживали, но их созерцание не приносило покоя. Напротив, мне было жарко и тревожно. Казалось, что я тону. Я понимал, что это лишь сон. Но понимать — одно, а вот проснуться — совсем другое. Управлять своими снами, в отличие от Неттл, я никогда не умел. Внезапно я ощутил облегчение. Словно меня поймали за руку и вытащили из-под толщи воды. И держали бережно, но крепко. Я задыхался, но жары больше не чувствовал. Пребывая между сном и явью, я ощутил прикосновение и прохладу, которое оно принесло с собой. Словно кто-то убрал влажные волосы у меня со лба и провёл пальцами по щеке. Я вздохнул и прижался к источнику покоя. Смешок. Чьё-то дыхание совсем рядом с моим лицом. Едва ощутимое, дразнящее. Миг — и оно исчезло, забрав с собой кошмар. А я остался, опустошённый и одинокий. *** Утром я проснулся с дикой головной болью. Казалось, что в мой череп всю ночь стучали, будто в колокол. Эльфовая кора могла бы ненадолго снять боль и вернуть силы, но Чейд наверняка узнает, что я принимал её, и разозлится. С него станется напоить меня отваром, который надолго отобьёт желание использовать кору. Лорд Голден с утра пребывал в дурном расположении духа. О, он не кричал и не пытался побольнее уколоть меня словами. Просто позавтракал, а потом скрылся в своём кабинете, сказав: — Не беспокоить. И посмотрел так пристально, словно предупредил: «Только попробуй!» Будто я хотел снова попасть в ту комнату! Мне хватило одного единственного раза, после которого я испытал всепоглощающий ужас. Порой эксперименты Шута имели непредсказуемый результат. День прошёл на редкость бестолково. Так бывает, когда внезапно появляется слишком много свободного времени. Тренировка с мечом, расшифровка свитков, посвящённых Скиллу, прогулка в город и желание увидеть Неда — всё это казалось одновременно и важным, и незначительным. Словно сейчас я должен был находиться в совершенно другом месте. Змеи с роскошными шипастыми воротниками влекли меня, путали мысли, подталкивали к действию, но я вдруг осознал, что ничего не понимаю. Мне необходимо было поделиться с кем-то своими мыслями. Конечно, я мог пойти к Чейду, но мой старый наставник, скорее всего, посчитает это не стоящими внимания глупостями. А к Шуту идти нельзя. Последняя моя попытка помириться с ним напоминала разговор глухого с немым. Вечером я рано вернулся в комнаты лорда Голдена. Дверь была открыта: беспечность, которую никогда не позволял себе Шут. Войдя внутрь, я настороженно обвёл взглядом комнату, но не нашёл ничего подозрительного. Мой Уит сообщил мне, что здесь нет посторонних. Не было и угрозы, но я всё равно почувствовал тревогу. Она тонким кружевом висела в воздухе и обволакивала, словно паутина. Ужасно хотелось стряхнуть её с себя, словно блох со шкуры. Дверь в кабинет лорда Голдена была приоткрыта, внутри горела свеча. Я не хотел идти туда и вторгаться на территорию Шута. Не хотел. Это был глупый порыв. Самонадеянный! Эгоистичный! Но когда я поступал разумно? Дверь противно скрипнула. Тусклого света едва хватило, чтобы рассмотреть очертания мебели в комнате и не споткнуться. Шут сидел на полу и вертел амулет Джинны: половины бусин не хватало, разноцветные нитки свисали обтрёпанной бахромой, а яркие птичьи перья были сломаны. Казалось, что Шут разобрал его, но собрать не сумел. Или не захотел… — Всё в порядке? — я приблизился к нему, глядя сверху вниз. Шут не ответил, всё так же продолжая изучать амулет. Опустившись на корточки, я встревоженно заглянул в лицо другу, но увидел лишь бесстрастную маску. Он не желал со мной разговаривать. И видеть тоже, потому и игнорировал. На полу возле меня лежала деревянная статуэтка: изящная, хрупкая, с любовью вырезанная умелыми руками Шута, наполовину разрисованная яркими пурпурными и красными красками. Статуэтка змея, который приснился мне сегодня. — Где ты его видел? — требовательно спросил я, но в ответ получил лишь опостылевшую тишину. Скрипнув зубами, я стал рассказывать о своём сне, надеясь, что мои слова хотя бы заинтересуют Шута. Нет, не заинтересовали. Он по-прежнему сидел неподвижно и молчаливо. Непробиваемая стена — вот что сейчас напоминал мне Шут. — Он тебе тоже приснился? — я кивком указал на змея, не решаясь без спросу взять его. — Может быть, — Шут неопределённо пожал плечами. — Нам снятся одинаковые сны? — я улыбнулся, чувствуя необъяснимую радость от того, что мой друг заговорил со мной. — Иногда. Шут задумчиво посмотрел на меня, а потом потянулся к моему лицу и обхватил его ладонями. Испорченный амулет выпал у него из рук. Шут прислонился лбом к моему лбу и прошептал, обжигая дыханием кожу: — Забудь о них. Забудь! И не пускай в свои сны — слишком опасно. Обещаешь? Я невольно кивнул, больше вслушиваясь в интонации, нежели в смысл. Разница между холодом его кожи и тёплым дыханием была ошеломляющей. Она завораживала. — Шут…— хрипло прошептал я. — Забудь, — настойчиво повторил он и исчез. Как и прошлой ночью, я оказался в невесомости. Завис на месте, не падая и не взлетая. Вот только в этот раз не было руки, которая обязательно поймает меня и вернёт назад, в безопасность. *** Проснувшись, я долго не открывал глаза. Чем был наш с Шутом вчерашний разговор? Сном? Реальностью? Я не знал. Вставать всё же пришлось. Я сел, опустил ноги на пол и поморщился, наступив на что-то острое. Наклонившись, подобрал с пола маленькую бусину, на которой было вырезано лицо человека с непропорционально большими чертами. Я сразу узнал работу Шута. Неужели он был в моей комнате? Повинуясь порыву, я заглянул под кровать. На полу лежали ещё бусины. Я не стал их трогать. Шут ничего не делал просто так. Если он положил сюда бусины — значит, это важно. Одевшись и завязав волосы в хвост воина, я вошёл в гостиную. Шут завтракал, совершенно не обратив внимания на мое приветствие. Ну что ж, наша нелепая игра продолжалась. Через несколько дней леди Вэнс уехала из Баккипа вместе с дядей. Сплетни улеглись, и Чейд был несказанно этому рад. С Шутом мы так и не помирились, но бусины по-прежнему лежали под кроватью. Морские змеи больше не тревожили мои сны, зато в них появился Шут. Не золотоволосый джамелиец, нет. Мальчишка-альбинос с задорной улыбкой на лице и Крысиком наперевес. В моих снах мы с ним вновь были друзьями. И я мог честно ему признаться, что скучаю. А он отвечал: — Я тоже, Любимый (прим.: Любимый — настоящее имя Шута.). Я тоже. Название: Золотая женщина Автор: Фатия Беты: Ariwenn, Aviendha, ночи.навылет Размер: мини, 1 322 слова Фандом: мир Элдерлингов, «Сага о живых кораблях» Пейринг/Персонажи: Йек, Янтарь Категория: пре-фэмслэш Жанр: General/Romance Рейтинг: PG–13 Краткое содержание: Всё же такие глаза боги не зря дают — это Йек точно знала. Примечание: Таймлайн — книга «Безумный корабль». — Эй, отвали от парнишки! — Йек замерла в десятке шагов от верзилы и смерила его насмешливым взглядом. Рукой она нащупала кинжал и сжала рукоять. Мало ли как дело обернётся? Кусок острой стали в решении спора лишним не будет. — А то что? — мужик обернулся и растянул рот в щербатой ухмылке. Руку парня он так и не отпустил. — Познакомишься поближе с моим кулаком, — Йек доброжелательно улыбнулась, продолжая внимательно наблюдать за верзилой. Он её не разочаровал. Хохотнув, мужик сделал шаг вперёд и размахнулся, метя кулаком ей в лицо. Она ловко поднырнула ему под руку и, оказавшись за спиной, пнула. Взвыв от досады, он развернулся, пытаясь ухватить нахалку за руку. Но Йек оказалась быстрее. Заломив верзиле руку, она приставила кинжал к его шее и поинтересовалась: — Продолжим, или как? — Отпусти, сука! — взвыл он. Йек лишь сильнее сдавила его руку, чувствуя, что ещё немного — и сломает её. Верзила заскрипел зубами, но сказал: — Пусти… пожалуйста. — Вот так бы сразу! — она дружески хлопнула его по плечу и отпустила. Но кинжал прятать не спешила, недвусмысленно намекая мужику, чтобы не делал глупостей. Он зло выругался, прижимая к себе руку, и сплюнул Йек под ноги, а потом ушёл не оглядываясь. Йек повернулась к спасённому и поинтересовалась: — Цел? — Да, спасибо. Голос у парнишки оказался красивым и мелодичным, а кожа — золотистой в тусклом свете фонаря. Присмотревшись, Йек поняла, что перед ней стоит не парень, а женщина: худая, с резкими некрасивыми чертами лица и странными глазами. Волшебными. Казалось, они смотрели в саму суть и видели гораздо больше, чем следовало. — Меня зовут Янтарь. — Йек, — представилась она, пряча кинжал. Её новая знакомая кивнула и, чуть помедлив, предложила: — Давай я угощу тебя ужином? — А не боишься пускать в дом незнакомку? — Незнакомку из Горного Королевства не боюсь, — спокойно ответила девушка и махнула рукой, предлагая следовать за ней. Йек не стала отказываться. Позже, разговорившись, она узнала, что Янтарь много лет прожила в Шести Герцогствах. И то, что она доверилась случайной знакомой, не выглядело странным или недальновидным: Янтарь отлично знала традиции Горного Королевства. Сытный ужин они запивали отличным крепким бренди, и когда пришло время откланяться, Йек поняла, что вряд ли сможет без приключений добраться до трактира, в котором остановилась. Но Янтарь вновь её удивила, предложив остаться заночевать. Кровати для гостей у неё не было, но Йек никогда не была прихотливой. Лежанка на полу возле очага да одеяло — большего и не надо. Сонно щурясь, Йек пробормотала: — Жаль, что ты не парень. Такие глаза Эда даром не даёт. В ответ Янтарь рассмеялась и посоветовала: — Спи давай — завтра ещё насмотришься. *** — У тебя хороший магазинчик, резчица. Йек с интересом рассматривала замысловатые украшения, вырезанные из дерева. Они были разложены на квадратиках тёмно-синей ткани. Рядом стояли кубки и деревянные блюда, украшенные затейливой резьбой, подчёркивающей красоту древесной породы. Гребни для волос соседствовали с браслетами, а на стене, рядом с бусами, висели искусно сделанные игрушки в красивых нарядных костюмах. — Спасибо. Давно приехала в Удачный? — полюбопытствовала Янтарь. — С неделю. На корабле приплыла. После войны с пиратами с Внешних островов оставаться там, где всё напоминает о перекованных, совсем нерадостно. — Поэтому ты решила попутешествовать, — догадалась резчица. — И как город? Понравился? — Рабов много, а работы мало. Зачем платить за труд, если есть рабы, которые всё сделают даром? — Йек грустно улыбнулась, а потом, спохватившись, сказала: — Мне, правда, пора. Работа сама не найдётся, а есть хочется каждый день. — А если не найдёшь работу, тогда что? Уедешь? — Ага! Чай, Удачный не единственный город, в котором можно поискать счастья, — Йек весело подмигнула и направилась к двери. Но у самого выхода резчица её окликнула. А потом, перебирая в глиняной чаше бусины, предложила: — Ворья в Удачном в последнее время много развелось, а я недавно перебралась жить в другое место. Мне сторож нужен. Что скажешь? Йек кивнула. Ей понравилось в этом магазинчике, и уходить, по правде говоря, совсем не хотелось. *** Работа оказалась непыльной и интересной. Видя у дверей высокую светловолосую женщину, с лёгкостью жонглирующую несколькими дубинками, жулики сами обходили магазинчик Янтарь стороной. А те, кому хватило глупости потягаться силой с Йек, вряд ли скоро смогут вернуться к своему ремеслу: сломанные кости долго срастаются. Резчица приходила рано утром и уходила поздно вечером, ночью оставляя лавку в полном распоряжении Йек. Янтарь легко доверилась ей, что было приятно и немного льстило. Они сумели подружиться и частенько засиживались допоздна за бутылкой бренди или вина. С резчицей было легко. Со временем Йек привыкла к её экзотической внешности, ведь Янтарь здорово походила на своих кукол, только казалась вырезанной из золотого дерева. В Удачном её так и называли — Золотая женщина. Йек нравилось наблюдать за работой резчицы. То, с какой ловкостью Янтарь управлялась с инструментами и высекала из цельных кусков древесины маленькие произведения искусства, восхищало. Йек привыкла к резкому запаху лака и почти его не замечала, привыкла к размеренной жизни и веренице покупателей, которые, казалось, искали в магазине Янтарь не столько причудливые украшения, сколько ответы на так и не заданные вопросы. Однажды обняв резчицу, Йек с удивлением поняла, что от неё пахнет только духами. Это было необычно. Каждая профессия, каждый человек имеет свой неповторимый запах: от моряка исходит крепкий аромат рома, морской соли и рыбы; от детей — молока, сладостей и детства, такого же яркого и тёплого, как последние летние дни. Пекарь пахнет свежей выпечкой и потом, а трактирщик — прокисшим пивом и дымом ароматных курений. Обнимая Янтарь, Йек ожидала почувствовать запах дерева и лака, но его не было. Это казалось странным, но не пугало, наоборот — тянуло. И с каждым разом всё больше. С того дня, как она спасла Янтарь в тёмном переулке, приняв её за парня, прошла пара месяцев. Однажды вечером Йек, притворившись, что перебрала бренди, притянула к себе Янтарь и поцеловала. Поцелуй получился приятным и волнующим, но ощущение, что Йек прижимает к себе куклу, вырезанную из дерева, становилось с каждым мигом всё сильнее. В конце концов, она неловко отстранилась и перевела всё в шутку. Даже рассказала Янтарь о том, что в первую их встречу приняла её за парня, и посетовала на то, что она оказалась женщиной. Дескать, не вышло из неё героя. Резчица выслушала её с улыбкой и заметила: — Первое впечатление зачастую обманчивое. Не стоит об этом слишком много думать. — И всё же не зря Эда наградила тебя такими глазами. Жаль, что девке достались, — Йек зевнула и, пожелав спокойной ночи, пошла спать. А ночью ей приснились золотые глаза Янтарь, от которых, казалось, ничего нельзя было скрыть. Она походила на пророка, сошедшего с гравюр старинного трактата. И чем дольше Йек смотрела в жидкое золото её глаз, тем яснее понимала, что скоро грядут перемены. И они куда важнее глупой влюблённости той, что всё ещё не разучилась мечтать. *** — К кому ты ходишь каждый вечер? — Йек покачивалась на стуле и с интересом посматривала на резчицу. — С чего ты взяла, что я хожу к кому-то? — У тебя глаза светятся от счастья, — она подалась вперёд и потребовала: — Рассказывай! Каков он в постели? Горячий? Хотя Йек улыбалась и старалась шутить, но, на самом деле, она немного завидовала. И любопытно: кто же этот мужчина, растопивший ледяное сердце Золотой женщины? Вздохнув, Янтарь рассказала о своей тайне. То, что каждый вечер она ходит ночевать на борт Совершенного — проклятого безумного корабля — одновременно и порадовало и разочаровало Йек. Она ведь себе столько всего успела нафантазировать! Но туманный намёк, что, возможно, скоро им предстоит совершить путешествие, заинтриговал. Впрочем, всё к лучшему. — Не переживай, подруга. Если что — в путь отправимся вместе. Резчица ты талантливая, но вот моряк из тебя хреновый выйдет. Поди, и плавать не умеешь, — беззлобно подколола она Янтарь. — Умею, — возразила женщина. — Но ты права: моряк из меня хреновый. Йек весело рассмеялась, впервые после странного сна ощутив себя спокойно и умиротворённо: все же резчица в первую очередь была другом. И, засыпая, она была уверена, что золотые глаза ей больше не приснятся. А утром в магазинчик Янтарь заглянул матрос: молодой, ладный, с огромными чёрными глазами. Йек широко ему улыбнулась, чем смутила парнишку. Бедняга прошмыгнул мышью мимо неё и направился к Янтарь. Та обрадовалась его появлению, но разговаривать при Йек не стала — увела парня к себе в мастерскую, а Йек попросила остаться снаружи. Женщина хмыкнула, но послушалась. Пусть, в любом случае, она скоро узнает всё самое важное. Да и с матросом успеет поболтать. Всё же такие глаза боги не зря дают — это Йек точно знала. Название: Такова любовь Переводчик: Энни Уилкс Беты: Aviendha, ночи.навылет Оригинал: Such Is Love, автор Thursday_Next, запрос на перевод отправлен Ссылка на оригинал: http://archiveofourown.org/works/298136 Размер: мини, 1804 слова Фандом: мир Элдерлингов, «Сага о Шуте и Убийце» Пейринг/Персонажи: Шут/Фитц Категория: слэш Жанр: флафф, POV Рейтинг: PG–13 Краткое содержание: Фитц отправляется в путешествие, чтобы снова отыскать Шута. Примечание: постканон Ты ведь хочешь любовную песню, не так ли? Нечто, не поддающееся течению времени, старше, чем рассыпавшиеся в прах горы, и свежее, чем зерно, проросшее в плодородной почве. Такова любовь. Робин Хобб, «Судьба Шута» Я устроился на корточках, рядом с поваленным стволом на просеке, что была местом наших встреч; я ждал её, ёжась от осеннего холода. Вскоре она появилась, и, подходя ближе, откинула капюшон серого шерстяного плаща. Она тепло улыбалась и крепко прижимала к себе плетёную корзину. Я опустил руку в карман своего плаща и сжал пальцы на камне, который держал там, чтобы вспомнить о принятом решении, не дать себе остаться. Потом я посмотрел на неё, и какая-то искра в её глазах погасла, сменяясь спокойным пониманием. — Молли, — начал я, проклиная свой голос, который звучал неуверенно. Она покачала головой. — Я знала, — сказала она с тихим вздохом, — что тебя не хватит надолго. — Я открыл рот, чтобы попросить прощения, но она положила руку в перчатке на моё плечо. — Фитц, не нужно. Я знала. Она откинула крышку корзинки, и воздух наполнился запахом свежевыпеченного тминного печенья. Мы позавтракали, сидя рядом. Мы могли бы упасть на влажную траву и заняться любовью, смеясь, словно беспечные подростки, несмотря на холод; мы делали так раньше, но не стали сейчас. Наше время уже прошло, и мы оба понимали это. На прощанье она ещё раз поцеловала меня, и я постарался не заметить слез в её глазах, как она старалась не замечать равнодушия в моих на протяжении нескольких последних лет. Попрощаться с Неттл было тяжелее. Но понимая, что уже не нужен ей так, как раньше, я чувствовал горькую радость. Другим я сказал, что хочу повидать мир. Кто-то поверил, другие — нет, и я не сомневался, что поползли слухи о чужеземных придворных интригах, магической угрозе и тайных приключениях. Молли единственная, кто действительно приблизился к пониманию истинной причины. Только влюблённый может увидеть, что сердце другого уже не с ним, что его тянет прочь, туда, где вторая половина души. *** Чтобы пересечь моря, мне понадобилось несколько долгих месяцев. Иногда мне казалось, что я заблудился или сошёл с ума. Затерянный в гулком океане, в компании грубых матросов, я думал, что утратил свои способности; может, это были галлюцинации, навеянные Скиллом? Или я сам придумал волшебное существо, что умирает и живёт ради меня? Любовь — это ведь тоже сумасшествие своего рода. Матросы, которым я помогал в качестве уплаты за проезд, и другие пассажиры, с которыми я беседовал, не видели ничего странного в моём поведении — кроме обычного любопытства, что вызывают иностранцы, не похожие на них. И я действительно ни на кого не походил: королевская кровь, драконья кровь, Уит и Скилл — хотя я и скрывал по мере сил свои странности, знающих путешественников провести было нелегко. Так или иначе, со временем я оказался в окружении людей, совершенно иных, но вместе с тем странно знакомых — гордых, нестареющих, носящих чешую — на влажных равнинах Дождевых Чащоб. Тут я почувствовал, что стал ближе к цели, и хотя уже сотни раз говорил себе, что обречён на неудачу, какая-то безымянная сила указывала направление, поддерживала надежду. Я так и не узнал, кого ищу на самом деле. Мужчину со светлой кожей? С тёмной? Да и мужчину ли? Но, наконец, услышал о госте, старом друге, женщине, которая продает украшения: Янтарь. И сразу, только услышав имя, понял, что это он. *** Я постучал в дубовую дверь маленькой хижины. Мои ноги гудели, но было практически невозможно поверить, что путешествие закончится здесь и сейчас. До этого момента я не позволял себе думать о том, что случится, если я ему не нужен. Теперь мне больше некуда было возвращаться. Я простился с Баккипом и Молли навсегда. После долгого ожидания дверь со скрипом отворилась. Я не узнал того, кто стоял на пороге — загорелая кожа, тонкие губы, незнакомая одежда. И вдруг тихий шёпот подействовал, словно заклинание: — Любимый! Прямо на глазах незнакомые черты истаяли, и я снова увидел Шута. Он смотрел на меня в ответ удивлённо, даже испуганно. Во время своего паломничества я часто задавался вопросом, ждёт ли он меня, думает ли о моем возвращении. Он ведь всегда знал больше, чем другие. Но, похоже, сейчас я застал его врасплох. Казалось, мы стояли так целую вечность, разделяемые порогом; из-за его спины виден был тёплый свет очага, мне пока недоступный. Я слишком устал, чтобы радоваться воссоединению, о котором столько мечтал. — Позволишь?.. — спросил я наконец, потому что он всё стоял и стоял не шевелясь. — Я уже не так молод, чтобы подолгу мокнуть под дождём, старый друг. Возможно, именно обращение «старый друг» так подействовало, но он вздрогнул и отступил назад, давая мне войти. Помещение было скромным, тут и там виднелись следы его теперешней личности — бусы и полоски кожи, одежда, развешенная для сушки, и бутылочки разной формы, но я устроился на предложенном стуле, почти не глядя по сторонам. Он по-прежнему не смотрел мне в глаза, и я начал чувствовать ростки разочарования. Неужели я приехал за этим? Неужели я ошибался всё время, думая, что нужен ему так же, как он нужен мне? Он предложил мне листовой чай, поставил чашку передо мной и сел за стол с другой стороны, и эту деревянную поверхность между нами, казалось, преодолеть сложнее, чем лиги бесконечного океана. — Почему ты приехал? — спросил он голосом, хриплым от переполняющих эмоций, а может быть, от долгого молчания, я не знал. — Я жил нормальной жизнью, — ответил я. Моё решение по-прежнему было единственно верным, и я намеревался отстаивать его в любом споре. К тому же, теперь я стал мудрее и надеялся, что смогу противопоставить что-то его вечным попыткам оттолкнуть меня ради моего же блага. — И я выбрал тебя. — Но как ты меня нашёл? Связи больше нет. Я убрал её. — Длинные пальцы Шута нервно забарабанили по столу. Я редко видел его настолько взволнованным. Он не любил показывать другим свои слабости, не любил неожиданностей. Но всё же, мне всегда было позволено многое из того, что запрещалось другим. — Есть другие связи кроме тех, что создаются при помощи Скилла, — сказал я ему. — Человеческие связи: семья, дружба. Или любовь. — Последнее слово прозвучало особенно гулко в наступившей тишине. Шут упрямо покачал головой. — Связь между нами всё ещё существует, — продолжал настаивать я. — Крепче Скилла, сильнее крови. — Не может быть. — Он поднял голову, и его лицо казалось неестественно бледным. — Почему? — Потому что у моей любви тоже нет пределов, — сказал я, возвращая ему собственные слова. Его плечи содрогнулись, и с губ сорвался громкий вздох. Хотя янтарные глаза ярко сверкали, в них не было слёз. Я встал, оттолкнув стул, подошел к Шуту и заключил в объятия. Его руки оказались на моих плечах, и он спрятал лицо у меня на груди. Мы обнимали друг друга так отчаянно, что я начал бояться, как бы один из нас не задохнулся. — Любимый, — прошептал я, оставляя лёгкие поцелуи на тонкой коже. Мои пальцы, грубые и неловкие, путались в его мягких волосах, и я проклинал пути судьбы и свои собственные нелепые решения, которые не давали нам почувствовать этого раньше. — Мы бы не потеряли столько времени…— вздохнул я, но он прижал свой тонкий палец к моим губам, запрещая говорить. — Ты не был готов. — Но теперь готов. Скорее, даже изголодался по тебе, — признался я, проводя губами вдоль скулы, целуя нежный изгиб шеи, неуклюже шаря в поисках застёжек на одежде, чтобы получить больше, прикоснуться кожей к коже. Но он оттолкнул меня. — Погоди. Я видел, что он весь дрожит. — Ты не хочешь? — глухо спросил я, отступая назад и не в силах скрыть своего разочарования. — Но я думал… — Как будто бы я не говорил раньше, что любовь — это не только плотское желание. — Он раздражённо хмурился, но я знал, что дело не в отсутствии желания, этого он не мог скрыть. Мои руки беспомощно опустились. Он подозревал, что я притворяюсь, или, получив желаемое, снова уеду? Такие мысли только сильнее меня злили. Не он ли оставил меня только потому, что я не мог отдать всего себя? В тот момент, когда я был готов отдать всё, что бы он только ни захотел? — Любовь — это ещё и путешествие через океаны, чтобы тебя найти, — сердито ответил я. — Отказ от всего остального, потому что я люблю тебя. — Но горького разочарования было больше, чем злости. — Хотя ты оставил меня. — Я уступил. Потому что ты не был моим, — объяснил он так мягко, что болезненное чувство в груди практически исчезло. Когда он накрыл мою руку своей, я снова почувствовал надежду. — Я твой, чтобы это ни значило. — Я прикоснулся к его щеке, глядя прямо в глаза. — Твой, Любимый. Пределов нет. Он моргнул, и я наконец увидел понимание в его глазах и радость, которая заставила уголки его губ приподняться в улыбке. И тогда расстояние между нами исчезло. Наш последний поцелуй предсказывал расставание, разрывал связь между нами, заставлял чувствовать только печаль и незавершённость. Но когда мы потянулись друг к другу теперь, когда наши губы шептали слова любви, я знал, что этот поцелуй будет предзнаменованием начала, зарождения, обещания, которое наконец исполнилось. Не имела значения эпоха, не важно было время, мужчина или женщина, человек или другой, обладает Скиллом или нет. Наша встреча стала кульминацией бессчетного количества вероятностей и сама рождала новые вероятности. Там, где его пальцы касались моей кожи, чувство питалось и росло. В нём я потерял и нашёл себя, свой дом, своё сердце. Мы были сейчас и будем вечно. Такова любовь. 2.4 Челлендж Название: Слова как монеты Перевод: Literal Бета: Ariwenn, Aviendha, Мириамель Оригинал: Words like coins, Робин Хобб Форма: перевод официального рассказа (первичный) Язык оригинала: английский Размер: 9 760 слов Фандом: вселенная Элдерлингов Пейринг/Персонажи: оригинальные персонажи (Мирифен, Джами, пикси) Категория: джен Рейтинг: PG Краткое содержание: Однажды во время засухи женщина помогает умирающей от жажды пикси, тем самым связывая ее. При этом с ней живет беременная невестка, которая боится пикси до ужаса, из-за чего появляются некоторые проблемы. Предупреждение: неграфическое описание родов — Сначала засуха. Затем крысы. Теперь эти пикси, — проговорила Джами в темноту спальни. — И это причина, по которой ты боишься встать и сходить попить воды? — спросила Мирифен, которая проснулась потому, что её невестка беспокойно ворочалась в кровати. — Нет, — ответила Джами со сдавленным смехом. — Это причина, по которой я боюсь выйти во двор, — она вздрогнула. — Я слышу писк крыс на кухне. А за ними всегда следуют пикси. — Я никогда не видела ни одного. — Зато я видела! Видела множество раз, когда была маленькой. И сегодня… Он был под крыльцом, глядел на меня своими ужасными жёлтыми глазами. Но когда я присела на корточки, чтобы разглядеть его получше, он улетел. Мирифен вздохнула: — Я зажгу лампу и пойду с тобой. Когда Мирифен вылезла из кровати, по её спине пробежали мурашки: быть может, она и не очень верила в пикси, но зато точно верила в крыс. Женщина осторожно подошла к очагу на кухне и зажгла лампу от углей. В свете огня стали видны крысы, копошившиеся по углам — Джами наступила на одну из них, когда ходила за водой прошлой ночью. Ноги девушки и так уже опухли из-за беременности, а укус крысы мог сделать её калекой. Мирифен поспешила обратно в спальню. — Пойдём. Я отведу тебя. — Мирифен, вы слишком добры ко мне. По правде говоря, Мирифен тоже так думала, но вслух только проворчала: — И почему Дрейк и Эрик забрали собаку? — Чтобы защищала их, когда они в лагере! Кого только на дороге ни встретишь. Лучше бы сидели дома. Тогда бы я чувствовала себя в безопасности, — Джами вздохнула и коснулась своего большого живота. — Мне бы хотелось спокойно спать по ночам. Ваша наставница научила вас делать оберёги сна? Если бы вы могли сделать для меня… — Нет, дорогая моя, я не могу. — Они медленно двигались по тёмному дому. — Я обучена только самым простым вещам, а оберёги сна сложны. Они должны точно подходить оберегаемому и поэтому опасны. Чорли когда-то знала глупую травницу, которая пыталась сделать такой оберёг для себя, но, завершив работу, она заснула и умерла от голода, так никогда и не проснувшись. Джами содрогнулась. — Хорошая сказка на ночь! Кухонная дверь захлопнулась за ними. Свет растущей луны освещал пересохшие поля. Мирифен осмотрела туалет, чтобы убедиться, что внутри не таятся крысы, а потом отдала Джами фонарь и осталась ждать снаружи. Чистое звёздное небо и никакой надежды на дождь. Обычно в это время года поля уже колосились. Сейчас же до далёкого, тёмного горизонта простирались широкие и пустые долины Тилта. Никто не мог вспомнить засухи ужаснее. Трижды сажали, трижды семена прорастали и засыхали. Больше не рассчитывая на урожай, два брата оставили жён и ушли в поисках работы: понадобятся деньги, чтобы купить зерно на посев в надежде, что следующая весна окажется добрее. Мирифен мрачно подумала, что их мужьям, вероятно, придётся дойти до Бакка, чтобы найти работу. Когда Джами вышла и они повернули к дому, девушка заговорила о своих главных опасениях: — Что, если они не вернутся? — Вернутся, — ответила Мирифен с ложной уверенностью в голосе. — Куда они ещё пойдут? Оба выросли на этой ферме: это всё, что они знают. — Может, они нашли другой способ прокормить себя, более лёгкий, чем ковыряться в земле. И девушек покрасивее. Таких, которые не ходили бы вечно беременные. — Не глупи. Дрейк очень волновался о ребёнке. И твоё «всегда» подходит к концу. Ты родишь в полнолуние, — Мирифен наступила голой ногой на камень и поморщилась. — Этому вас травница научила? Мирифен фыркнула. — Нет. Чорли научила меня, как смешивать воду с ромом. И я знала шесть различных мест, чтобы спрятаться от неё, когда она напьётся. Мое ученичество — самое ужасное, что сделал для меня отец. Чорли должна была научить Мирифен навыкам травницы, приготовлению зелий и бальзамов, заклинаниям и созданию амулетов для защиты посевов от оленей. Вместо этого она относились к ней, как к прислуге, и научила делать только самые простые амулеты и настойки. Мирифен провела своё ученичество, убираясь в хижине ведьмы или успокаивая её недовольных посетителей. Старуха спилась до смерти прежде, чем завершила обучение Мирифен. Из-за кредиторов Чорли Мирифен оказалась в полуразрушенном коттедже. Она не могла вернуться в дом отца, поскольку там жили братья с жёнами и детьми, и считала себя слишком старой для замужества, пока невестка не рассказала ей, что некий фермер ищет жену для своего младшего брата. «Пусть будет не красотка, лишь бы работала хорошо и смогла жить с человеком, который достаточно мил, но не идеален». Эрик точно соответствовал описанию. Он был достаточно красивым и интересным парнем с добрым, открытым лицом. Она провела лучший год своей жизни, будучи его женой и помогая ему на ферме, но потом наступила засуха. — Пикси! — Джами вскрикнула, толкая Мирифен. — Где? — спросила женщина: в указанном Джами месте она увидела только покачивающийся силуэт пучка травы. — Это всего лишь тень, дорогая. Давай вернёмся в постель. — Крысы привели пикси. Вы знаете: они охотятся на крыс. Моя мать всегда говорила: «Держи дом в чистоте, потому что если ты разведешь крыс, следом придут пикси». Что-то зашуршало за их спинами, но Мирифен решила не оборачиваться. — Пошли. Нам лучше лечь спать, если мы хотим рано проснуться. Когда наступило утро, Мирифен встала одна, тихо выскользнув из постели: так как мужчины уехали, Джами попросила, чтобы Мирифен спала рядом с ней. Девушке едва исполнилось девятнадцать, и иногда казалось, что беременность не прибавляла ей зрелости, а делала похожей на ребёнка. Одеяло закрывало её живот. Это не могло длиться долго. Мирифен жаждала родов настолько же, насколько боялась их. Ей никогда не приходилось помогать роженицам, а до ближайшей акушерки было полдня езды. «Эда, пусть всё идет хорошо», — помолилась она и подошла к закрытой двери. Следы крыс были по всей кухне. Кучки помёта и мазки грязи покрывали их тропы вдоль стен. Мирифен схватила метлу и вымела помёт за дверь. Она слегка смочила тряпку чистой водой и начала оттирать остальные следы: не стоило Джами видеть их, её отношение к крысам сейчас было почти неадекватное. Не то чтобы Мирифен обвиняла её: крысы осаждали их. Как плотно ни закрывай дверь, эти твари всё равно просочатся. Они прогрызли двери кладовой и ели муку из мешков. Крысы грызли горшки с консервами, сургучные печати — абсолютно всё. На чердаке они бегали вдоль стропил, чтобы добраться до свисающих с них ветчин и бекона, и портили всё, что не ели. Даже нападали на спящих кур и воровали яйца. Каждое утро Мирифен обнаруживала новые бесчинства. И каждое утро она изо всех сил пыталась скрыть от Джами, насколько бедственным становилось их положение. Когда мужчины ушли, Дрейк тихо сказал ей, что продуктов должно хватить на лето. «К осени Эрик и я вернёмся с мешками зерна и карманами, полными монет». Смелые слова. Она покачала головой и позволила рутинной работе поглотить её. Разожгла огонь, поставила на него кастрюлю с водой, затем наполнила чайник и тоже отправила кипятиться. Мирифен хранила крупу в большом глиняном горшке на столе. На ночь она отодвинула от него стулья и прижала крышку камнем. Крысы не добрались до него, но всё-таки оставили свои следы на столе. Морщась, она стерла и их. Затем поставила кашу вариться и пошла к курятнику. Пересчитав кур, пока выпускала их во двор, она поняла, что ночь пережили все, но от яиц осталась только измельчённая скорлупа, да остатки желтка на соломе. Мирифен стояла, над ними сжимая кулаки: и как только крысы сюда попали? Надо сегодня же найти их ходы! Подоив коров, дав каждой меру зерна и немного воды из ведра, находившегося за пределами стойла, она отпустила их пастись на пыльное пастбище, где они ещё могли найти хоть что-то. Каждый день бедняги давали всё меньше молока. Закончив с ними, она пошла к колодцу. Колодец плотно закрывался крышкой, Мирифен пришлось потрудиться, чтобы открыть его. Темнота и прохлада приветствовали её. Она нахмурилась, увидев, что края люка были погрызены. Кажется, крысы почувствовали запах воды. Если они прогрызут крышку и утонут в колодце, вода будет испорчена. Что можно сделать, чтобы остановить их? Ничего. Только сидеть около колодца всю ночь и охранять его. Она понимала, что ей придётся это делать. Ручей высох несколько недель назад, так что колодец был последним источником воды. И его надо было защищать. Казалось, прошла вечность, прежде чем раздался далекий всплеск. Мирифен подергала верёвку, чтобы зачерпнуть воды, и потянула полное ведро наверх. Дрейк обещал поставить лебёдку, но пока что ведро приходилось поднимать вручную. Каждый день воды становилось всё меньше. Она чуть не разжала пальца, когда вдруг увидела небольшое серое лицо с другой стороны колодца. На неё уставились глаза цвета платины. Существо сложило непропорционально длинные руки в умоляющем жесте и обнажило острые зубы, одними губами выговаривая иностранное слово: — Пожалуйста, пожалуйста. Когда Мирифен поставила мокрое ведро и в изумлении сделала шаг назад, маленькое существо рухнуло. Мирифен осторожно обошла колодец. Пикси лежала там, где упала. Да, несомненно «она» — беременная, её живот возвышался над истощённым телом. Мирифен уставилась на неё. Это была самая настоящая пикси. Чорли так и не потрудились научить её заклинанию против них. «Их не так много, чтобы беспокоиться об этом. У тебя нет дел поважнее? Пойди растопку наруби. Пикси! Вредители — вот как я их называю. Радуйся, что их осталось мало». Мирифен знала о пикси совсем немного: они одеваются в листья, мех и перья, и воруют всё, что могут. Ещё они ненавидят кошек, и некоторые из них имеют перепончатые лапы. Пикси слыли опасными, но Мирифен не могла вспомнить, почему. Существо, лежащее перед ней, опасным не выглядело. Её сделанная из коры одежда странно контрастировала с серебристо-серой кожей. Она была в два раза меньше кошки и выглядела очень хрупкой. Пикси обхватила большой живот так, что лопатки торчали из спины. Её босые ступни были длинными и узкими. От затылка до шеи золотилась цепочка. Как будто почувствовав внимание Мирифен, пикси медленно повернула к ней лицо. Она безрезультатно попыталась облизать свои сухие потрескавшиеся губы и приоткрыла зелёные кошачьи глаза, уставившись на женщину умоляющим взглядом, а потом вновь закрыла их. Не раздумывая, Мирифен окунула палец в молоко и поднесла к губам пикси. Капля упала, смачивая их, и пикси, вздрогнув, открыла рот. Забавный маленький рот, с раздвоенной, как у котёнка, верхней губой. Мирифен продолжила капать молоко. На третьей капле пикси слепо схватила палец женщины и облизала его. Вспомнив про острые зубы, Мирифен торопливо отдёрнула руку. Глаза пикси дрогнули и открылись. — Я наклоню ведро, и ты сможешь попить, — сказала ей Мирифен. Пикси медленно села. Живот оказался у неё на коленях. Она наклонилась к ведру и зачерпнула в ладони немного молока. Когда Мирифен отставила его в сторону, она увидела, что с подбородка у маленького создания капало. Пикси облизнулась маленьким красным языком. — Спасибо вам, — прохрипела она и зажмурилась. Её речь была со странным акцентом. — Спасибо. Хотя теперь я связана, я всё же благодарна вам. — Боюсь, это всё, что я могу сделать для тебя, — прервала её Мирифен. — Ты можешь ходить? Маленькая женщина молча покачала головой. Она вытянула ногу с покрытой корочкой царапиной и воспаленной плотью вокруг. — Крыса, — поморщилась она. — Мне жаль. Пикси посмотрела на неё, затем медленно свернулась калачиком и закрыла глаза. Мирифен встала, закрыла колодец, взяла вёдра с водой и молоком и пошла на кухню. Крышка на каше уже подпрыгивала. Она открыла её, добавила молока и вновь вернула крышку на место. Потом подошла к двери в спальню и приоткрыла ее. Джами всё ещё спала, свернувшись вокруг живота. В точности как пикси. Мирифен поспешила обратно к колодцу. Пикси всё ещё лежала там. На крыше каркали вороны, недовольные, что их прогнали от тела. Женщина сняла фартук, опустилась на колени и завернула пикси в ткань, а затем молча отнесла её в свою спальню. Вытряхнув из небольшого сундука мешки, в которых держала магические шары, специальные верёвки и шпагаты, перья и прочие мелкие вещи, необходимые травнице — глупо цепляться за эти фрагменты невозможного сейчас будущего — она выстлала дно сундука шалью и поставила его на пол. Пикси пришла в себя достаточно, чтобы поднять голову и увидеть, куда её кладут. Потом она откинулась назад, вытянула раненую ногу и закрыла глаза. Из расстёгнутого ворота туники виднелся небольшой амулет. Женщина посмотрела на него. Она не могла прочитать все руны, но разглядела символ рождения. Так значит, пикси тоже используют оберёги. Это натолкнуло Мирифен на мысль. Решившись, женщина медленно провела ладонью по ноге пикси и через мгновение почувствовала жар от инфекции. Она дотронулась до колена пикси, потом взяла её ладони в свои и почувствовала зарождающуюся лихорадку… Вещи на кровати манили Мирифен, и она поддалась искушению, хотя никогда не делала амулетов от болезни для кого-то столь маленького. Помнит ли она вообще, что, в каком порядке и куда крепить? Она выбрала бисер и расплела пряжу на нити нужного веса. Амулет должен точно подходить человеку, для которого он предназначен. Получившийся оберег был немного больше, чем тот, что был на пикси. Мирифен посидела, наблюдая, как она спит. Через несколько мгновений морщины на лбу пикси разгладились, и она провалилась в глубокий сон. *** — Мирифен! Где вы, Мирифен? Голос Джами звучал встревожено. Услышав его, Мирифен вскочила и поспешила на кухню. Поглощённая созданием амулета, она забыла и про Джами, и про кашу. — Я здесь! — Ох, Мирифен! Я заволновалась, когда не смогла найти вас. Вас не было ни в сарае, ни в курятнике, ни… — Не волнуйся. Я здесь. — Дело не в этом. Смотрите. Просто взгляните на ведро с молоком! — Что там? — Вы разве не видите серебристые пятна на краю? Это пыльца пикси! Это ведро трогал пикси! Мирифен провела по следу кончиком пальца, и он тоже засеребрился. — Это надо смыть! Смыть! — Джами уже кричала. — Почему? — спросила Мирифен, когда вытерла руки о передник. — Она ядовита? — Кто знает? Они грязные, злые твари! — Джами положила руки на живот, словно пытаясь оградить будущего ребенка. — Я видела одного за курятником. Он посмотрел на меня, усмехнулся и исчез. Мирифен вздохнула. — Джами, сядь и позавтракай. Когда девушка опустилась на стул, она поставила миску с дымящейся кашей перед Джами и спросила её: — Откуда ты так много знаешь о пикси? Я думала, что они редко встречаются и живут только в диких местах. Джами взяла ложку и начала задумчиво мешать кашу. — Когда я была маленькой, около нашего дома водилось много пикси. Наш участок находился между полосой леса и небольшой рекой, поэтому пикси приходилось пересекать его, чтобы добраться до воды. Мать знала, как их можно использовать, поэтому они водились и в доме. Она никогда не понимала опасности. Мирифен заварила травяной чай. — И как же вы «использовали» пикси? — О, это совсем просто. Хотя пришлось постараться, чтобы их перехитрить, поскольку пикси знают, в какую ловушку их можно поймать. Если пикси принимают вашу помощь, то потом они должны исполнять ваши приказы. Так они становятся связанными. Если вы поймаете одного пикси, то следом за ним приходит и весь остальной клан. Умная женщина и их обратит в рабство. — Понятно, — ответила тихо Мирифен. Она поняла смысл тех печальных слов пикси. Джами почувствовала её настроение. — Они маленькие, и в хозяйстве от них не так много прока.Они не могут подметать или делать нечто подобное. Один чуть не утонул в ванночке для стирки. Но они могут приносить яйца из курятника и овощи с огорода, следить за огнём, шить, полоть грядки и прогонять крыс. Если к ним относиться хорошо, то они добродушны. По крайней мере, мы так думали…— Джами нахмурилась, вспоминая. — Быть может, всё это время они просто прятали обиду… Чай уже готов? Мирифен кивнула и разлила чай по кружкам. — Что случилось? — Они убили моего младшего брата, — спокойным, но грустным голосом ответила Джами. Мирифен молчала некоторое время, а потом всё же спросила с ужасом в голосе: — Как? Джами выдохнула. — Задушили, я думаю, — в её голосе чувствовались слезы. — Он был ещё младенцем. Мать приказывала пикси следить за ним ночами. Укачивать, когда он просыпался, чтобы самой поспать хоть немного. Мирифен кивнула. — Но однажды утром Грэга нашли мёртвым. Просто мёртвым. Ну, все знают, что такое иногда случается. Мы оплакали его и похоронили. Два года спустя она родила другого мальчика. Его назвали Двин. Он был прелестным пухлячком. Однажды ночью она опять приказала пикси наблюдать за ним и позвать, если он проснётся. Перед рассветом она встала и увидела, что все пикси стоят кольцом вокруг колыбели, а оттуда доносится ужасный хрип и плач. Мать схватила Двина, но было уже поздно. Он был мёртв. Мирифен похолодела. Она не осмеливалась сказать Джами, что у них в доме появилась связанная пикси. Она должна была избавиться от неё как можно быстрее. — Что же сделала твоя мать? — Она не стала колебаться. Все эти пикси ели нашу еду и принимали нашу помощь, так что она могла командовать ими. «Уходите! — закричала она им. Все вы! Уходите навсегда!» И они пошли. Я смотрела за ними из окна дома, слышала как они пищали и плакали, уходя. — Это всё, что она сделала? — Мирифен крепко сжала чашку в дрожащих руках. — Это всё, что ей нужно было сделать, — мстительно сказала Джами. — Это означало смерть для каждого. Слова связывают пикси. Однажды я слышала, как старая пикси сказала, что мы должны относиться к словам, как к монетам. Мы не можем просто сказать «помой посуду», потому что тогда они будут мыть посуду в течение всего дня. Мы должны сказать: «Мойте грязную посуду, пока она не станет чистой, протирайте блюда, пока они не высохнут, а затем положите их в шкаф». Они делают именно то, что вы говорите. Поэтому, когда моя мать сказала им: «Уходите!» — они должны были пойти и никогда не остановиться. Потому что она не сказала, насколько далеко. Они должны были продолжать идти, пока не упадут замертво. Моя мать знала это. Она узнала это от своей матери. Сердце Мирифен сжалось от ужаса. — А что потом? — После этого мои родители никогда не приводили пикси. Для борьбы с крысами мы завели кошек. Мать рожала ещё трижды, но, к горю моего отца, все дети были девочками. И они выжили, поскольку рядом не было пикси. Этих противных, мстительных бестий. Джами сделала большой глоток своего остывшего чая. Поставив чашку на стол, она посмотрела прямо в глаза Мирифен. — В смерти матери отец тоже обвинял пикси. — Что? — Он нашел её в сарае у основания лестницы. Со сломанной шеей. И с ног до головы покрытой пыльцой пикси. — Голос Джами погрустнел. — Скорее всего, они столкнули её с лестницы. — Понятно, — голос Мирифен был слаб. После завтрака она выставила во двор стул, дала Джами пряжу со спицами, а сама ускользнула в свою спальню. Пикси исчезла, прихватив амулет от болезни. Отлично. Кажется, всё разрешилось наилучшим образом. Она не знала, были ли пикси в действительности такими мстительными, какими их описывала Джами, и надеялась, что никогда не узнает. День тянулся долго. С тех пор, как мужчины уехали, это уже стало нормой. Заниматься было нечем: ни сорняков, чтобы их пропалывать, ни урожая, чтобы его собирать… Мирифен попыталась найти крысиный ход в курятник, но так и не смогла, зато во время уборки обнаружила трёх крыс под соломой. Дважды ей показалось, что она увидела пикси, но, обернувшись, она никого не заметила. Мирифен винила в этом ужасные рассказы Джами и собственное воображение, поэтому просто старалась игнорировать видения и заниматься делами. После ужина она помыла посуду и полила огород использованной водой. Затем набрала ещё одно ведро воды и дала коровам напиться перед сном, загнала кур в вычищенный курятник и как можно плотнее закрыла дверь. Наконец, ей пришлось сообщить плохие новости Джами. Сегодня ночью мне придётся сидеть у колодца и отгонять крыс. Джами сначала возразила, потом заплакала и затем снова начала возражать. — Я не могу спать одна в пустом доме, где крысы шуршат по углам. И где на них охотятся пикси. Вы же видели их пыльцу на ведре! — Но ты не можешь спать на улице со мной. Будь разумна! У нас просто нет выбора. Джами сдалась, хоть и не сразу. Мирифен списала её вредность на беременность и старалась не возражать. Это было трудно. Но, в конце концов, именно она должна провести ночь во дворе с прикладом и фонарём. Взяв одеяло, Мирифен вышла из дома и начала свое бдение. Растущая луна уже была близка к полной. Её бледный, водянистый свет полностью заглушался фонарём. Мирифен сидела на крышке колодца и ждала. Ночной холод обволакивал, и она натянула одеяло на плечи. Песни насекомых в полях постепенно переросли в хор. Веки женщины отяжелели. В это время Джами задула свечу в спальне, и дом погрузился в темноту. Мирифен казалось, что за пределами круга света двигаются неясные тени. А может, глаза обманывали её. Приклад лежал у неё на коленях, и она отбивала на нём ритм, изо всех сил пытаясь не заснуть: тёрла глаза и голову, напевала старые песни, с трудом вспоминая слова. Был ли в этой песне третий куплет? Как она начиналась? *** Мирифен резко очнулась. Она не помнила, как легла. Приклад под её рукой сместился в сторону. На краю колодца сидела пикси и таращилась на неё своими зелёными, с искрами, глазами. Её длинные пальцы лежали на прикладе, а серебристо-серая кожа блестела в лунном свете. — И что вы сейчас делаете? — спросила она у Мирифен. Женщина осторожно села и приготовилась бежать. — Я охраняю колодец. Крысы пытались прогрызть крышку. Но если они упадут туда, то утонут и испортят воду. — Неправда! — пикси крикнула это с презрением. — Вы не охраняете. Вы спите! И что вы собираетесь сделать теперь? Сказать мне: «Уходи!»? Отправить меня умирать? — Нет! — Мирифен была в смятении. Эта часть истории Джами ужаснула ее. Она изменила позу на более расслабленную, а пикси попятилась к границе света, таща за собой приклад. Он был слишком большим для неё, но она, очевидно, просто пыталась сделать его недосягаемым для Мирифен. — Я никогда не сделала бы этого. Ну, только если бы ты навредила мне первая. — Пикси не убивают младенцев. — Но они подслушивают. Пикси повернула голову к Мирифен и нахмурилась. — Они слушают, когда другие говорят, — уточнила Мирифен. Пикси пожала одним плечом. — Люди говорят, и если пикси рядом, то она слышит. И узнаёт, что ей следует бояться. — Ну, тебе не нужно бояться меня. Если ты не причинишь мне вред, конечно. Пикси нахмурила брови. — Ты дала мне молока. Теперь я обязана. — Это говоришь ты. Не я. Я не знала, что тебя свяжет моя помощь, и не планировала этого. *** — А это? — Пикси подняла руку. С неё свисал сделанный Мирифен амулет от болезни. — Зачем вы его сделали? Настала очередь Мирифен пожимать плечами. — Я видела, что ты сильно пострадала. Когда-то я училась у травницы. Так что я решила помочь тебе. — Это было опасно. Он был неправильным. Мне пришлось переставить бусины. Смотрите — жёлтый и зелёный чередуются, — пикси бросила ей амулет. Мирифен рефлекторно поймала его и начала изучать изменения, сделанные пикси. — Он работал, когда я оставила тебя. — Работал. Но не так хорошо, как мог бы. Он не навредил мне, к счастью. Травница должна быть осторожной. Точной. Тем не менее, он работал. И заработал ещё лучше после того, как я его исправила. Мирифен осмотрела исправленный амулет. — Откуда ты знаешь, как их исправлять? Пикси сжала губы, и коротко ответила: — Я знаю, как их делать. И, опять же, я обязана. — Как я могу отвязать тебя? — поинтересовалась Мирифен. Пикси странно посмотрела на нее. Потом решила, что всё же правильно поняла слова Мирифен, и ответила. — Никак. Вы помогли мне. Теперь я обязана. — Я не хотела связывать тебя. — Я сама выбрала это, когда взяла молоко. Могла не брать. Могла просто умереть. Она задумчиво положила руку на живот, скорее всего думая о будущем ребёнке. — Ты можешь вернуть мне мой приклад? Скоро прибегут крысы. — Крысы уже тут. — Что? Пикси махнула рукой в темноту. Мирифен подняла лампу, чтобы расширить круг света. И на секунду перестала дышать. Более десятка мёртвых крыс валялись вокруг колодца. Из них торчали небольшие, не толще сучков, стрелы. Пикси охотились бесшумно. В свете фонаря мелькнул маленький чёрный нож и попал в ещё одну крысу. — Здесь хорошо охотиться. Прошлой ночью я всё разведала, а этой ночью мы вышли на охоту. Удачную. — Она удачная и для меня, — Мирифен разглядывала развернувшуюся вокруг них сцену. Она не слышала ни единого писка. Эти создания были абсолютно бесшумными убийцами. — Они настолько тихие… — Мы пикси, — это было сказано с гордостью. — Мы охотимся в темноте и тишине. Никакие слова не нужны. Слова — как монеты. Их нужно тратить только по необходимости. А не рассыпать, как это делают люди. — Она посмотрела в сторону и осторожно добавила: — Крысиной крови недостаточно. Мой народ нуждается в воде. — Я дам вам немного. В благодарность за охрану от крыс. — Мы не охраняли. Мы охотились. Я одна попросила воды. Мирифен открыла люк. — А как же остальные? — Если вы дадите мне воды, то я напою их, — неохотно призналась пикси. Женщина начала спускать ведро в колодец. Дождавшись тихого всплеска, она спросила: — Если я даю воду только тебе, то лишь ты будешь привязана? Другие получат воду от тебя, а не от меня. — Да, — ответила пикси с неохотой. — Хорошо. У меня нет никакого желания связывать вас. Но, несмотря на произнесённые слова, ей было интересно, не сглупила ли она. Ведь заставив их просить у неё воду, она могла связать их всех? И командовать всеми ими? Тогда они могли бы не только убивать крыс. Или они роем нападут на неё и заберут воду, которой она их будет дразнить? Джами сказала, что они злые. Но она ведь считала, что пикси убили её мать… Она поставила полное ведро рядом с пикси. — Я даю это тебе. — Спасибо. Я обязана, — ответила она формально. Затем повернулась и запищала, как летучая мышь. Пикси столпились вокруг ведра. Одни держали его, другие пили. Они выглядели крайне измождёнными. Впрочем, Мирифен не пыталась узнать, как их всех можно связать. Вместо этого она рассматривала их. Она представила себе, как руки с длинными пальцами вцепляются в неё, остренькие зубы кусают, как десятки пикси валят её на землю. Да. Они могли сделать это. Но будут ли? Беременная пикси, распоряжающаяся водой, не выглядела озлобленной. Но она была связана и просто благодарна Мирифен. Поэтому, возможно, решила показать свою лучшую сторону. Опустевшее ведро было полностью измазано серебристой пылью. Пикси поклонилась и серьёзно спросила: — Можно ли мне ещё ведро воды, хозяйка? — Можно. Мирифен начала спускать ведро, когда пикси заговорила: — Вы хотели отказать мне. Чтобы остальные тоже попросили воды и стали связанными. Но вы этого не сделали. Почему? Мирифен поставила вновь наполненное ведро перед пикси. Она не посчитала нужным делиться всеми своими мыслями и, считая слова, как монеты, ответила: — Меня саму связали именно так. Я обещала служить травнице в обмен на секреты её мастерства. Я делала работу по дому, ухаживала за садом и даже мыла её вонючие ноги. Я сдержала своё слово, но она не сдержала своего. В конечном итоге мои годы были потрачены впустую. Такое связывание порождает ненависть. Пикси медленно кивнула: — Хороший ответ, — она склонила голову набок. — Значит, вы никогда не будете мне приказывать? — Я могла бы, — медленно ответила Мирифен. Пикси сузила зелёные глаза. — Зачем? Для уничтожения крыс? Чтобы хорошо защититься? — С крысами покончено. И вы будете и дальше нас охранять, потому что хотите чистой воды. Мне не нужно отдавать для этого приказы. Пикси одобрительно кивнула. — Хорошо сказано. Не нужно тратить слова, чтобы связать нас. Так значит, вы не связываете пикси? Мирифен прочистила горло. Настал подходящий момент, чтобы обезопасить Джами. — Вы не должны вредить ребенку Джами, никогда, — осторожно начала она, но тут осознала, что эта пикси может командовать другими, и подправила свой приказ: — Вы должны следить, чтобы ребёнку Джами не был причинён вред. Пикси уставилась на неё. В свете лампы её лицо казалось высеченным из камня. — Так вы связываете меня, — она отвернулась от Мирифен и заговорила в ночь: — Вы мне почти понравились. Я почти подумала, что вы внимательны и заслуживаете учёбы. Но вы верите глупым, жестоким историям. Вы бросаете слова, как камни. Вы оскорбляете пикси. Но я связана. Я подчиняюсь. Не наврежу ребенку и другим не позволю, — пикси покачала головой. — Неосторожные слова опасны. Для всех. Она ушла. Мирифен подняла фонарь и посмотрела ей вслед. Охотники уходили и забирали добычу с собой. Уже светало: на краю горизонта появилась тонкая полоса неба, и Мирифен вернулась в дом. Вздремнув несколько часов, женщина начала работу по дому. Джами спала. Крысиных следов в доме стало меньше. Они были только у колодца, где на сухой земле остались лужицы крови. Зато повсюду виднелись следы пикси: отпечатки маленьких босых ног в пыли, мазки серебра на коровьей поилке. Мирифен подняла взгляд, когда сверху на нее посыпалась пыльца. На стропилах коровьего стойла спала, улегшись словно кошка, пикси. В курятнике (и эту ночь пережили все куры) Мирифен собрала полдюжины яиц. Увидев серебряный мазок на одном из насестов, она подумала, что яиц могло быть и семь. Заметив, что под первой ступенькой лестницы крепко спит пикси, она, не останавливаясь, пошла дальше. Да, крысы ушли, зато теперь их дом был полон пикси. И если Джами узнает об этом, то сильно расстроится. Мирифен сделала омлет с молоком и нарезала последний хлеб. Она как раз поставила тарелки на стол, когда, протирая сонные глаза, на кухню зашла Джами. Она выглядела ужасно. И, опередив вопрос Мирифен, сказала: — У меня были кошмары всю ночь. Мне снилось, что пикси украли моего ребенка. Что они напали на вас всем роем и убили. Я проснулась на рассвете, но слишком сильно струсила, чтобы встать с кровати и проверить, как у вас дела. Я просто лежала, дрожа и думая, что следующей убьют меня. — Жаль, что у тебя были такие кошмары. Но, как видишь, я в порядке. А теперь давай сядем есть. — Поскорее бы мужчины вернулись. Дрейк точно сможет прогнать пикси. Жаль, что вы не научились ничему толковому у травницы, иначе вы бы смогли сделать оберёги и от пикси, и от крыс. Мирифен склонила голову в ответ, стараясь не принимать это как упрёк. — Если бы я знала, как делать эти амулеты…. Мы просто должны найти другой способ борьбы с ними. Тогда Джами испуганно предложила: — Возможно, мы могли бы повторить трюк моей матери. Оставлять еду и воду для них, а затем связать и отправить прочь. Ведь они, наверное, пришли за водой. — Я не думаю, что нам стоит это делать, дорогая. Тем более что сегодня я буду спать с тобой, а не сторожить. — Почему? Мирифен наконец набралась смелости. Вчера ей было трудно сообщить Джами, что она должна охранять колодец ночами, но объяснять сейчас, почему она может этого не делать, было ещё трудней. Но она всё же рассказала про раненую пикси, молоко и последний приказ. Джами вспыхнула, а затем побледнела от ярости. — Как вы могли? — закричала она, когда Мирифен закончила. — Как вы могли принести пикси в дом после всего того, что я рассказала? — Это случилось до твоего рассказа. И я сделала всё правильно — приказала не причинять твоему ребенку никакого вреда. — Выгоним их! — голос Джами дрожал. — Будем удерживать воду, пока они не начнут просить, а затем дадим её, свяжем и отправим прочь! Это единственный безопасный вариант. — Я не думаю, что так будет правильно, — Мирифен старалась говорить спокойно. Они с Джами редко ссорились. — Пикси не кажутся мне опасными. И связанная, кажется, не отличается от нас с тобой, Джами. Она беременна и, я думаю, может быть травницей. Она сказала… — Вы обещали Дрейку заботиться обо мне. Вы обещали! А теперь вы приводите пикси в дом. Разве можно так лгать? — Она вскочила и выбежала из комнаты, оставив недоеденную еду на столе. Дверь спальни захлопнулась. Мирифен покорно вздохнула и тут же услышала крик. Дверь распахнулась так сильно, что стукнулась о стену. Джами влетела на кухню. — Пикси! В моей комнате прошлой ночью были пикси! Мне это не приснилось, не приснилось! Посмотрите, идите и посмотрите! Мирифен поспешила в спальню. Когда она заглянула в неё, в комнате никого не было. Но в углу на полу было кровавое пятно и серебристые опечатки маленьких ног. — Он просто убил крысу, — сказала она. — А там? Там! — Джами осуждающе указала на серебристый мазок на постельном белье. А потом указала на другое место: — А здесь? — На подоконнике серебрился след. — Что он здесь делал!? Чего хотел? Джами была на грани истерики. Мирифен подозревала, что пикси гнался за крысой через кровать. Но сейчас ей было важнее успокоить девушку. — Я не знаю. Но я найду их вход и заколочу его. И я не лягу спать сегодня ночью — буду следить за тобой. Девушка разрывалась между желанием принять защиту и разгневаться на то, что Мирифен привела пикси в дом, и так до конца дня и не решила, что ей стоит делать. Мирифен же посвятила остаток дня защите комнаты от проникновения крыс и пикси. В углу, за сундуком Джами, пол отошёл от стены и образовал широкий зазор. Крысы, очевидно, проникали в комнату через него, так что Мирифен отыскала в сарае старые доски, чтобы заделать дыру. Вернувшись в дом, она увидела пикси, который цеплялся за подоконник и заглядывал в комнату. Но стоило ей подойти, он спрыгнул и бесследно скрылся в сухой траве. Этой ночью Мирифен плотно закрыла двери и окна, а сама села на стул с жёсткой и прямой спинкой. Задолго до полуночи у неё заболели и спина, и голова. Она зевнула и пообещала себе, что завтра, после того, как закончит дела, хорошо отоспится. Отоспится на своей собственной постели. Её разбудил удар по колену. Она осмотрелась в темноте, сбитая с толку. Бледный лунный свет сочился через занавески и освещал кровать. Джами дышала ровно и глубоко. Второй удар по колену заставил её посмотреть вниз. У её ног, таращась, стояла пикси. Ещё парочка сидела на подоконнике. Трое уселись на подножку кровати подобно птицам. И все они пристально смотрели на Джами. Затем пикси около Мирифен спросила: — Хозяйка, можно нам воды? Дверь в комнату всё ещё была закрыта. — Как вы сюда попали? — голос Мирифен слегка дрожал. — Путями, которые недоступны крысам. Вы связали меня: «Вы должны следить, чтобы ребёнку Джами не был причинён вред». Я должна быть тут, чтобы исполнять этот приказ. Остальные дали мне обещание. Я выполняю ваше требование, но как я его выполняю, вас не касается. Итак, Хозяйка, можно нам воды? — Я сама могу следить за ней, — Мирифен проговорила это с утвердительной интонацией, но её голос всё ещё дрожал. Пикси печально покачала головой. — Вы тратите слова на ложь. Вы не охраняете. Вы спите. Я же связана. И охранять её должна я. Мирифен резко встала со стула. Она тихо вышла из комнаты, и пикси последовала за ней. Она отчаянно махнула рукой остальным, чтобы те присоединились, но они не отрывали глаз от Джами. Мирифен умоляюще взглянула на свою пикси, но она лишь покачала головой. — Вы платили словами, и это то, что вы купили. Мирифен почувствовала себя предательницей, когда оставила спящую Джами под бдительными взглядами пикси. Её же пикси нетерпеливо ждала, пока она зажигала фонарь, чтобы почувствовать себя увереннее. Около колодца состоялось повторение вчерашней резни. Лучники нанизывали крыс на стрелы, как мясники на вертела. Мирифен показалось, пикси сегодня стало больше. — Вы не боитесь, что у вас кончатся крысы? — спросила она. *** — Крыс сюда привела засуха, а колодец и склад зерна заставили их здесь остаться, — пикси скосила на неё глаза. — Без нас крысы бы уже съели всё зерно. Не жадничайте, если мы будем брать одно яйцо иногда. Мирифен открыла колодец. Этой ночью ведро спускалась дольше, чем когда-либо до этого. Она тихо сказала: — Если засуха продлится ещё немного, колодец высохнет. Пикси, не глядя на неё, произнесла: — Вы тратите слова на то, что не можете изменить. Женщина медленно поднимала ведро. Каждое ведро воды, которое она давала пикси, уменьшало количество воды для неё и Джами. Мирифен собралась с духом и спросила: — Если бы я приказала тебе уйти с фермы и забрать остальных пикси с собой, тебе бы пришлось это сделать? Пикси не ответила. Вместо этого она сказала: — Вы связали меня, чтобы никто не причинил вреда ребенку. Чтобы выполнить это, я должна быть там же, где ребенок, — она смотрела в темноту. — Или ребёнок должен быть там же, где я. По спине Мирифен пробежал холодок. Она поставила ведро на колодец, и пикси ровным голосом сказала: — Спасибо за воду, госпожа. Я должна вам. Пикси тут же окружили ведро. Но связанная строго окликнула их, и они выстроились в очередь. Воды не хватало, каждое существо пило лишь несколько секунд, а потом его место занимало другое. Тем не менее, Мирифен пришлось наполнить четыре ведра, прежде чем стая утолила жажду. Охотники разошлись. Лишь её пикси пошла к дому. Мирифен медленно последовала за ней. В доме было тихо. В полумраке спальни она села на жёсткий стул. Она не видела пикси, но знала, что они были там. Они сказали, что крысы не могли войти в комнату, но, казалось, не было способов оградиться от пикси. Она проснулась поздним утром, когда Джами потрясла её за плечо. — Вы спали! Вы обещали охранять меня, а сами заснули! Солнечный свет затопил комнату. Мирифен ждали утренние дела и стучащая в голове усталость. — Я сделала всё возможное. Пожалуйста, Джами. Не сердись. Ничего плохого не случилось. — Разве это «ничего плохого»? Что это такое? Джами сунула ей в руки амулет. Амулет был вымазан серебром, и сердце Мирифен сжалось, когда она узнала свой бисер и свои нити в нём. — Я нашла его на себе, прямо на животе. Ребенок разбудил меня, буквально извиваясь внутри. Он никогда прежде так не двигался! — Она посмотрела на Мирифен и спросила требовательным голосом: — Это сделали вы? Что это такое? Мирифен медленно покачала головой, и попыталась расшифровать узоры бисера и узлов. — Это может быть амулет для какого-то поворотного момента… — Так вы не знаете! Это может означать что угодно! Всё что угодно! — Джами дрожала, на её глаза наворачивались слезы. — Посмотрите на комнату! Повсюду пыльца пикси! Они могли перерезать нам глотки, пока мы спали. — Но ведь не перерезали. Я связала её, чтобы не позволить причинить вред твоему ребёнку. Она не может навредить тебе, не нанеся травму ребёнку. Нам нечего бояться. А теперь позволь мне принести яиц на завтрак. Ты почувствуешь себя лучше, когда поешь. — Я буду «чувствовать себя лучше», когда вы избавитесь от пикси. Мирифен, вы знаете, что нужно сделать! Так сделайте это! Почему вы предпочитаете их мне? «Если бы я отпустила её, она должна была бы забрать твоего ребёнка с собой», — Мирифен проглотила эти непроизнесённые слова. Она не рискнула раскрыть, что обет, которым она связала пикси, получился обоюдо-острым. — Я должна выпустить кур из сарая. Когда Мирифен поспешила из комнаты, Джами бросила амулет ей вслед. — Вы даже не можете сказать, что они сделали со мной! — закричала она. Занимаясь домашними делами, Мирифен повсюду замечала признаки присутствия пикси. Следы на пыли. Серебряные мазки внизу двери. Два хрупких пикси копались в старом огороде, но её потрескавшиеся грядки остались нетронутыми. Что они ищут в этой заброшенной части участка? Собираются ли красть то немногое, что осталось от сада? Одна корова сегодня дала совсем не много молока, другая не дала вообще ничего. Мирифен дала каждой из них воды и выпустила на пастбище. Два пикси спали в коровнике, в пустых яслях. Ещё двое бесстрашно смотрели на неё своими агатовыми глазами из тени курятника. Куры сегодня дали четыре яйца, и ещё она нашла две высосанные досуха скорлупы. Она растёрла их и кинула курам. Джами не следует знать, что пикси берут яйца. Зачем она вообще помогла этой маленькой женщине? К счастью, сегодня на кухне не было крысиного помета. По крайней мере, от пикси была и польза. Мирифен подогрела воды и стёрла пыльцу со стола и стульев. Она разбавила молоко водой и начала варить кашу, а в оставшейся воде — яйца. Затем поставила еду на стол и позвала Джами. Но та не пришла. Она сидела на краю кровати, широко раскрыв глаза, и обнимала свой живот. — Я думаю, что ребёнок хочет родиться сегодня, — сказала она, затаив дыхание. И вдруг наклонилась, задыхаясь. — Я сейчас же пойду за акушеркой! — И оставите меня одну, на милость пикси? Нет! Нет, вы не можете уйти! Мирифен, вы привели сюда пикси! И если вы не собираетесь избавиться от них, то, по крайней мере, останьтесь и защитите меня. Это был самый длинный день в жизни Мирифен. Всё утро состояние Джами было неустойчивым. В полдень она совсем ослабла и задремала. Но в тот момент, когда Мирифен поднялась, чтобы уйти, Джами проснулась. — Не уходите! Вы не можете оставить меня здесь беззащитной! — Но, Джами, акушерка… — Посмотрите! Посмотрите на них! Они только и ждут, чтобы вы ушли! — дрожащей рукой Джами указала на окно. Когда женщина обернулась, пикси с той стороны окна вскочил и убежал. На стекле остались серебристые следы. Сердце Мирифен сжалось. — Я не буду выходить из дома. Обещаю. Сейчас я просто пойду на кухню за водой. Она услышала, как кто-то торопливо убегает из коридора, до того как открылась дверь. На стенах были серебристые отпечатки ладоней. Когда женщина вошла на кухню, то увидела много пикси в разных местах: в открытом шкафу, за метлой, за открытой дверью… Мирифен схватила ведро и ковш, захлопнула дверь, схватила метлу, чтобы защищаться, и ахнула, когда не нашла прятавшихся за ней пикси. Она торопливо пошла в свою комнату. Её материалы для амулетов валялись по всей кровати. Она сложила их в передник и поспешила в спальню Джами, плотно закрывая за собой все двери. Джами снова задремала. Пикси вернулись на свои места за окном. Мирифен показала им кулак, и они сбежали, словно испуганные кошки. Осталась только одна. Она смотрела на неё своими нефритовыми глазами. — Что вы делаете? — спросила пикси-травница, когда женщина высыпала содержимое фартука в ноги Джами. Мирифен не ответила и задёрнула занавески. — Я буду защищать тебя, — пообещала она спящей девушке. Дрожащими руками Мирифен сортировала бисер и шпиндели, стержни для рамки, различные нити и волокна, перья и пучки шерсти. Она украдкой взглянула на сидящую на подоконнике пикси, оценивая её размер и вес. Запоминая цвет глаз и волос. Мирифен не знала символ «пикси» для амулета, но знала, что символы «маленький» и «человек» должны помешать пикси входить в помещение. Это должно сработать. Она делала оберёг быстро, но осторожно, удивлённая тем, что её пальцы помнят правильные узлы и способ привязать перо. Амулет получился размером с обеденную тарелку. Она последний раз проверила каждый узел, каждую бусинку. Да. Он будет работать. Она подняла его вверх, и, повернув голову к окну, с радостью увидела, что лицо пикси исказила тревога. Она завопила, как злая кошка, и упала на землю. Мирифен торжественно улыбнулась и закрепила амулет на изголовье кровати. Джами резко вскрикнула. Её тело сильно тряхнуло во сне. Мирифен крепко сжала её руку и подождала, пока боль не прошла. — Сейчас всё будет в порядке, — заверила она девушку. — Посмотри вверх. Я сделала амулет, чтобы не пускать пикси в комнату. Теперь ты в безопасности, дорогая. — Спасибо, — прошептала Джами, а потом вновь выгнулась от боли. Схватки продолжались два часа, приступы становились всё сильнее и чаще. — Уже скоро, — продолжала успокаивать Джами Мирифен. — Скоро твой ребенок родится. Но приступы шли друг за другом, а ребёнок так и не появлялся. Джами безмолвно выла от боли, и от этих звуков Мирифен трясло. Когда Джами беззвучно задыхалась между приступами, женщина услышала шаги маленьких ног и писк. Она держала метлу под рукой, на случай, если амулет не удался, но он работал хорошо. Пикси не вошли в комнату, хотя она слышала их скрипучие голоса снаружи. Прошло несколько долгих часов, с тех пор как Мирифен сжала руку Джами и сказала ей, что всё будет хорошо. Она медленно понимала, что соврала. Уже закончился долгий летний вечер, и в щели между занавесками показалась полная луна, которая должна была принести ребёнка. Она освещала хрупкие силуэты сидящих на подоконнике пикси. Мирифен решила их игнорировать. Она дала Джами несколько глотков воды, вытерла пот с лица. Крики Джами ослабевали с каждым новым приступом. Тогда, между стонами Джами, Мирифен услышала скрип, словно кошка скреблась в дверь, пытаясь попасть в комнату. Пикси заговорила с ней через стекло: — Вы должны позволить нам войти, — её голос звучал странно, почти отчаянно. — Вы связали меня дважды. Дайте нам пройти. Ребёнок находится в опасности. Ваш амулет неправильный! Откройте нам вход! — Нет, — хрипло прошептала Мирифен. «Пошли прочь», — чуть не сказала она, но проглотила эти слова. Она не могла отправить пикси умирать. Мирифен со страхом посмотрела на свой амулет, а затем перевела взгляд на Джами. Роженицу не беспокоило ничего за пределами собственного тела. Краем простыни Мирифен стёрла пот с лица девушки. Её глаза были закрыты. Она тихо застонала, измождённая. Её живот собрался складками, а затем опять разгладился. Дыхание девушки было хриплым. — Впустите меня, — в этот раз голос пикси был громче. — Вы связали меня. Я должна следить, чтобы ребёнку Джами не был причинён вред, но вы нас не пускаете! Она умрёт вместе с ребёнком внутри, и ребёнок тоже умрёт, если вы не пустите нас. Вы связали меня. Я не могу позволить причинить ему вред. Дайте нам пройти. — Нет! — крикнула Мирифен, но тут же осознала все возможные значения этого выклика и, понизив голос, добавила. — Я никогда не пущу тебя внутрь. Джами зашевелилась и открыла глаза. — Воды, — попросила она. — Не слишком много, — предупредила Мирифен и поднесла ковш к её рту. Джами сделала глоток, а затем внезапно выгнулась от спазма боли. Когда он прошёл, она прошептала: — Ох, это не может быть нормальным. У меня нет больше сил. Ребёнок уже должен был родиться. — Первые роды всегда долгие, — сказала Мирифен, ненавидя себя за ложь. Джами умирает, умирает мучительно, и ребёнок умирает вместе с ней. — Помоги мне, — жалобно попросила Джами. — Я не знаю, что делать, — беспомощно признала Мирифен. — Дрейк. О, Дрейк, мне так жаль, — начала Джами. Её голос наполнился скорбью. — Мне так жаль, дорогой. — Ты не можешь сдаться. Ты должна продолжить пытаться, Джами. Ты должна. — Я не могу, — девушка тихо вздохнула. — Я не могу. Она склонила голову набок и закрыла глаза. Внезапно с треском осыпалось стекло, осколки попадали на пол. Снаряд, сломавший его, попал в ногу Мирифен. Она посмотрела вниз. Амулет. Знакомый бисер заманчиво блестел на рамке. Её взгляд был прикован к спирали, которая оканчивалась прядью тёмных волос. Её собственных волос. Амулет сна для неё. Она не могла отвести взгляд. Мирифен упала на колени рядом с кроватью Джами, пытаясь преодолеть сонливость. Она сжала его слабой рукой, стараясь вывести его из виду. Пальцами закрыть не удалось, но она смогла накрыть его краешком одеяла. Потребовалась вся её воля, чтобы отвернуться от него. *** На подоконнике толпились пикси, готовившиеся ворваться в комнату, как только она заснёт, но её амулет заставлял их оставаться за разбитым стеклом. Веки Мирифен закрылись, голова тяжелела с каждой секундой. Она закусила губу и, собравшись с силами, открыла глаза. За это короткое мгновение на подоконнике появился пикси-лучник. Он медленно натянул тетиву и прицелился в Джами. — Нет! — сейчас Мирифен была готова умолять: — Нет, прошу! Просвистела стрела и женщина услышала глухой стук от удара. Что-то лопнуло, и на пол градом посыпался бисер. Пикси стрелял не в Джами, а в амулет, и как только его защитные силы иссякли, пикси лавиной ринулись в комнату. Мирифен вцепилась в одеяло, пытаясь остаться в вертикальном положении. Она должна была защитить Джами. Женщина попыталась взять амулет сна и выбросить его в окно, но её пальца нащупали лишь пустоту. На кровать Джами забралась пикси-травница. В одной руке она держала небольшой чёрный нож, а в другой — ранее выброшенный Джами амулет. Она опустилась на колени между разведёнными ногами Джами. Девушка не шевелилась. Мирифен из последних сил пыталась держать глаза открытыми. Пикси встретилась с ней взглядом. Там не было никакого сострадания, вообще никакого. Только решимость. — Вы связали меня, и поэтому я должна сделать это. Вы приказали мне. «Вы никогда не должны позволить навредить ребенку Джами». Вы сами выбрали это, — она положила амулет на живот Джами, затем схватила длинными пальцами одеяло и сдвинула его, обнажая оберёг сна. Когда Мирифен опустилась на пол, пикси спокойно добавила: — Вам следовало быть осторожнее со словами. *** Дневной свет лился в разбитое окно и блестел на осколках. Мирифен моргнула. Она, должно быть, проспала. Уже было время вставать. Время поить коров и кормить кур. Время делать завтрак для Джами… — Джами! — Мирифен наконец очнулась. Сидящая на постели Джами пикси раскрыла ладонь. Шарики каскадом посыпались на пол, гремя и разбегаясь во все стороны. Затем она бросила и прядь волос Мирифен. — Что ты сделала? Что сделала я? — теперь, когда оберёг был уничтожен, воспоминания словно выплывали из темноты. И они казались слишком яркими. Крайне бледная Джами неподвижно лежала на кровати. Крепко спелёнутый ребенок был у неё под боком. Его глаза были закрыты, но Мирифен увидела, как он сморщил, а потом расслабил губы. — Ох, Джами…— печаль переполняла женщину. И когда глаза девушки внезапно дрогнули и открылись, сердце Мирифен чуть не выпрыгнуло из груди. Джами слабо улыбнулась ей. — Он как его отец. Постоянно хочет есть. — Это хорошо. Это так хорошо, — это было всё, что Мирифен удалось сказать. Джами снова закрыла глаза. Хотя это было неудивительным, ведь даже её губы были бледными. — Она будет жить. Мирифен вздрогнула, услышав голос пикси. — Спасибо, — слабо ответила она. Наконец, неуверенно встав на ноги, женщина вопросительно посмотрела на пикси. — Вы поверили глупым историям. «Пикси убивают младенцев». Ха! Наоборот, пикси спасли ребенка. И её тоже спасли, — маленькая женщина мрачно взглянула на Мирифен. — И не только потому, что вы приказали: «Никакого вреда ребенку», а мёртвая мать ему вредна. Я помогла, потому что пикси вовсе не грязные и злые создания. А теперь идите доить коров, собирать яйца и готовить есть. Она нуждается в пище, в сытной пищей. И пикси тоже. Когда Мирифен пошла на кухню, пикси последовала за ней. — Что ты сделала? — поинтересовалась женщина. — Разбила твой глупый амулет, который держал ребенка в ней. Вытащила ребёнка. Немного разрезала мать. Ребенку мы помогали вместе. — Разрезала её, — Мирифен вздрогнула. — С ней всё будет в порядке? — Она будет больной, слабой. Это лучше, чем мёртвой. Кормите её, помогайте ей. Ей станет лучше. Она уже менее глупая. — Менее глупая? — Она поняла, что пикси спасли и её и ребенка, — маленькая женщина пожала плечами. — Менее глупо ведёт себя с нами. — Спасибо, — Мирифен встретилась глазами с травницей. — Прости, что я связала тебя. Я бы с удовольствием исправила это, если бы могла. — Я взяла молоко, — пикси опять пожала плечами. — Сама связала себя. Когда они пришли на кухню, пикси со вздохом села на пол. — А вы? — спросила она Мирифен. — Вы теперь менее глупые? — Ну… Это была моя вина, так ведь? Когда я сделала амулет, запретив маленьким людям входить в комнату, я помешала ребёнку родиться. Я должна была быть более осторожной. Пикси мрачно кивнула. — Теперь вы обе менее глупые. — Затем она наклонилась к Мирифен. — Займитесь делами. Я буду здесь. Мирифен остановилась у двери. — Ты травница, не так ли? Пикси прервала её. — Глупые слова. Я не травница. Я создательница амулетов. — Я всегда хотела делать амулеты, — Мирифен не смогла сдержать эти слова. Пикси сузила зелёные глаза: — Свяжете ли вы меня, чтобы я вас научила? В ответ женщина торопливо покачала головой: — Нет. Никогда. Слова слишком опасны, чтобы связывать ими кого-то. — Я научу тебя. — И пикси внезапно улыбнулась: — Уже учу. Название: Магия вселенной Элдерлингов Автор: Д-р Линд Бета: ночи.навылет Форма: фандомная аналитика Фандом: вселенная Элдерлингов, «Сага о Видящих», «Сага о живых кораблях», «Сага о Шуте и Убийце» Категория: джен Рейтинг: PG–13 Размер: 1 164 слова Довольно часто в фэнтезийных романах магия занимает центральное место, является главной движущей силой, колесом, которое, вращаясь, перемалывает судьбы и жизни, события и историю. В мире Элдерлингов, описанном Робинн Хобб, магия — далеко не главная сила. Если смотреть в целом, она является шёлковой перчаткой на левой руке мира (на правой руке, как и у королей династии Видящих, — хитрость и умение интриговать, без которых выжить в этом мире почти невозможно). Она не явна, забыта большей частью населения и потому является или ревностно оберегаемой привилегией, или страшным проклятием, носителей которого вешают, а потом сжигают. Без неё почти научились обходиться. Именно поэтому она представляет интерес для изучения. Вся магия мира Элдерлингов восходит к нечеловеческой природе. К драконам или же к животным, в общество которых не включён человек. И возникла как средство связи между человеком и этими существами. Конечно, со временем появилось множество других способов использования магии. Люди научились применять магию для связи друг с другом, путешествий, исцеления и прочих полезных вещей. Однако суть магии осталась неизменной. Рассмотрим две основные ветви магии: Скилл и Уит. Скилл — вид магии, использовать который люди научились благодаря драконам. Способность к этому виду магии передаётся с кровью. Если у человека нет в предках того, кто имел общение с драконами, способности к Скиллу у него не может быть. Без врождённой способности обучиться использованию Скилла невозможно. Нет, конечно, есть вариант получения Скилла от основных носителей — драконов. Однако, к моменту, с которого начинается повествование о мире, драконы давно вымерли, и пообщаться с кем-то из представителей этой расы (именно расы, почему — поразмышляем в другой раз) невозможно. По сути, Скилл создаёт связь между разумами и душами. При правильном использовании этой связи можно повлиять на разум. При наличии мастерства можно повлиять и на неосмысленные (в общем понимании), рефлекторные действия. Создать новый рефлекс, шаблон. А при условии оригинального стиля мышления у колдующего можно повлиять на неразумные, существующие только за счёт привычных механизмов деятельности, объекты. Такие как органы человеческого тела, а также клетки, из которых состоят эти органы. Именно таким образом и проводится исцеление с помощью Скилла. Для человека Скилл «выглядит» как поток силы. Этот поток касается разумов всех живущих и даже живших людей. Начинающий не видит потока Скилла — он использует его силу лишь для того, чтобы дотянуться до другого человека и дотронуться до его разума. По мере того, как умение мага возрастает, он видит реку Скилла всё в большем и большем объёме, получает возможность «окунаться» в неё. Однако чем ярче и чётче маг ощущает этот поток Скилла, тем сильнее река притягивает и влечёт его. Соответственно, возрастает опасность использования Скилла. Чем больше человек акцентирует своё внимание на реке, тем выше вероятность, что поток магии поглотит его сознание и маг навсегда потеряет собственное «я». Его тело при этом окажется на уровне развития «пускающего слюни младенца». В девятикнижии упоминается всего один народ, который попытался систематизировать информацию о Скилле, привести в некое подобие системного обучение использованию Скилла — народ Шести Герцогств. Нельзя сказать, что работа учёных принесла особенно серьёзные результаты. Всё-таки к тому моменту, когда Скиллом занялись всерьёз, большая часть информации о нём была утеряна или забыта за ненадобностью. И всё же королевская династия учредила почётную должность Мастера Скилла. Мастер Скилла должен был: 1. Собирать информацию о Скилле и документировать её. Для этого создавались все условия. Мастера Скилла имели доступ к информации и возможность её получать изо всех возможных источников. Короли покупали любой свиток за любые деньги, если в нём упоминался Скилл. Благодаря этому в Бакке (столица Шести Герцогств) была собрана довольно неплохая библиотека. 2. Искать на территории Шести Герцогств людей, имеющих способности к Скиллу, и обучать их, создавать группы Скилла. Так как использование Скилла связано с довольно серьёзной опасностью, а одарённых Скиллом всегда было не так много, к обучению относились очень серьёзно. По окончанию обучения формировалась группа Скилла, которую как дар передавали королю. Группа служила королю, пока все члены группы не достигали старости. После этого группа или распадалась, или отправлялась в горы, чтобы вытесать из особого камня дракона и войти в него, как духовно, так и физически, на время оживив статую и превратив её в защитника Шести Герцогств. 3. Проводить различные эксперименты. За множество лет Мастерами Скилла было изучено действие многих трав на людей, обладающих Скиллом, были подобраны специальные методики и упражнения, позволяющие научиться концентрации, необходимой для вхождения в поток Скилла. Возможно, именно в ходе этих экспериментов был изобретён способ исцеления с помощью Скилла. Повреждённым органам маг «напоминал», как они работали ранее. Усилием воли направлял кровь туда, где она была наиболее необходима в бoльших количествах. Приказывал тканям заращивать пробоины и дыры, а костям становиться на место, срастаться быстрее. Примерно тогда же была заново открыта возможность путешествий через скилл-колонны. Высокие столбы из чёрного камня были расставлены по всем Шести Герцогствам, и, применив Скилл, маг мог переместиться от одной колонны к другой. Однако со временем все эти знания были утеряны, библиотека разворована, на место старых и мудрых Мастеров Скилла пришёл алчный и жаждущий власти садист. Но о том, что из этого получилось, стоит почитать в самом девятикнижии. В отличие от Скилла, который «выглядит» для обладающего магией как поток, некая река силы, Уит создает этакую паутину связей. Обладающий Уитом человек может почувствовать все живые организмы вокруг себя и даже пообщаться с некоторыми из них. Но самое главное из того, что даёт Уит — единение с каким-то одним животным. Благодаря этому единению человек и его партнёр-животное могут абсолютно спокойно общаться как находясь рядом друг с другом, так и на довольно большом расстоянии. Животное одаривает партнёра-человека своими самыми сильными качествами: волк — обонянием, чутьём, выносливостью, медведь — силой, сокол — зоркостью, кошка — умением неслышно передвигаться. А человек, в свою очередь, делится своим долгим сроком жизни. Чаще всего животное следует за партнёром-человеком, чтобы разделить его жизнь. Но есть группа обладателей Уита, именующих себя Древней Кровью, которые утверждают, что так происходить не должно. Древняя Кровь очень ответственно относятся к дару Уита. Каждому ребёнку, родившемуся с этим даром, с самого детства доносится мысль о том, что к созданию связи с животным, к выбору партнёра, относиться нужно очень внимательно. Куда более внимательно, чем к выбору жены или мужа. Ведь человеческие союзы имеют свойство распадаться. Разорвать же связь между животным и человеком почти невозможно. Обычно Древняя Кровь селятся в лесу, обустраивая своё жилище так, чтобы партнёр чувствовал в нём себя комфортно. Обычно обладатели Уита не агрессивны. Как среди животных редко встречаются каннибалы, так и среди одарённых Уитом редко появляются те, кто жаждет навредить кому-то. Да, в любом, даже самом мирном народе находятся те, кому старые обиды и желание утвердить свой статус среди людей важнее, чем спокойная жизнь (такими были Полукровки, которые хотели захватить власть в Шести Герцогствах, уничтожив Дьютифула Видящего). Однако все обладатели Уита недостойны той участи, которую для них придумали обычные люди. Уит был признан проклятием и пороком простым людом Шести Герцогств. Люди считали, что одарённые звериной магией умеют перекидываться в животное: имеющий связь с волком — в волка, имеющий связь с котом — в кота, и так далее. Что они пробираются в селения и крадут детей, чтобы пожрать их. Или — что ещё хуже — сделать такими же чудовищами, как и они сами. Также некоторые разносили слухи, что люди Уита покрывают своих партнёров и живут с ними как с супругами. И потому людей Уита стало принято отлавливать, вешать, а потом сжигать. Наверное, нет никого, кого простой народ Шести Герцогств ненавидел бы так же, как и обладателей Уита. 2.5 Миди Название: О последних днях лорда Голдена Автор: Мириамель Бета: Aviendha Фандом: Вселенная Элдерлингов Пейринги: лорд Голден/Том Баджерлок (Фитц/Шут), намёки на разные пейринги Категория: слэш Размер: миди, 4722 слова Жанр: романтика, AU Рейтинг: PG–13 Краткое содержание: пост-«Судьба Шута». Баррич выжил и вернулся к Молли, она так и не узнала, что Фитц жив. Лорд Голден и Том Баджерлок продолжают играть свои роли. Примечание: частичный ретеллинг «Дживса и Вустера» Предупреждение: POV Шута Ничто не помогает раскрыть новую грань личности лучше, чем дневник. Шут короля Шрюда записывал на обрывках бумаги об услышанных за день сплетнях и сделанных догадках, резчица Янтарь аккуратно собирала в блокнот обычаи торговцев Удачного и все сведения о живых кораблях. А изысканный и праздный лорд Голден описывает совершённые за день победы и зарисовывает на полях новые украшения и наряды. Описывая события дня с точки зрения отыгрываемой роли, ты закрепляешь в памяти эмоциональную реакцию, оттачиваешь стиль речи и придумываешь бесценные детальки, способные сделать образ более глубоким и живым. А когда приходит время отпустить очередную выдуманную личность, это можно сделать плавно, постепенно меняя стиль повествования и смещая акценты. Мы сидели в тесном кабинете Чейда: сам хозяин, Дьютифул, Фитц и я. В кресле дремал Олух: его мало заботили Полукровки. Не понимаю, для чего нужно было звать этого несносного тупицу, если от него всё равно не было никакого толку. Но, не желая препираться по пустякам, я смолчал и лишь сел подальше от него. — Сайдел — единственная наша зацепка, — говорил Чейд. — Мне казалось, что девушка не посвящена в заговор. — Не посвящена. Однако, живя под одной крышей с заговорщиками, она могла увидеть больше, чем оказалась в состоянии осмыслить. Нам нужно выведать всё, чему она была свидетелем. — И когда ты говоришь «нам»…— мило улыбнулся я. — Я имею в виду тебя… Вас, лорд Голден, — Чейд выделил последние два слова, безотрывно смотря мне в глаза. — Лорд Голден исчерпал себя. Он разорён, обманутые кредиторы многое бы дали, чтобы разорвать его на месте. — Жалость — удивительное чувство. — Чейд откинулся на спинку кресла, сложил перед собой руки и начал поучать. — Оно позволяет найти дорогу к женскому сердцу куда скорее, чем дорогие подарки и вдохновенное ухаживание. Если, конечно, девушка отличается мягкосердечием и состраданием. — Сайдел известна своей добротой, — кивнул Дьютифул и взглянул на меня извиняющимся взглядом. — Однажды ты нашёл путь к её душе. Второй раз это окажется ещё проще. Очаруй девушку так, как ты умеешь, вызнай невзначай, каких гостей принимали в её родительском замке, и можешь навсегда распрощаться с лордом Голденом. — Если только ты не придумаешь ещё одну интригу, — сердито ответил я, однако дальше спорить не стал. Фитц смотрел на меня настороженно, словно в любой момент был готов броситься на мою защиту. Я мило улыбнулся ему: лорд Голден не в состоянии обходиться без своего непутёвого телохранителя, но пока Фитц об этом не догадывался. Я прятался от кредиторов в комнатах Чейда, на соседней кровати с Томом Баджерлоком. Это оказалось весьма кстати: в последнее время я спал не слишком хорошо, и присутствие телохранителя успокаивало. Сложно оказалось обходиться без пары хорошеньких расторопных пажей, но безопасность оказалась важнее. Пришлось довольствоваться Томом, вечно занятым своими делами, и этим несносным Олухом. В день Праздника Урожая я проснулся в препаршивом настроении. Сколько ни перепробовал я накануне костюмов и причёсок, приходилось признать: никакие уловки не в состоянии спрятать моё красивое узнаваемое лицо. Оставалось только просидеть в тёмной комнатушке всё то время, пока остальные развлекают дам приятными беседами. — Налей мне бренди, — потребовал я. Том повиновался, но забылся и достал два стакана. Я милостиво разрешил: — Можешь тоже выпить. Тебе предстоит нелёгкий день. Не удивлюсь, если в следующий раз увижу тебя с расцарапанным лицом. Том наградил меня мрачным взглядом, но ничего не сказал. Я не рассердился: на его месте любой чувствовал бы себя не в своей тарелке. Дело в том, что во время нашей разлуки он умудрился лишить себя единственного шанса вернуть расположение любви своей жизни. Да-да. Любви своей жизни. Он так и сказал, старый сентиментальный Том. Он рассказал, как с помощью своей странной магии излечил старика, за которого та вышла замуж. Он не только заставил срастись сломанный позвоночник. Благодаря вмешательству магии тело старика вспомнило, как быть молодым. Я видел Баррича: теперь он силён и ловок, как и двадцать лет назад, и даже перестал хромать. Иногда мне удивительно, что мой Том полон скрытых талантов. Признаться, мне немного льстит, что такой человек решил посвятить себя службе мне. Впрочем, хоть и одарённый, он по-прежнему глуп: он даже не попытался рассказать своей Молли, как сильно она должна быть ему благодарна. Неуместное благородство, вот что портит ему жизнь. Я много раз пытался разъяснить ему это, но разве под силу мне переспорить этого упрямца? Том ушёл, чтобы встретиться наконец с Молли и её семейством и показать, что он жив, а я остался один. Шли часы. Бутылка бренди опустела, но не развеселила меня. Тогда, прихватив в карман ещё одну, я надел чёрный облегающий костюм, сшитый специально для подобных случаев, и нырнул в один из потайных ходов, оплетающих Олений замок, словно растения. Когда я надевал этот костюм последний раз, мы вместе с Томом наблюдали за приёмом послов из Удачного. Мы склонились к одной щели и простояли, прижавшись друг к другу, так долго, что мне стоило всех усилий сохранять видимость хладнокровия. Том, конечно, так ничего и не понял. Как я уже писал, он не отличается особенным умом. Продравшись через свисающую с потолка паутину, я добрался до коридора, откуда можно было наблюдать за тронным залом. По паркету скользили пары, слуги сновали вдоль стен, разнося блюда и бутылки. Я должен был быть там, среди празднующих! Рассердившись, я основательно приложился к бутылке, а когда снова приник к отверстию в стене, то прямо перед собой увидел раскрасневшееся от гнева лицо Сивила Брезинги. Он спорил с — кто бы мог подумать — своей невестой Сайдел. Я покачал головой: этот юнец понятия не имеет, как следует обращаться с дамами. Удивительно, что бедная девушка согласилась возобновить их помолвку. После очередной гневной тирады Сивила — с моего места, к счастью, невозможно было расслышать слов, иначе и без того невысокое мнение о молодом человеке, возможно, упало бы ещё ниже — Сайдел резко развернулась и с гордо поднятой головой покинула тронный зал. Я вздохнул и последовал за ней. Она шагала по коридорам Баккипа, я — по тайному ходу. Время от времени я приникал к глазкам, чтобы убедиться, что мы не разминулись. Наконец, я понял, куда она следует — в Сад Королевы. Отличный выбор: сегодня там не было ни души. Она присела на скамейку, прямая и гордая, с поджатыми губами, а я выбрался наружу и, скользнув вглубь сада, устроился за одним из кустов так, будто давно там прячусь. Достав бутылку, я отпил столько, на сколько хватило дыхания. Оставалось ещё больше половины чудесного джамелийского бренди, и у меня заболело сердце, когда я разжал руки, позволив бутылке выскользнуть и разбиться о камни. — Кто здесь? — воскликнула Сайдел, а я как можно более неуклюже постарался забраться в середину куста. Признаться, выпитое бренди сделало эту задачу не такой уж и сложной. Послышался шорох шагов, и над ухом раздалось: — Лорд Голден? Что Вы здесь делаете? — Умоляю, тише! — я сложил руки в молитвенном жесте и посмотрел на девушку самым несчастным из моих взглядов. — Если меня обнаружат, я пропал! — Ещё бы, — фыркнула она. — При дворе Кеттрикен нет ни одного лорда, который бы не проклинал Вас за неоплаченные долги. — Вы осуждаете меня. Иного я не заслуживаю, — я покаянно склонил голову. — Да. Не заслуживаете. — Но прошу, сжальтесь надо мной! У Вас доброе сердце, я знаю. Я голоден и замёрз. Разбитая бутылка — вот всё моё богатство. Может быть, Вы могли бы принести мне кусок хлеба? Сайдел замолчала, нависая надо мной, грозная и сердитая. — Мужчины…— пробормотала она и пошла прочь. — Я буду ждать Вас здесь и надеяться, что в следующий раз увижу Вас с пищей, а не со стражниками. Она не оглянулась. Полчаса спустя, когда я порядком замёрз, она явилась с корзинкой, накрытой чистым полотенцем. В ней оказался большой кусок хлеба, масло, сыр и баночка мёда. Только увидев еду, я понял, что на самом деле проголодался. Жадность, с которой я набросился на угощение, была не наигранной. — Вы спасли меня, — сказал я, насытившись. — Вы самая добрая девушка во всех Шести Герцогствах. — Может быть, я самая глупая девушка, — однако голос её звучал скорее задумчиво, чем сердито. — Иначе почему я так долго терпела этого Сивила? Но сегодня с ним покончено, окончательно, навсегда. Он больше ничего для меня не значит. Я вычеркнула его из своего сердца. — Вы прекрасны в своей беспощадной решительности. Но что скажут Ваши родители? — обеспокоенно спросил я. Кажется, перевод разговора на интересующую меня тему прошёл достаточно гладко, но реакция получилась непредсказуемой: — Не смейте говорить со мной о родителях! Сайдел заплакала. Я не стал ничего говорить, а молча предоставил ей плечо и возможность рыдать на нём столько, сколько потребуется. Лорд Голден всегда готов помочь даме в трудной ситуации. — Думаете, я ничего не знала? — выдавила она между всхлипами. — Думаете, я слепая или глупая? — О чём Вы, милая Сайдел? Она поколебалась, но ответила: — Завтра. Вы всё узнаете завтра. Как и все остальные. И я не знаю, что тогда со мной станет, — она крепче прижалась ко мне, сотрясаемая очередным приступом рыданий. — Ну-ну, Сайдел, не надо. Ничто не стоит твоих слёз. — Вы не понимаете! Я погибла, и мне не к кому идти! Завтра я окажусь предательницей, такой же, как мои бедные родители. Их казнят, я знаю, — а что будет со мной? Но я не хотела, понимаете? Я не одобряла ничего из того, что они делали! Но как я могла им помешать, как могла сказать хоть слово против? Я сжал её плечо. Надеюсь, она приняла это за жест дружеской поддержки, но на самом деле я насторожился, почуяв, что подобрался к разгадке ближе, чем подозревал ещё минуту назад. — Бедняжка. Ты окажешься в таком же положении, что и я. О, что бы я только ни сделал, чтобы ты никогда не испытала такой судьбы! Сайдел прекратила плакать и подняла голову. Её нос оставался красным и опухшим, щёки блестели от слёз, но в глазах я заметил цепкое, чуть ли не хищное выражение. Такое появляется у кошки, когда она замечает приземлившуюся птичку. — Да. Ты в таком же положении, что и я, — она отстранилась и вынула платок. Пока она вытирала слёзы и сморкалась, лицо её становилась всё более сосредоточенным и оживлённым. Приведя себя в порядок, она сказала: — Ничто не держит нас в Баккипе. Уедем сегодня же ночью! — Уедем? Куда? — я довольно находчив и остр на язык, но Сайдел так опешила меня своим предложением, что я не смог придумать остроумного ответа. Она, не обратив внимания на мой вопрос, вскочила и принялась прохаживаться взад и вперёд. — Я стащу с кухни еды и захвачу тёплую одежду, а ты придумай, как украсть лошадей. Мы не слишком-то страшные преступники, поэтому ловить нас будут не особенно усердно. Если мы тихо, не привлекая лишнего внимания, отправимся в… Час спустя я в изнеможении опустился в кресло в своих покоях. Судя по состоянию комнаты, с тех пор, как я подался в бега, никто не озаботился поддерживать в ней минимальный уют. Да и толку в том, если, стремясь вернуть хоть малую часть потерянных средств, мои милые друзья вынесли всё подчистую, оставив только ту мебель, что стояла в покоях до моего приезда. Они не догадались, что шёлковые обои приобретены на мои средства и прибиты по моей указке — иначе даже их бы отодрали и унесли. Холодный камин и слой пыли на мебели дополняли картину запустения. — Что случилось? — спросил Том, выходя из своей каморки. Против моих предсказаний, лицо ему не расцарапали. — Здесь ужасно. Разведи огонь в камине и распорядись насчёт ужина. И я хочу принять ванну. Том и не пошевелился. — Я почувствовал, что ты сильно обеспокоен, и сразу примчался. Чейд не очень доволен, знаешь ли, что я прервал наши переводы свитков Скилла. — Пожалуйста, Том. С тех пор, как мы вернулись, мне нужно было иногда побыть капризным бездельником. Лорда Голдена всерьёз беспокоило, насколько правильно был подобран костюм, а самой страшной бедой из тех, что ему довелось пережить, была утрата богатства. Том с минуту смотрел на меня не отрываясь, а затем ушёл, чтобы вернуться с двумя вёдрами горячей воды. После того, как Том сделал ещё несколько ходок, комната приобрела если не сносный, то хотя бы обжитой вид: в камине трещали дрова, яркие свечи изгнали темноту, ванна грела меня снаружи, а вино — изнутри. Том присел на пол рядом с ванной и поставил поднос на стул рядом. Не имею представления, как он объяснил на кухне моё прожорство, но еды оказалось более чем достаточно для двоих. Лёжа в воде, я ел зажаренную на вертеле баранину и чувствовал, что повис между своими ролями. — Молли так злится, что не хочет со мной разговаривать. — Она тебя простит. Ей нужно время, чтобы привыкнуть к новостям. — То же самое сказал Баррич, — Том вздохнул. После того, как мы поели, но до того, как вода начала остывать, я рассказал Тому о разговоре с Сайдел. Стоило мне закончить, как на его лице появилось отсутствующее выражение, какое всегда возникало, когда он разговаривал при помощи Скилл-связи. Признаться, в такие минуты он довольно сильно напоминал Олуха, только что язык не высовывал. Том не закончил доклада, когда раздался громкий и уверенный стук в дверь. Слуги никогда так не стучат, а все, кто должен был знать о моём возвращении, вошли бы через каморку Тома. Я вдруг осознал, что Том забыл запереть дверь и не поставил ширму. После возобновления нашей Скилл-связи и обстоятельств, этому сопутствовавших, я стал воспринимать его как своё продолжение, от которого в голову не придёт скрывать хоть что-то. Только в этот момент я осознал, что не обратил внимания на отсутствие привычной ширмы. Судя по выражению лица и донёсшимся до меня отголоскам эмоций Тома, его сейчас занимали другие мысли. Он пружинисто встал, расслабленный, с чуть согнутыми в коленях ногами, с неподвижным взглядом, направленным на дверь. Я не заметил, как в его руке появился кинжал. — Сюда так долго никто не заходил, — простонал я. — Может быть, он просто уйдёт? Дверь распахнулась, и на пороге показалась Йек. — О, — расплылась она в улыбке. Точно такую же улыбку я видел, когда она слушала доклад о том, сколько калсидийских кораблей потопила Тинталья. — Кажется, я не вовремя. Я почувствовал смятение и раздражение Тома. Мы оставили в прошлом непонимание, вызванное выяснениями, кто, как и кого любит, но вид Йек, которая вызвала наш разлад, заставил его вспомнить ссору. — Том, не стой столбом. Усади даму, предложи ей выпить. И тут мы оба заметили взгляд, которым Йек уставилась на меня. Она больше не улыбалась, теперь она выпучила глаза, точно рыбка-глазастик, украшение лучших джамелийских прудов. Сходства добавляло то, что она точно так же открывала и закрывала рот, словно прогоняя воду через жабры. — Ты… Положение спас Том. Он протянул мне полотенце, достаточно большое, чтобы завернуться в него целиком, взял Йек под руку и проводил к моему кабинету. Прежде я не преминул бы отчитать его за такую самодеятельность, но теперь, после посещения разгневанных кредиторов, в кабинете не осталось ничего личного, и от присутствия Йек меня не убудет. Без навсегда утраченных нарядов, драгоценностей и косметики мне потребовалось совсем немного времени, чтобы одеться и предстать перед дамой в пристойном виде. Судя по пустому стакану, который она со стуком поставила на стол как раз в тот момент, когда я зашёл в комнату, Йек не теряла времени даром и восстанавливала душевное равновесие с помощью бренди. Что же, она в этом преуспела. — И для чего же был весь этот маскарад? — она расхохоталась. — Ты столько лет водила меня за нос! Я восхищаюсь тобой, Янтарь! Или как тебя теперь называть? — Называй меня так, как тебе будет угодно, — пропел я голосом резчицы из Удачного. — Прекрати, теперь этот балаган ни к чему. Йек вовсе не злилась на меня за обман. О, моему Тому следовало бы поучиться у неё лёгкому отношению к жизни. Без тени смущения она принялась делиться последними новостями. Мне было приятно, что она не рассердилась, узнав мой секрет, и только раздражение Тома мешало получать удовольствие от беседы. Что же, приходилось терпеть: я медленно, но неотвратимо выходил из роли лорда Голдена, он ускользал от меня, и того, что оставалось от него во мне, было недостаточно, чтобы велеть Тому оставить нас наедине. Только когда мы прощались, в глазах Йек появился хищный блеск, такой же, какой я видел всего несколько часов назад в глазах Сайдел. И если Сайдел неуверенно примерялась к своей первой добыче, то Йек была сильным опытным хищником, который знает, что делает. От её жаркого взгляда скромный чёрный костюм, казалось, задымился и не иначе как сгорел: я почувствовал себя голым и беззащитным. — Простите, что думала, будто вы…— она выразительно перевела глаза с меня на Тома и обратно. — Теперь я понимаю, почему он так злился. Она сжала меня в объятиях и не отпускала дольше, чем обычно, а напоследок шепнула: — Я ещё непременно к тебе загляну, — подмигнула и ушла. Когда дверь за ней закрылась, я со стоном опустился в кресло. — Пожалуйста, постарайся с этих пор следить, чтобы дверь всегда была заперта. Том задвинул защёлку. — Мы остановились на проблеме с Сайдел. Ты ведь не собираешься бежать вместе с ней? — Но как я могу не прийти? Том, я не в состоянии обмануть девушку, это противоречит всем принципам лорда Голдена! — Шут, это заходит слишком далеко. Прекрати кривляться. Я ничего не ответил. Мне стало холодно, давно сросшиеся пальцы заныли, а в спину словно щедро плеснули воды из реки Драгоценной. — Прошу простить, господин. Я забылся, — произнёс Том, но не холодно, как прежде, когда наказывал меня за излишне тщательное следование роли. Сейчас эта роль была мне необходима, и он понимал это. Его глаза смотрели тепло и обеспокоенно, когда он протянул мне бокал вина. На миг его пальцы дотронулись до моих, и крохи тепла, которые он подарил мне с прикосновением, позволили прийти в себя. В лорда Голдена, если быть точным. — Неплохо, что она зашла, — сказал Том, почувствовав, что ко мне вернулось душевное равновесие. — Неплохо? Ты так меня ненавидишь, что радуешься, глядя на мои страдания? Том вздрогнул, но ответил на то, что я имел в виду, а не на воспоминания, которые вызвала моя провокация: — Ты не можешь обмануть Сайдел, но можешь сделать так, что она сама не захочет уезжать вместе с тобой. — И как же, позволь поинтересоваться? — Что она сделает, если застанет тебя в объятиях Йек? — Она возненавидит меня! — я вздрогнул, представив себе безобразную сцену. — Она так рассердится, что устроит настоящий скандал. Я видел, как она кричала на Сивила во время праздника урожая, и уверяю тебя, эта девица не станет скромно молчать! — И не захочет иметь с тобой ничего общего. Именно то, что нам нужно. Правда, тебе придётся подыграть Йек, но она — меньшее из зол. Она не станет уговаривать тебя сбежать с ней. Я задержал дыхание. Почему это не пришло в голову мне самому? — Том, твой план гениален. Верный телохранитель, помня о моих растрёпанных чувствах, взял детали на себя. «Не вникай, господин, пей вино и ни о чём не думай. Я всё сделаю», — заверил он меня, и эти слова звучали музыкой. Целый час потребовался ему на то, чтобы подготовить сцену для грядущего представления. Когда настал срок, я, готовясь отдаться на растерзание двум хищницам, оценил в зеркале свою внешность и решил, что в сложившихся обстоятельствах я более чем хорош. Не успел я шагнуть в каморку Тома, чтобы по потайным ходам пробраться в Сад Королев, как раздался стук в дверь. В дверь, запертую предусмотрительным Томом. Мы и не подумали открывать, однако стук всё не прекращался. Каждая следующая попытка звучала всё тише, пока не раздалось приглушённое и жалобное: — Лорд Голден! Я знаю, что вы здесь. Откройте, это Сивил Брезинга. Я не собирался сдавать вас тем, кому вы задолжали, но если не откроете, я именно так и поступлю. Прежде мы обменялись бы с Томом взглядами, принимая решение. Сейчас же достаточно было с помощью Скилл-связи почувствовать друг друга. Том поднял щеколду, позволил Сивилу войти и запер за ним дверь. — Сивил, какой приятный сюрприз, — проговорил я с холодной улыбкой, долженствующей донести до посетителя, что ему вовсе не рады. — Я хочу поговорить с вами наедине, — буркнул Сивил. — Том, оставь нас. Сивил проводил его хмурым взглядом. Когда дверь в каморку захлопнулась, он открыл было рот, но не издал ни звука, а молча облизал губы. Затем подошёл ближе, оглянулся через плечо, словно кто-то мог подслушать, и прошептал: — Если Сайдел хочет, я согласен. — О чём вы, молодой человек? — Как будто вы не понимаете! — вскинулся он, приподняв верхнюю губу, точно кошка, которая предупреждает о том, что к её добыче лучше не подходить слишком близко. — Вы тогда надрались, но не настолько же, чтобы всё забыть! — Прошу выражать свои мысли яснее, вас невозможно понять. — Вы хотели провести время с Сайдел и… со мной. Втроём, — Сивил покраснел. — Я согласен. Ради Сайдел! — он зачастил: — Она всё мне рассказала, она уверена, что я её не понимаю, что я слишком ограничен, что не достоин её. А вас она считает несчастной жертвой и в то же время тем, кто может научить её всему, показать, что такое настоящая жизнь. С вами, она хочет путешествовать с вами, надеется, вы покажете ей настоящую жизнь. В тот миг я посочувствовал всем крысам, которых загоняли в угол от начала времён. Сивил выглядел настолько отчаявшимся, что мог наброситься и овладеть мной прямо сейчас в попытке доказать, что он вовсе не неотёсанная, невежественная, неопытная деревенщина. Раздался стук в дверь. — Да что же это за проходной двор! — воскликнул я, досадуя на всё сразу, когда послышался голос Тома: — Лорд Голден! Прошу вас, откройте! — Он такой непутёвый, — покачал я головой, не обращая внимания на недоумение Сивила: несмотря на насыщенную беседу, он заметил, что Том появился совсем не оттуда, куда выходил. Я открыл дверь. Том поклонился, проследовал к Сивилу и сообщил: — Я встретил леди Сайдел. Она искала вас. — Меня? — Сивил, утратив растерянность, подобрался, готовый бежать. — Где она? — Она отправилась в конюшни. — В коню… о нет! Он убежал, схватившись за голову, не иначе как решив, что его возлюбленная пошла выбирать лошадей, на которых уедет завтра вместе со мной. — Что же, благодарю, Том. Ты как нельзя более вовремя. А я, пожалуй, отправлюсь. Не в моих правилах заставлять даму ждать. Сивил не успел прикоснуться ко мне, но его недавнее присутствие ощущалось почти физически. Мне потребовалось ещё раз одёрнуть костюм, чтобы почувствовать себя готовым. Впрочем, я мог бы и не стараться: к тому моменту, когда я добрался до неприметной двери, открывающей проход из потайного коридора в Сад Королевы, я собрал столько паутины, что хватило бы упаковать Тинталью, несмотря на то что проходил здесь недавно. Липкая и пыльная, она оставляла следы на ткани даже после того, как мне удалось её счистить. О волосах мне даже думать не хотелось. — Позволь, я тебе помогу, — промурлыкали сзади, куда ближе, чем я рассчитывал. Сильные руки Йек развернули меня, аромат пряных духов закружил голову. Она критически осмотрела мои волосы и покачала головой. — Ты похож на чучело, которое забыли на чердаке. Пока она решительно и не слишком-то нежно освобождала мои волосы, я подумал, что её слова не так уж и далеки от истины. — Вот так, теперь куда лучше, — пробормотала Йек, пригладив пятернёй мне шевелюру, да так и оставила одну руку в волосах, вторую на плече. Чуть отстранившись, она прищурилась и оглядела ещё раз, словно проверяя качество своей работы. — Ты стала такой смуглой. Странно, правда? Солнце в Удачном жарче и палит беспощаднее, но ты потемнела после того, как уехала на север. И волосы…— она потянула за прядь, заставив меня наклонить голову. — У тебя отличная краска. Прекрасная, стареющие красотки душу продадут за такую. Или, может быть, с волосами тоже что-то случилось? Йек отпустила мою бедную голову, и я вздохнул было с облегчением, но вместо того, чтобы сделать шаг назад, она схватила меня за ворот камзола и расстегнула верхние пуговицы раньше, чем я успел сообразить, что происходит. Ничуть не более ласково, чем прежде, пока она перебирала мне волосы, она раздвинула ворот и оттянула вниз, обнажив участок тела немного ниже ключиц. — Что ты?.. — Здесь, — она чувствительно ткнула пальцем в грудину, — нет границы между загорелой шеей и грудью, которая почти всегда скрыта верхней одеждой. Ты не мог загореть под слоем ткани. Ты потемнел не из-за солнца. Янтарь, что с тобой произошло? В голосе Йек не звучало отвращения, только любопытство. Оно заставило меня почувствовать себя лисой, чей след взяла свора охотничьих собак. Может быть, было бы лучше, если бы она брезгливо отстранилась и ушла. — Я не понимаю, — как можно более жалобно и раздражённо протянул я. — Что ты хочешь услышать? — Лезу не в своё дело? — ухмыльнулась Йек и вдруг расхохоталась: — А ты ведь всё равно его любишь, да? И скрывал это от него. Надо же, как я тебя подставила! — Кажется, твоя совесть не собирается терзать тебя из-за этого? — И не подумает. Всему виной твоя скрытность. Если бы ты рассказал о себе чуть больше, мне бы в голову не пришло трепаться о твоих сердечных делах. — Всему виной твой длинный язык! Возмущённая Йек открыла было рот, но замолкла и перевела взгляд за моё правое плечо. Я обернулся. К нам, подобрав юбки, спешила Сайдел. Мне совсем не понравились её нахмуренные брови и поджатые губы. Неожиданно я вспомнил, что стою в расстёгнутой одежде, Йек едва не прижимается ко мне, а её руки по-прежнему держат меня за плечи. Пришлось напомнить себе, что именно этого и добивался Фитц, что всё идёт в соответствии с его планом. — Что тут происходит? — потребовала ответа Сайдел. — А что, есть варианты? — Йек оскалилась в улыбке и прижалась ко мне. Несмотря на осень, она была одета в льняное платье, достаточно тонкое для того, чтобы я почувствовал горячее тело. Она была воином с сильными мускулами — мне доводилось наблюдать, как она сражается с пиратами — но также она была и женщиной, и её тело оставалось мягким и приятным на ощупь. Она промурлыкала мне на ухо: — Я всё делаю правильно? Этой девице совершенно незачем знать, о чём мы говорили? — Ты права, но не могу сказать, что это доставляет мне удовольствие, — прошептал я в ответ. Йек прикоснулась губами в моей шее. — Совсем-совсем никакого удовольствия? — повела плечами, заставив тяжёлую грудь скользнуть по моему телу. — И так? — она двинула бедром и прижалась к моему паху. Это было чудовищно, непередаваемо неправильно. Я почувствовал себя распятым, беспомощным, голым. Йек показалась чужой и агрессивной, захотелось отстраниться, оказаться как можно дальше — но одновременно с этим пришло лёгкое возбуждение. В отличие от Йек, лорд Голден боялся холода. Сейчас это пошло ему на пользу: под толстыми штанами и длинным кафтаном Йек ничего не почувствовала. Зато по Скилл-связи накатило сильное недовольство и даже, как мне показалось, ревность. Я вдохнул поглубже и заставил себя вернуться к лорду Голдену, стать пресыщенным аристократом, которого вряд ли могла смутить такая мелочь. Мне удалось изменить восприятие усилием воли и превратить Йек из хищницы в грубую девку, неспособную на утончённую игру. Раздражающий фактор, а не угроза, вот как мне следует о ней думать. А Сайдел… Только тут я понял, что Сайдел довольно давно молчала, но не уходила. Она внимательно наблюдала, как Йек меня тискала, и в её глазах не было ни неодобрения, ни гнева. Только задумчивый интерес, который мне совсем не понравился. — Красивые, — Сайдел прикоснулась к позолоченным деревянным серёжкам, продетым в уши Йек, нисколько не смущаясь, что мы держали друг друга в объятиях. — Он вырезал, — та мотнула головой в мою сторону. — Если ты вырежешь мне такие же, я, может быть, прощу тебя, — сообщила она. — А если не прекратите немедленно, то тебе придётся сделать также пару браслетов. — Что за чушь, я не смогу сделать до утра даже самое простенькое колечко! Ты ничего не понимаешь в дереве, но уверяю тебя, это не так быстро и просто, как тебе представляется! — Ничего, — мило улыбнулась Сайдел. — Ты сможешь сделать мне украшения после того, как мы окажемся в безопасном месте. План, придуманный Томом, потерпел крах. Едва я понял это, как послышался звон доспехов и тяжёлая поступь. — …откажется! — У меня есть способы его заставить. К нам приближался Сивил в обществе рослого стражника с перепачканным сажей лицом. Сайдел демонстративно отвернулась от Сивила, Йек наконец отпустила меня. Стражник остановился и произнёс: — Лорд Голден, своим неподобающим поведением вы нанесли серьёзное оскорбление Сивилу Брезинге. Великодушный юноша готов был простить обиду, нанесённую ему в родном доме. Но то, что произошло сегодня, он терпеть не намерен. Он вызывает вас, и пусть Камни Свидетелей рассудят, кто из вас достоин стать спутником этой девушки. Сайдел восторженно ахнула. — С каких это пор у Камней Свидетелей дерутся за женщин? — возмутился лорд Голден. — Замолчи! — прошипел Сивил, точно разозлённый кот. — Благодари этого человека, что он успокоил меня и уговорил на поединок. Клянусь, ты не заслуживаешь такой чести. Ты обманул всех! Выпороть на конюшне — вот что стало бы заслуженной карой. — Какие благородные намерения. Йек и не подумала заступиться. Она прятала улыбку. Что же, она оказалась куда внимательнее Сивила. Стражник взял меня под локоть и повёл прочь из Бакка. По разные стороны от нас следовали Сивил и Сайдел, демонстративно не обращавшие друг на друга внимания. Сзади увязалась Йек. Ещё бы! Ей — да не хотелось досмотреть представление? Когда мы оказались перед Камнями Свидетелями — четырьмя колоннами, стоящими правильным квадратом — стражник сказал Сивилу: — Вы как оскорблённая сторона можете встать спиной к солнцу. — Мне не нужно уступок! — Как хотите. Тогда вставайте с западной стороны, а я отведу лорда Голдена к восточной. Когда мы оказались на расстоянии вытянутой руки от одной из колонн, стражник взял меня за руку и прошептал: — Готов? Я кивнул, и мы одновременно прикоснулись свободными руками к одной из граней. Нет ничего лучше дневника, чтобы войти в новую роль. И точно так же я не придумал лучшего способа с ролью распрощаться. После нескольких мгновений, проведённых в абсолютной темноте, мы оказались посреди разрушенного города. У меня закружилась голова, и я непременно свалился бы на каменную мостовую, если бы Фитц не подхватил меня — куда крепче, чем требовалось для того, чтобы не позволить упасть. Он держал меня в объятиях, смотря прямо в глаза с рассеянной улыбкой, а затем наклонился и поцеловал. Этот момент отлично подходил для того, чтобы навсегда забыть о лорде Голдене и стать Любимым. Название: Рябой Человек Автор: Фатия Бета: Aviendha, Мириамель Размер: миди, 4 499 слов Фандом: вселенная Элдерлингов, «Сага о Видящих» Пейринг/Персонажи: Чейд, Шрюд Категория: джен, гет Жанр: Drama Рейтинг: PG–13 Краткое содержание: Когда снится Рябой Человек — жди беды. Примечание: Таймлайн — предыстория к книге «Ученик убийцы». Рябой Человек — легендарный предвестник болезней и несчастий для народа Шести Герцогств. Увидеть его на дороге означает приближение болезней и мора. Как говорят, увидеть его во сне — это знак скорой смерти. В рассказах он часто является к тем, кто заслуживает наказания, но в кукольных представлениях иногда используется как предзнаменование грядущих бедствий. Марионетка на сцене, изображающая Рябого Человека, предупреждает зрителей, что скоро они станут свидетелями трагедии. Робин Хобб, «Королевский убийца» — У дуба Фарроу толстые корни и крепкие ветви. Такое дерево непросто будет испортить, — заметил Чейд, глядя в окно. Внизу бушевало море. Волны накатывали на скалы резвыми лошадями с пенными гривами, но раз за разом уступали, вынужденные признать превосходство камня. Недавно был шторм, и вода, прозрачно-синяя в солнечные дни, стала мутной и серой. Грязной, как и задание, которое дал ему Шрюд. — Я знаю, что ты справишься. — Король сидел возле камина и пил бренди. На сводного брата он не смотрел, но ощущение, что за его реакцией пристально наблюдают, не покидало Чейда. — Ты считаешь, что это разумно? Только дурак не догадается, что сына герцога убили. — Разумеется, — Шрюд кивнул и глотнул бренди. — Но его смерть никак не должны связывать с Видящими. Поэтому я поручаю сделать это тебе — ты меня никогда не подводил. Отправляйся в путь как можно быстрее и сделай всё, чтобы эта ветвь дуба больше не приносила неприятностей. Чейд кивнул, нехотя соглашаясь со Шрюдом. Благополучие всего королевства всегда стояло выше желаний одного человека. *** Рука королевского убийцы, невидимая и ловкая, сжимала кинжал и всегда находила свою цель. Но она должна быть прикрыта бархатной перчаткой дипломатии, чтобы оставаться в тени. «Только так можно добиться успеха!» — не раз любил повторять наставник Чейда. Позже, начав убивать для короны, бастард убедился в бесценности этих слов на собственном опыте. Вот и сейчас король Шрюд сделал всё, чтобы дать своему убийце время и возможность изучить привычки жертвы. Две недели Деврон — сын герцога Фарроу — провёл в Баккипе. Наблюдая за этим самовлюблённым и тщеславным человеком, Чейд испытывал лишь скуку и немного отвращения. Словно исследователь, которому поручили переписать старый трактат о рыболовстве, он подошёл к заданию ответственно, но без энтузиазма. И вот сейчас он спешил опередить кавалькаду и первым добраться до трактира, в котором собирался заночевать Деврон. План у Чейда был прост, но на его исполнение требовалось время. Небо было затянуто серыми тучами, а воздух — наполнен тяжёлым ожиданием грозы. Чейд время от времени пускал лошадь рысью и наслаждался свистом ветра в ушах и ощущением скорости. В последние недели ему было не до конных прогулок, и он искренне радовался небольшой свободе. Всё же работать королевским убийцей порой ужасно утомительно. Выехав с леса на дорогу, Чейд осадил лошадь, и к перекрестку, на котором стоял трактир, она шла шагом, отдыхая. Добравшись до места, убийца спешился и передал поводья конюшенному мальчику. Он не хотел привлекать к себе внимание спешкой, поэтому намеревался заночевать в трактире. Войдя в здание, Чейд одобрительно кивнул: общий зал был просторным, в очаге горело пламя, а на полу — раскидана душистая трава. Подойдя к хозяину — низкому крепкому мужчине — он спросил: — Свободная комната есть? — Нет, все людьми из Фарроу заняты, — трактирщик развёл руками. — Могу предложить только сытный ужин, а ночевать придётся либо на конюшне, либо в лесу. — И на этом спасибо, — Чейд нахмурился, но спорить не стал. Ему, замаскированному сейчас под небогатого горожанина, нужно было придерживаться легенды. Для виду он немного поворчал, но хорошенькая подавальщица и тарелка с вкусно пахнущим мясным рагу примирили его с ночёвкой под открытым небом. Чейд улыбнулся женщине, с искренним восхищением рассматривая приятную округлую фигуру и пышный бюст. Конечно, она не леди Каннинг, но сумеет скрасить ему ночь. Тем более что подавальщица совсем не против, судя по взглядам, которые она украдкой бросала на него. Но сначала дело, а развлечься можно будет и позже. *** За окном темнело, и постепенно в трактире стало людно. Первыми приехали слуги и пажи, которые должны были проследить за тем, чтобы лордов разместили с удобством. Потом в трактир прибыла охрана и сами вельможи. Чейд сразу узнал сына герцога. Высокий и подвижный, как ласка, лорд Деврон настороженно оглядывался по сторонам, словно предчувствовал опасность. Охота началась, и убийца не собирался отступать. Все две недели, которые гости из Фарроу провели в Баккипе, Чейд старался не попадаться им на глаза. Отсиживался в своей комнате и передвигался в замке по паутине тайных переходов. Ему это не нравилось, более того — злило! Но он был бастардом, вынужденным исполнять приказы короля. Поэтому Чейд следил за гостями, в то время как по официальной версии он слёг с тяжёлым расстройством желудка. То, что его не знали в лицо, играло Чейду на руку. А невзрачная одежда и грим прекрасно дополняли выбранную им роль. Не скрываясь, Чейд наблюдал за тем, что лорд Деврон ест и пьёт, с кем сидит за столом и кого внимательно слушает. Вот он подозвал слугу и что-то сказал. Слуга выслушал его, почтительно поклонился и жестом показал следовать за собой. Пожелав своей свите доброй ночи, лорд Деврон поднялся на второй этаж вслед за слугой. Пора! Чейд встал и направился к трактирщику. — Уважаемый, я хочу заночевать на конюшне. — Положив на стойку пару монет, он добавил: — И мне нужно тёплое одеяло. Подбросив монеты, трактирщик кивнул и позвал подавальщицу. *** В воздухе витал запах свежего сена, пота и навоза. Лёжа в темноте, Чейд прислушивался к храпу солдат и мерному дыханию лошадей. Рядом заскулила собака, выпрашивая у часовых еду. Кто-то из них пнул её, прогоняя. Часовые были не в духе, потому что им не разрешили выпить ни бренди, ни даже эля. Усмехнувшись, Чейд плавно встал и, стараясь не шуметь, вышел из конюшни. Обогнув её, он подкрался к чёрному входу в трактир и, воспользовавшись отмычкой, вошёл внутрь. Чейда как бастарда правящей династии не учили Скиллу — магии Видящих, но он обладал отменной интуицией и всегда чувствовал опасность, поэтому застыл на месте, стоило в коридоре появиться слуге с подносом, накрытым салфеткой. В лунном свете она казалась ослепительно белой. Слуга не увидел Чейда, сосредоточив всё своё внимание на ноше и стараясь не упасть и всех не перебудить. Наверняка он взял еду для себя, а не для лорда. Что и не удивительно: слуга имел внушительное пивное брюхо и грузную фигуру. И, наверняка, зверский аппетит. Чейд терпеливо ждал. Он вслушивался в шаги, про себя считая их. Раз, два, три… Вот раздался приглушённый стук, словно кто-то с трудом сдвинул засов, а потом протяжно скрипнула дверь. Тишина, давящая неопределённостью, сменилась на шорох и возню. — Кэл, жирная ты свинья! Если ты сейчас же не затихнешь — я засуну тебе в глотку всю жратву вместе с подносом! — сердито прошипел кто-то из охраны. В ответ слуга пробормотал извинения и, судя по звукам, выбежал на улицу. Чейд подавил смешок и прислонился спиной к стене. Нужно ещё намного подождать, пока охранники заснут. Спешить нельзя — Чейд слишком близко подобрался к своей жертве. Но вот все звуки в трактире стихли, и время, казалось, застыло. Вязким киселём оно наполняло пространство, притупляя внимание и расслабляя. Чейд чувствовал, как усталость берёт своё и он засыпает. Тряхнув головой, как бродячий пёс, убийца широко зевнул и осторожно пошёл по коридору в сторону общего зала. Половицы скрипели, а лунного света едва хватало, чтобы различить контуры мебели. Чейд закрыл глаза и, словно слепой, шёл, кончиками пальцев касаясь стен. Сейчас зрение ему только мешало. Вот дверь в кухню, а за ней лестница, ведущая на второй этаж. Запахи мясного рагу и эля щекотали обоняние, и рот наполнялся вязкой слюной. Чейд сглотнул и пошёл дальше. Ему нужно было попасть на второй этаж, в каморку, примыкающую к покоям лорда Деврона. Наблюдая за ним в Баккипе, Чейд узнал, что сын герцога каждое утро выпивает стакан молока с мёдом из цветов липы. Он не понимал, зачем, но эта маленькая слабость была убийце на руку. Поднявшись на второй этаж, Чейд вновь воспользовался отмычкой, чтобы попасть в комнату слуги. Тот спал на спине, похрапывая. Чейд, крадучись, подошел к его вещам и аккуратно вынул из сумки горшочек с мёдом. Небольшой — он помещался на ладони. Сняв крышку, он влил в него яд. Сделанный из сока белладонны и усиленный семенами карриса, он не убивал сразу. Иногда проходили дни, а иногда — недели. Отравленный человек слабел, становился сонливым и рассеянным и часто погибал, упав с лошади или утонув в ванне. Но если ему везло, то его сердце останавливалось, и человек умирал тихо в своей постели. Закрыв горшочек с мёдом, Чейд осторожно положил его на место. Но тут вдруг слуга заворочался и пробормотал: — Сейчас принесу, хозяин. А потом сладко зевнул и, перевернувшись на бок, захрапел ещё громче. Чейд, чьё сердце на миг застыло в ужасе от того, что его могут здесь поймать, облегчённо вздохнул. Не то чтобы его раньше не застукивали в комнатах хорошеньких служанок и ветреных фрейлин, но в комнате мужчин — никогда. Вернувшись назад, на конюшню, Чейд лёг на колючее сено и укрылся одеялом. Подавальщица к нему так и не пришла, отдав предпочтение уютной постели какого-то лорда из свиты Деврона. Ну и Эль с ней! В Баккипе его ждёт леди Каннинг, которая всегда будет рада обществу бастарда. Его леди-выдра с задорной улыбкой и россыпью веснушек на молочно-белой коже сумеет поднять настроение. Успокаивая себя этими мыслями, Чейд уснул. Ему снился Рябой Человек. Лицо и руки старика украшали сотни мелких шрамов, а спутанную копну седых волос безжалостно трепал ветер. Рябой Человек держал медальон: бронзовую бляху, на которой был изображён атакующий олень. Он настойчиво протягивал его Чейду, со словами: — Такова судьба. Чейд ничего не хотел брать у старика. И хотя Рябого Человека считали предвестником бед и скорой смерти, убийцу это не пугало. А вот изуродованное лицо, чьи черты неуловимо были похожи на его собственные, заставляло вздрагивать и кричать, пытаясь проснуться. *** Утро началось с суеты. Слуги носились по двору, собирая вещи и седлая коней. Лорд Деврон со свитой наверняка позавтракали и скоро должны будут уехать. Чейд вышел из конюшни и отстранённо наблюдал за сборами. Вот из таверны начали выходить пажи и вельможи. Лорд Деврон выглядел отдохнувшим и полным сил. Присмотревшись внимательно, Чейд заметил, что его движения резкие и суетливые, а сам лорд немного неуклюже взобрался на лошадь. Пошатнувшись, он быстро восстановил равновесие и даже пошутил, что эль у трактирщика оказался крепче, чем представлялось вначале. Чейд довольно улыбнулся: яд действовал. *** Возвращаться в Баккип всегда было приятно. Замок походил больше на крепость, чёрную и громадную, чем на настоящий дворец. Он был создан для защиты и демонстрации силы, а не для балов и развлечений. Королева Констанция пыталась сделать его уютнее с помощью гобеленов и цветов. Даже приказала разбить сад на вершине одной из башен, где долгое время собирала разнообразные растения, которых не было в Баккипе. А садовник за ними ухаживал и приглядывал, чтобы суровый неприветливый климат не убил саженцы и нежные цветы. Его назвали Садом Королевы в честь Констанции. В ясные дни она любила проводить в саду долгие часы вместе со своими сыновьями и фрейлинами. Мастер Скилла Солисити тоже облюбовала Сад Королевы, где учила мальчиков — сыновей Шрюда — магии. Со временем Сад стал настоящей жемчужиной. Даже в штормовые дни там было красиво и уютно. Чейд иногда позволял себе туда приходить ранним утром, когда все спали, вдыхать запах моря, смешанный с ароматами цветов, любоваться статуями и мечтать. Совсем чуть-чуть, чтобы скрасить утро, не теребя застарелые раны. Чейд давно смирился с тем, кто он есть. Быть бастардом не так уж и плохо. Конечно, существовала масса ограничений и правил, но и некоторыми привилегиями он тоже обладал. Чейд мог позволить себе быть человеком со своими слабостями и пороками в гораздо большей степени, чем его сводный брат — король Шрюд. И с удовольствием пользовался этим, в то время как Шрюд обязан был подавать пример и следить за каждым своим словом или поступком. Единственное, что огорчало и злило Чейда, — запрет на изучение Скилла. Магию династии Видящих он сравнивал с цветочной короной на Празднике Урожая: хрупкой, непостоянной, но дарящей власть. Чейд отчаянно хотел хоть ненадолго примерить её, прикоснутся к тайне, в которую посвящены и Шрюд, и его маленькие сыновья — Чивэл и Верити. Но запрет на изучение Скилла бастардами существовал десятилетия, и никто не станет его нарушать ради него, Чейда. Всё, что ему оставалось, — мечтать и надеяться, что он доживёт до того дня, когда Скиллу будут обучать всех способных детей, не обращая внимания на их происхождение. *** В комнате за несколько дней его отсутствия ничего не изменилось. Чейд был слишком осторожным и подозрительным, чтобы доверять слугам, поэтому они убирали и перестилали ему постель только под присмотром. После неудачного покушения, когда его простыни пропитали какой-то редкой дрянью из Удачного, он предпочитал всё контролировать. А слава чудака и тщеславного щёголя, которая после этого закрепилась за ним, вызывала у Чейда снисходительную усмешку. Переодевшись с дороги, он зажёг свечу и, подойдя к стене, нажал на рычаг, замаскированный под камень. Стена медленно отъехала в сторону, открывая тайный проход. Чейд ещё во время ученичества изучил все эти проходы и расположение глазков в замке. Иногда, по приказу наставника, он целыми днями сидел на одном месте: наблюдал, запоминал, а потом докладывал обо всём учителю или ныне покойному королю. Сейчас он занимался почти тем же, вот только вместо короля-отца был король-брат. Не то чтобы Чейд не любил или не уважал Шрюда. Отнюдь! Со многими решениями короля он был не согласен, но никогда не пытался их оспаривать. Королевский убийца слушает, запоминает и исполняет — это его работа. И никогда — никогда! — не задаёт вопросов. Пройдя по коридору и поднявшись по лестнице, Чейд заглянул в глазок: в кабинете был лишь Шрюд. Нажав на рычаг, Чейд вошёл комнату. — Вижу, ты вернулся. — Шрюд устало улыбнулся и отложил письмо. — Как поживает дуб Фарроу? — Думаю, что скоро следует ждать сообщения о несчастном случае, — ответил Чейд, сев в кресло напротив брата. — Что ж, подождём, — король кивнул и добавил: — Тебе искала Констанция. — Зачем? — удивился Чейд. Королева тепло к нему относилась, но никогда первая не искала встречи. Она бы не призналась, но он знал, что его работа пугает Констанцию. — Из-за игрушки, которую ты подарил Верити. — Рогатки? — Да. Он разбил окно в комнате леди Арлин. Констанция очень рассердилась, — брат осуждающе посмотрел на Чейда. — Но они же мальчишки! Пусть играют. Через год-другой им даже в этом будет отказано! — Они наследники, такова их судьба, — Шрюд пожал плечами. — Когда у тебя появятся свои собственные дети, ты поймёшь меня. — Разве что такие же умные и обаятельные бастарды, как я, — с усмешкой заметил Чейд. — Я могу идти? — Да, иди и отдыхай. Твои таланты сегодня мне не понадобятся. Чейд встал и отвесил шутливый поклон Шрюду. Хотя он был старше короля на несколько лет, убийца иногда позволял себе побыть беспечным и несерьёзным, когда они оставались наедине. *** Вернувшись в свою комнату, Чейд рассудил, что во время встречи с Каннинг должен быть бодрым и полным сил, а не зевать во время разговора. Поэтому, сняв сапоги и стащив верхнюю одежду, лёг спать. Ему опять снился Рябой Человек. Ужасное лицо, украшенное вязью шрамов, против воли притягивало взгляд. Медальон с оленем висел на шее Чейда, но желания избавиться от сомнительного подарка не было. — Такова судьба и ты не сможешь ничего изменить, — сказал Рябой Человек. — Я не понимаю. Кто ты? — требовательно спросил Чейд. Он ощущал себя беспомощным и ужасно одиноким. И испуганным, как в тот день, когда отчим посадил его на мула, дал ему ожерелье матери и отправил в Баккип. — Не узнаёшь? — Рябой Человек рассмеялся. — Присмотрись внимательнее. Ну же, гляди! Он зачесал пальцами волосы назад, ещё больше открывая обожжённое лицо, снисходительно усмехнувшись, спросил: — Узнаёшь? Поняв, кто стоит перед ним, Чейд отшатнулся в ужасе и… проснулся, упав с кровати. Одеяло гибкой змеёй запуталось в ногах, а рубашка была мокрой от пота и липла к спине. Тяжело дыша, он сел на полу и уткнулся лицом в колени. — Сон, всего лишь сон, — пробормотал Чейд. Но страх никуда не делся. Он скользил сквозняком по коже, сжимал в ледяных объятиях отчаянно бьющееся сердце и шептал, что всё, что приснилось Чейду, — правда. Что его судьба — стать Рябым Человеком. *** С Каннинг всегда было просто: она никогда не требовала большего, чем могла дать сама. Вначале, когда Чейд с ней только познакомился, всё их общение сводилось к словесным перепалкам. Она считала его тщеславным заносчивым дураком, он её — пустышкой. Но судьба продолжала упорно их сталкивать лбами и, в конце концов, Чейд вынужден был признать, что перепалки и состязания в остротах здорово отвлекали. И веселили. Леди Каннинг умела насмешить, умудряясь при этом никогда не выглядеть глупо. Однажды Чейд встретил её в таверне, где любили собираться молодые и малоизвестные менестрели. Она сидела в дальнем конце зала, закутанная в старый поношенный плащ, и пила дешёвый эль. Серебряная брошь в форме выдры ярко блестела в тусклом свете свечей и привлекала ненужное внимание. Чейд долго сомневался, стоит ли к ней подходить. Плохая маскировка и отсутствие привычной свиты, конечно, удивляло, но он не хотел смущать леди. Что не мешало ему весь вечер посматривать в её сторону, а позже проследить, чтобы она без приключений добралась до замка. Утром следующего дня, Чейд нашёл леди Каннинг в Саду Королевы. Закутанная в тёплую шаль, с небрежно стянутыми в пучок волосами она была скорее похожа на сонного ребёнка, чем на искательницу ночных приключений. Даже веснушки, днём тщательно замазанные и припудренные, сейчас ярко выделялись на бледной коже, придавая её лицу своеобразное очарование. Чейд сел рядом с ней на лавку, и они долго просидели в уютной тишине, не желая неосторожным словом нарушить шаткое перемирие. Ветер трепал их волосы, жадно забирался под одежду и беспечно дарил ледяные поцелуи. А солёный запах моря смешивался с тонким цветочным ароматом духов Каннинг и кружил Чейду голову. — Я не знала, что вы любите музыку, лорд-бастард, — заметила она, улыбаясь и по-прежнему не глядя на него. — Я не знал, что вы любите маскарад, леди-выдра, — парировал Чейд. Каннинг рассмеялась и предложила, зябко кутаясь в шаль: — Послезавтра у менестрелей будут состязание. Вы пойдёте со мной? Удивившись, Чейд посмотрел на неё, пытаясь понять: говорит ли она серьёзно или шутит? — Вы не боитесь оказаться в неподходящем обществе? — Нет, вашего общества я не боюсь. А вот скуки — да. Скука пугает, — призналась Каннинг и смущённо улыбнулась. То ли всему виной была её непривычная мягкая улыбка, то ли Элем проклятые духи, но Чейд поддался искушению. И вот их отношения длились почти год. Чейд удивлял леди-выдру и не давал ей скучать, она взамен щедро делилась с ним своей жаждой к жизни. Как ребёнок, Каннинг тянулась ко всему новому и необычному, будь то слезливая баллада или краб, пойманный Чейдом на берегу моря. Но даже с леди-выдрой ему не удавалось до конца забыть, что он бастард и королевский убийца. Только забыться на пару часов, отогреваясь в объятиях Каннинг. Поэтому Чейд после каждого задания Шрюда искал её общества. Сегодня он решил рискнуть и, воспользовавшись сетью тайных переходов, незамеченным проник в её комнату. Свежие цветы стояли на столе возле окна. Там же лежало незаконченное вышивание, разноцветные ленты для волос и прочие женские мелочи. Всё было привычно и знакомо. Всё, кроме пары дорожных сундуков, которые стояли посреди комнаты. Крышка одного из них была откинута, и Чейд мог видеть аккуратно сложенные платья. Скрипнула дверь и Чейд ощутил сводящий с ума аромат духов. — Ох, Чейд! Ты напугал меня! — воскликнула Каннинг, прижав руку к груди. Сейчас она была тщательно одета и причёсана, а веснушки стали почти незаметными под слоем пудры. — Ты уезжаешь? — требовательно спросил Чейд. — Как поездка? — Каннинг подошла к нему, с тревогой заглядывая в глаза, но не прикасаясь. И не целуя. Мелочь, но этого хватило, чтобы Чейд почувствовал себя чужим в её комнате. — Не увиливай. Ты уезжаешь? — повторил он свой вопрос. — Да. — Куда? Вопрос прозвучал резче, чем хотелось Чейду. Не из-за раздражения — скорее дурного предчувствия, что сейчас происходило нечто очень важное и необратимое. — Возвращаюсь домой, в Фарроу, — нехотя ответила она, а потом, вздохнув, призналась: — Мне нашли мужа, и через два месяца я выхожу замуж. Ты не можешь меня ни в чём обвинять: мы оба знали, что наши отношения не будут длиться вечно. Чейд стоял и смотрел на милую и невероятно далёкую сейчас леди-выдру и пытался совладать с охватившей его яростью. Больше всего ему хотелось хорошенько встряхнуть Каннинг, чтобы вернуть прежнюю рисковую и беспечную девчонку. Или макнуть её лицом в бочку с водой и смыть опостылевшую пудру, которая, казалось, скрывала не только веснушки, но и её настоящую сущность. Но Чейд понимал, что никогда этого не сделает. Всё, что у него осталось, — это возможность с достоинством уйти. — Чейд, — позвала его Каннинг. — Не молчи. Ты пугаешь меня! — Извините за беспокойство, леди, — он коротко кивнул и направился к двери. Медная ручка казалась скользкой и никак не хотела проворачиваться. — Чейд! — Каннинг мягко коснулась его руки, но он раздражённо стряхнул её. — Это не честно, Чейд! Ты не можешь требовать, чтобы я осталась с тобой! — Разве я требую? Или прошу? — вкрадчиво спросил он, а потом, вздохнув, сказал: — Счастливой дороги, Каннинг. Не буду врать, что я рад за тебя, но… Ты заслуживаешь счастья. И это была почти правда. Чейд не хотел ссориться с ней, ведь он понимал, что это их последняя встреча. А Каннинг смотрела на него долго, пристально, словно пыталась запомнить в мельчайших деталях лицо лорда-бастарда и увезти с собой. Зловредная ручка наконец-то провернулась, и дверь открылась. — Прощайте, леди, — Чейд отвесил ей шутливый поклон. — Береги себя, — Каннинг грустно улыбнулась и закрыла за ним дверь. В этот раз отогреться не получилось. Чейд ощущал себя одиноким и опустошённым, словно вместе с весёлой леди-выдрой он потерял и лорда-бастарда. *** День плавно перетёк в вечер, а на столе Чейда лежали пустые бутылки из-под бренди. Он методично напивался, пытаясь алкоголем заглушить тоску и согреться. Не получалось. В голове клубился туман, и всё казалось приглушённым и расплывчатым: цвета, звуки, запахи. Чейд ощущал себя так, словно нырнул в холодное море. И вокруг была вода, которая окутывала, сковывала и затуманивала разум. И вот, только что он оставался один в комнате, а в следующий миг над ним навис Шрюд. Тормошил, кричал, а под конец, затащив на кровать, сказал: — Проспись. Завтра поговорим. Дуб Фарроу, как оказалось, даже тебе не по зубам. А после Чейд провалился в бесконечный вязкий кошмар. Рябой Человек сидел вместе с ним на лавке в Саду Королевы. А вокруг бушевал шторм. Волны налетали на камни и разбивались на тысячи брызг, чтобы позже вновь собраться и ринуться в атаку. Им вторила гроза. Молнии сверкали в небе, а дождь щедро лился на землю и Чейд в считанные мгновения вымок до нитки. Но холодно не было. Немного страшно — неизвестность всегда его пугала. — Скоро закончится шторм и мы пойдём собирать плавник и искать сокровища, — Рябой Человек довольно зажмурился и запрокинул лицо, наслаждаясь ливнем. — Я не понимаю? Это бессмысленно, — отозвался Чейд. Ему всё ещё было неуютно в столь странной компании, но он трезво рассудил, что вреда от этих снов нет. Впрочем, как и пользы. — Поймёшь. Все поймёшь, — заверил его Рябой Человек. — Только дождись конца шторма. И исчез, оставив Чейда в одиночестве мокнуть под дождём. *** Проснулся Чейд от того, что кто-то вылил на него холодную воду. Резко сев на кровати, он хватал воздух ртом, как выброшенная на берег рыба. — Что за… — Проснулся наконец-то! — Шрюд сердито посмотрел на сводного брата и со стуком поставил таз для умывания на место. — Конечно, жаль, что леди Каннинг выходит замуж, но это не повод так напиваться! — Так ты знаешь, — Чейд обхватил руками голову, пытаясь хоть немного унять боль. Она не унималась. Более того: к противному постукиванию в висках добавилась тошнота. — Конечно, знаю! Я стану никчёмным королём, если моим подданным удастся меня удивить. Или озадачить, — заметил Шрюд, прислонившись к столу. — Что случилось, Чейд? Почему лорд Деврон до сих пор жив? Шрюд выглядел обеспокоенным, а между его бровями залегла глубокая морщина. — Он не мог… После этого яда никто не выживает, — прохрипел Чейд — ему ужасно хотелось пить. Но просить брата принести бутылку бренди он бы не рискнул, зная, что Шрюд может вспылить и уйти, оставив его разбираться во всём самостоятельно. — Но он жив! — сердито воскликнул король. А потом рассказал, что лорд Деврон упал с лошади, но ему повезло, и он сломал ногу, а не шею. Тогда же лекарь, осматривая его, понял, что сына герцога отравили. И хотя он не смог определить, чем же лорд был отравлен, но принял соответствующие меры. Вопреки всем прогнозам, Деврон выжил, и умирать не собирался. Слушая Шрюда, Чейд понимал, что впервые потерпел провал. Он всегда гордился тем, что хорошо исполняет свою работу, какой бы нелюбимой и грязной та не была. — Я не знаю, как, но ты должен всё исправить, пока не поздно! Сейчас лорд Деврон на полпути в Фарроу. Он не должен прибыть туда живым. Ты понимаешь?! Чейд кивнул. Конечно, он всё понимал. И даже больше: если Деврон вернётся в Фарроу, то восстания не избежать. И во всём будет виноват Чейд, которому не удалось с первого раза убить Деврона. Когда Шрюд покинул комнату, Чейд осторожно поднялся с кровати. Голова кружилась, а к горлу подкатывала тошнота. Пузырёк с тонизирующим настоем сейчас был жизненно необходим. Подойдя к стене, Чейд нажал на рычаг и тайный проход открылся. Шёл он медленно, держась ближе к стене. Дурнота не проходила, а пыльный воздух давил, мешая дышать. Путь от комнаты до мастерской казался Чейду бесконечным. Наконец-то добравшись до неё, он толкнул дверь и вошёл в тёмное непротопленное помещение. Помянув Эля, он, превозмогая дурноту, разжёг пламя в камине. Над камином висели полки, на которых лежали разнообразные травы для настоек и зелий, а также готовые лекарства. Найдя бутылку с тонизирующим настоем, он вынул пробку и отхлебнул немного прямо из горлышка. На языке разлился пряный вкус специй и кофейных зёрен. Постепенно дурнота стала уходить, а в голове прояснилось. Чейд с горечью подумал, что с исчезновением из его жизни леди Каннинг не многое изменится. Долг, работа, интриги, убийства — всё останется прежним. Не станет лишь редких встреч между закатом и рассветом, да и серебряной броши в форме выдры. Достав котелок и вскипятив воду, Чейд положил в него заранее приготовленные травы. Выждав положенное количество времени, он взял пузырек с жидким серебром* и по капле стал вливать его в настой. Зелье было экспериментальным и ещё не прошло всех проверок, но убивало оно безотказно. Поэтому Чейд решил рискнуть и вместе с проверенными ядами взять с собой и его. Но то ли рука дрогнула, то ли он ошибся в количестве капель — зелье забурлило и комнату стало заволакивать едким дымом, от которого слезились глаза и першило в горле. Чейд склонился над котелком, пытаясь понять, насколько безнадёжно испорчен яд — и зелье взорвалось тысячами обжигающих брызг. Взвыв, Чейд упал, пытаясь защитить лицо руками, но тщетно! Казалось, что жидкость проникала сквозь кожу и кости, прожигая и разрушая всё на своем пути. И осталась лишь боль, вгрызающаяся жуками-древоточцами в тело. Чейд потерял сознание. *** Шторм закончился, и волны лениво омывали берег, вынося на песок плавник и водоросли. Чейд босиком брёл по побережью, ощущая под ступнями колючие ракушки и влажный песок. На его шее висел медальон с изображением атакующего оленя, а в руке он сжимал посох. Чейд искал Рябого Человека, звал его, умолял откликнуться, но ответом ему был лишь шум прибоя. Но он упорно продолжал идти вперёд и искать, ведь остановиться — означало признать, что он проиграл. Рябой Человек всегда был рядом. *** Просыпался Чейд тяжело. Глаза слезились, а веки казались опухшими и тяжёлыми. Поднеся руки к лицу, он увидел, что они забинтованы. Дурно пахнущая мазь пропитала повязки и разукрасила их неаккуратными жёлтыми пятнами. Коснувшись лица, Чейд ощутил, что оно обмотано точно так же. — Не стоит вставать, Чейд. Отдыхай. — Шрюд сидел в кресле возле его кровати. И если в последнюю их встречу он выглядел взволнованным и рассерженным, то сейчас — усталым и изнеможенным. — Не могу. Деврон… — Он больше не твоя забота. О нём позаботятся мои люди, — перебил его Шрюд. — Что случилось? Почему мое лицо забинтовано? — Ты ничего не помнишь? — осторожно спросил король. Сейчас он не походил на властного и уверенного монарха. Скорее, на человека, который разговаривает с любимым старым псом, чей скверный характер и острые зубы могли доставить массу неприятностей. — Помню: я готовил зелье, но ошибся и оно взорвалось. А потом — потерял сознание, — рассказал Чейд, насторожившись. Он чувствовал, что брат что-то от него скрывает. — Да, всё верно. Я тебя нашёл лишь утром. Твоё лицо… Мне жаль, Чейд. — Дай зеркало. — Тебе нельзя снимать повязки и… — Плевать! — перебил он Шрюда и требовательно протянул руку. Тот нехотя протянул ему зеркало и, встав, подошёл к окну, словно ему было невыносимо видеть лицо брата. Пальцы плохо слушались, но Чейд упрямо продолжал разматывать бинты. Жёлтая мазь пачкала руки, а открывающиеся участки кожи выглядели безобразно: покрасневшие, опухшие, с десятком мелких язв, как будто он недавно переболел оспой. Красивое лицо с правильными чертами и гладкой чистой кожей сменилось на уродливую маску, которая изменила его до неузнаваемости. С зеркальной глади на Чейда смотрел Рябой Человек. Название: Гроза в Делипае Автор: Фатия Бета: Aviendha, Мириамель Размер: миди, 4 162 слова Фандом: вселенная Элдерлингов, «Сага о живых кораблях» Пейринг/Персонажи: Брэшен/Альтия, Малта/Рейн, Уинтроу/Этта, Совершенный, Проказница Категория: гет Жанр: POV/Romance Рейтинг: PG–13 Краткое содержание: Правду говорят моряки, что утром после грозы всегда встаёт солнце. Примечание: Таймлайн — после событий, описанных в книге «Корабль Судьбы». Если бы мне сказали пару дней назад, что я застряну в Делипае — ни за какие сокровища не повёл бы Совершенного в эту дыру. И пусть бы Альтия на меня злилась — не в первый раз. Но она хотела повидаться с племянниками и я не смог ей отказать. И вот сейчас я вынужден был наслаждаться непередаваемым букетом ароматов: протухший запах рыбы соседствовал с вонью нечистот, которые по водостокам стекали прямо в море, отчего вода казалась мутной, словно на дне баламутили ил тысячи крабов. И хотя город больше не походил на крысиную нору, а на улицах постоянно убирали, очищая деревянные дорожки от грязи, людям было трудно избавиться от старых привычек. Каждый новый корабль по-прежнему встречали шлюхи. Они выставляли напоказ свои прелести и за пару монет обещали морякам райское удовольствие, а жулики слонялись по пристани, выискивая очередного дурака. В порту помимо шлюх нас встречала Проказница. Хотя в её облике теперь было больше змеиного, нежели человеческого, она приветливо улыбалась и звала Альтию в гости. Голос Проказницы звучал уверенно и немного кокетливо, как у настоящей придворной дамы. — Признайся, ты хотела повидаться с ней, а не с племянниками, — заметил я, приветливо помахав кораблю. На его борту я увидел Уинтроу и Этту. Они стояли на баке и о чем-то переговаривались. Этта хмурилась и нехотя кивала. Альтия смутилась, но тут же упрямо вздёрнула подбородок и сказала: — Я хотела убедиться, что связи между мной и Проказницей больше нет. — И как? — Никак. — Альтия пожала плечами. — Для уверенности надо подняться на борт. Сейчас я ощущаю только Совершенного. Она ласково погладила диводрево и улыбнулась, наверняка почувствовав его отклик. Нет, живой корабль ещё не пустил нас в своё сердце, а о кровной связи, которая была у него с Ладлаками, оставалось только мечтать. Но после того как Янтарь вырезала Совершенному новое лицо, он перестал вести себя, как капризный ребёнок. Пришвартовавшись, мы спустились по трапу на берег. Малта бросилась к Альтии и обняла её, что-то весело щебеча. Несмотря на роскошное платье и элегантную прическу, которая подчеркивала сверкающие чешую и гребень, она всё ещё оставалась во многом ребёнком. Рейн Хупрус подошёл и пожал мне руку, краем глаза следя за своей невестой. — Как прошли переговоры в Джамелии? — вежливо поинтересовался я. — Замечательно! Сатрап вынужден был объявить всем про новый договор с Удачным: торговцам больше не придётся отдавать половину своей прибыли в казну Джамелии. — Значит, мы победили? — Скорее, пришли к компромиссу, — усмехнулся Рейн и махнул в сторону опрятной таверны. — Пойдём, нас ждёт сытный ужин и возможность укрыться от ветра. «И любопытных взглядов», — подумал я, заметив, как на Хупруса смотрели зеваки. Чешуйчатое лицо, не скрытое вуалью, и отсвечивающиеся медью глаза против воли притягивали взгляд — уж очень экзотичная у Рейна была внешность. Уинтроу поздоровался с нами более сдержанно. Весь в чёрном, как и Этта, он казался старше своих лет. Вдова Кеннита была печальна, но больше не выглядела так, словно собирается прыгнуть в море вслед за трупом Кеннита. Внутренняя отделка оказалась совсем новой: стены были обшиты деревом, а столы блестели чистотой. Запах опилок и наваристой рыбной похлёбки смешивался с ароматом жареного мяса и кружил голову. Сглотнув слюну, я постарался не смотреть в сторону кухни: два месяца диеты на основе сухих галет совсем не способствовали выдержке. Обед накрыли воистину королевский. Этта исправно играла роль радушной хозяйки, хотя было видно, что ей это не нравится. Она улыбалась, шутила и внимательно слушала собеседников, но я-то видел, что она нет-нет да бросит украдкой взгляд на Уинтроу. А он, словно почувствовав, что ей нужна поддержка, сжимал её руку или отвлекал внимание досаждавших ей моряков на себя. Малта же ощущала себя превосходно, как рыба в воде. Она ловко меняла темы разговоров и цепко удерживала большую часть внимания. А люди слушали её, зачарованные нежным голосом и блеском чешуи. — В Джамелии новая мода! После нашего визита в благословенную Са столицу джамелийцы начали разрисовывать свои лица красками, подражая чешуе драконов, представляете? — Малта беспечно рассмеялась. — Кое-кто из благородных леди заказал перламутровые пластинки и перед каждым балом приклеивал их к коже. Лицо, плечи, даже руки — считалось, что чем больше драгоценных чешуек на теле, тем богаче человек. Какой же случился конфуз, когда во время танцев у одной из леди они отвалились, словно плохо приколотый шиньон! Рейн посматривал на невесту снисходительно, как будто она была милым, но глуповатым ребёнком. Он знал о любви Малты ко всеобщему вниманию и восхищению. И поощрял, умудряясь оставаться спокойным и не ревновать. Хотя, глядя на то, как побелели его пальцы, сжимающие кружку с элем, я мог представить, чего это ему стоило. Альтия угрюмо молчала, но новости слушала с интересом. Я хотел её спросить, что случилось, но передумал. Боялся услышать, что она хочет вернуться на Проказницу. Стоило мне это представить, как внутренности скручивало в тугой узел и меня начинало подташнивать. С Альтией всегда было сложно, но без неё я не мог. Не помнил, как это, да и не хотел вспоминать. К вечеру начался шторм, и мы оказались заперты в Делипае. Мачты скрипели, и казалось, что невидимый великан их вот-вот сломает. Кошки, стаями ошивающиеся на пристани в надежде стащить рыбину, попрятались кто куда. Только горящие угольками точки глаз можно было заметить в щелях между досками. Плохо привязанную рыбацкую лодку швыряло из стороны в сторону, как пустую скорлупу. Даже бывалый пират, постоянно плавающий в этих водах, не рискнул бы в такую погоду вывести корабль из бухты. Стихия свирепствовала, как сидящая на привязи псина, и рвалась на свободу. Но всё к лучшему: для воплощения моего плана в жизнь эта задержка оказалась только на руку. *** После обеда Альтия куда-то исчезла и на ужин не пришла, поэтому я отправился на её поиски. Это оказалось нелегко. После пожара, устроенного калсидийцами, город отстроили, но привычное расположение улиц и зданий изменилось. Над городом, словно одинокий страж, высилась дозорная башня. Там всегда находились часовые, которые наблюдали за горизонтом и в случае опасности должны были заранее предупредить горожан. И укрыть их за толстыми каменными стенами нового Делипая. Каким бы ни был Кеннит мерзавцем, но о нападении и обороне он знал если не всё, то многое. Начался дождь, ещё больше усложняя поиски. Запоздалые прохожие спешили по домам, чтобы укрыться от ливня и пробирающего до костей ветра. Все ароматы утихли, уступив соленому запаху моря, отдающему горчинкой, словно за губой лежал позабытый кусочек циндина. Послонявшись по улицам в поисках таверны и вымокнув до нитки, всё ещё беспокоясь, я вернулся назад. Меня встретили тёплый очаг и пара моряков, играющих в кости за общим столом. Хозяин таверны лениво протирал кружки, а подавальщица подметала пол. Кивнув знакомым, я пошёл в сторону лестницы, ведущей на второй этаж. Возможно, Альтия вернулась и ждёт в нашей комнате. Таверну строил человек либо очень любящий свое дело, либо ненавидящий. Коридор извивался, как морской змей, и казался бесконечным. За поворотом возле лестницы оказался тупик, в конце которого находилась дверь, сделанная из плохо подогнанных досок. Он походил на один из тех чуланов, в которых иногда прячутся влюблённые парочки. Или шлюхи с клиентами, когда все комнаты наверху заняты. Проходя мимо, я услышал возню и тихий смех. — Ну же, Рейн! Это будет весело! Я споткнулся на ровном месте, не веря своим ушам. Конечно, Малта способна на разные глупости, но чтобы залезть с женихом в чулан до свадьбы?.. Воспитание, когда-то вбитое мне в голову наставниками, вопило, что я должен вмешаться или уйти, сделав вид, что ничего не заметил. Но я не мог пошевелиться, с любопытством прислушиваясь. Возня продолжалась. Что-то скрипнуло, зашуршала ткань, словно юбку поспешно сминали и задирали. Малта вновь рассмеялась и пробормотала: — Не спеши. — О, Са! У тебя совсем нет совести. Мы её так не вытащим: юбка мешает. — Так подыми юбку повыше! Я уверена, что Этта с Уинтроу нас заждались. Услышав это, я нахмурился, не понимая, при чём тут вдова Кеннита. — Да зачем им она вообще сдалась? Мы бы Этте сами всё показали и рассказали: в первый раз, что ли? — Этте неудобно из-за живота. Всё же пять месяцев — это не шутки. Да и ноги опухают, двигаться трудно, — заметила Малта и тут же потребовала: — Тяни сильнее! Что-то скрипнуло, раздался треск рвущейся ткани и ругань Рейна. Не выдержав, я завернул за угол и опешил от увиденного. Малта сидела на полу и с досадой рассматривала порванный по шву подол платья, а Рейн, хмурясь, вертел в руках сломанную швабру. Закуток действительно оказался чуланом, куда прислуга складывала домашнюю утварь и ненужные вещи. Сейчас всё это вывалилось в коридор и рассыпалось вокруг Малты разрушенными баррикадами. — Ну вот, швабру сломали. И что мы Уинтроу скажем? — поинтересовалась Малта, сердито глядя на жениха. — Скажем, чтобы он учил её танцевать без швабры. Тоже мне, проблема! — Рейн положил обломки назад в чулан и стал собирать вещи, ставя их на место. Барахла оказалось слишком много, и оно никак не желало помещаться на своё место. Кое-как закинув всё внутрь, Рейн навалился на дверь и попытался её закрыть. Получалось плохо. Дверь протестующе скрипнула и застыла, не желая захлопываться. Вздохнув, Малта пробормотала: «Мужчины!» — и встала, чтобы помочь Рейну. Вдвоём у них вышло справиться с несговорчивой дверью и закрыть её на защелку. Тяжело выдохнув и вытерев взмокший лоб, Малта пробормотала: — А знаешь, твоя правда! Пусть сам, без швабры, учит её танцевать. А то знаю я своего брата, он лет десять будет ходить кругами, прежде чем решится за ней ухаживать. Хмыкнув, Рейн привлек Малту к себе и легко поцеловал в краешек губ. И смотрел он на неё при этом нежно и понимающе. Так, словно всё-всё знал наперёд, но готов был уступить, чтобы не огорчать любимую. Мне стало стыдно за подглядывание. Понимание и доверие между ними взращивалось на стремлении разделить жизнь. А у нас с Альтией были лишь зaмки, сотканные из воздуха и песка. И я боялся, что однажды их разрушит шальная волна, или чья-то неосторожная нога раздавит башни и стены, которые мы так долго возводили. Стараясь не привлекать внимания, я мышью прошмыгнул мимо них и отправился дальше по коридору, вспоминая, где же нас поселили. Проходя мимо одной из комнат, я услышал, как кто-то отсчитывает ритм: — Раз, два, три. Раз, два, три. Поворот! Подойдя ближе, я заметил, что дверь приоткрыта и в образовавшуюся щель видно, как Уинтроу учит Этту танцевать. Он легко и непринуждённо вёл свою даму в танце, а она сосредоточенно смотрела вниз, наверняка считая шаги и пытаясь не наступать кавалеру на ноги. Округлившийся живот Этты мешал Уинтроу прижимать её к себе, поэтому складывалось впечатление, будто каждый из них танцует свой ни на что не похожий танец. Но в то же время их движения были удивительно гармоничны и согласованы. Они чувствовали друг друга, как гончая и лиса, только эти двое скорее играли, чем всерьёз охотились. Этта всё же сбилась со счёта и наступила Уинтроу на ногу. — Извини, — сказала она, остановившись. — Ничего, — Уинтроу мягко улыбнулся и, сильнее сжав её в объятиях, предложил: — Продолжим? — Будет лучше дождаться Малты с Рейном. Они обещали принести швабру. — У нас и без швабры получается неплохо, — заметил Уинтроу. Видно было, что он не хочет отпускать Этту. И совсем не обрадуется, если сестра с женихом принесут-таки искомое. — Неужели? Значит, тебе нравится, когда наступают на ноги? — едко поинтересовалась Этта и оттолкнула Уинтроу. Несмотря на то, что в танце она двигалась легко, сейчас было заметно, что женщина устала. Её походка стала тяжёлой, утратив былую грацию, а поясница наверняка ныла. Сев на кровать, Этта со стоном вытянула ноги и наклонилась, пытаясь снять обувь. — Давай я помогу, — предложив Уинтроу. — Я сама! — Хорошо, — он легко согласился и, присев рядом с Эттой на корточки, стал её разувать. Ноги у неё и вправду сильно отекли, поэтому туфли снимались неохотно, оставляя после себя некрасивые красные полосы на коже. — Ты меня никогда не слушаешь, — Этта нахмурилась, но вновь отталкивать его не стала. — Отчего же? Слушаю. — Это не твой ребёнок, а ты ведешь себя так, словно вот-вот станешь счастливым папашей. Я поморщился, услышав резкие, чуть грубоватые слова. Возможно, слухи, ходившие о вдове Кеннита, правдивы и она действительно до знакомства с ним была шлюхой в местном борделе. — И что в этом плохого? — спросил Уинтроу, осторожно растирая её ноги. Этта на миг прикрыла глаза, наслаждаясь. Со стороны это выглядело, как приручение строптивой кошки, которая в любой момент может укусить или полоснуть когтями по рукам. — Ты сама попросила помочь с воспитанием ребёнка, — резонно заметил Уинтроу, сев рядом с ней на кровати. — Я лишь исполняю свой долг. — И что ты хочешь получить взамен? — С чего ты взяла, что я что-то хочу? — искренне удивился Уинтроу. — Все чего-то хотят! — настаивала на своём Этта. Она раскраснелась и выглядела одновременно и растерянной, и сердитой. А ещё очень юной, едва ли на пару лет старше самого Уинтроу. — Что же, тогда я хочу, чтобы мы продолжили наши уроки танцев. И без швабры. — Почему? — Потому что на оттоптанные ноги она жаловаться не будет, но и за наставленные синяки от неё вряд ли дождёшься извинений. Этта хмыкнула и, протянув руку, заправила выбившуюся прядь волос Уинтроу за ухо. — И часто ты её ронял? — полюбопытствовала Этта, ближе придвинувшись к нему. Он в ответ хитро усмехнулся и признался: — Часто. И, поверь, это гораздо больнее, чем отоптанные ноги. «И то верно», — подумал я, нехотя оторвался от занятной сцены и пошёл дальше. Шейный платок удавкой стягивал горло, и я вынужден был его ослабить. Я ощущал стыд, обволакивающий меня липкой патокой. Подглядывать нехорошо, отвратительно и нечестно по отношению к другим людям. Родители, а потом и наставники не раз говорили об этом, вбивая в мою бестолковую голову правила поведения и хорошие манеры. Но после того как меня выгнали из дому, правила постепенно стёрлись из памяти, а хорошие манеры сменились повадками моряка. И я привычно задушил стыд и представил, как расскажу об увиденном Альтии. То-то она посмеётся! *** Дойдя до отведённой нам с Альтией комнаты, я постучал — мало ли? — но никто не ответил. Толкнув дверь, я увидел, что внутри никого нет. Только киса одиноко приютилась в изножье кровати да на прикроватной тумбочке стояла бутылка рома. Помявшись немного на пороге и с тоской посмотрев на кровать, застеленную чистым бельём, я закрыл дверь. Всё равно без Альтии не засну. Слишком привык ощущать её рядом, обнимать и прижимать к себе, слышать размеренное дыхание и чувствовать неповторимый запах любимой. От неё никогда не пахло духами или сладкой ванилью, как от других женщин, которых я знал. Чаще всего она была солёная, как море, и жёсткая, как кусок плавника. И запах у неё был по-настоящему морской, смолянистый, с нотками свежести, как в послештормовое утро. Стараясь больше нигде не задерживаться, я спустился вниз, в общий зал. Матросы по-прежнему играли в кости, но хозяин таверны и подавальщица ушли. — Эй, капитан! — окликнул меня один из пиратов. — Кого-то ищете? Я неопределённо пожал плечами, не желая признаваться, что ищу Альтию. Засмеют ещё, если узнают, что я её потерял. — Погода паршивая — ни одна крыса с корабля нос не высунет. Шторм разыгрался не на шутку. Не ходите, капитан, только зря вымокните, — посоветовал матрос. Его партнер по игре с интересом за нами наблюдал. Наверняка матрос продул ему и за неимением денег выполнял прихоть своего дружка. Пропустив мимо ушей последующие советы, я открыл дверь и вышел на улицу. Моряк не обманул: погода была действительно паршивой. Впрочем, если верить любимой поговорке моряков, то утром после грозы всегда встаёт солнце. Ветер бросал в лицо мелкие капли дождя и, словно разыгравшийся щенок, нещадно трепал одежду. Я пожалел, что не взял дождевик. Шерстяной камзол был мягким и тёплым, но, напитавшись влагой, неприятно лип к телу, воруя оставшиеся крохи тепла. Помянув Са и варварского бога Эля, я поспешил к пристани, надеясь, что хотя бы там найду Альтию. Единственное место, где она могла быть — это Проказница. К семейному кораблю её тянуло, словно морского змeя к крови. Я должен был догадаться, что даже шторм не удержит её вдали от Проказницы. На миг у меня перехватило дыхание, стоило только представить, что связь Альтии с кораблём по-прежнему сильна и ни время с расстоянием, ни Уинтроу не смогли её ослабить. И что она уйдёт, стоит ей только понять, что семейный корабль ей нужнее меня и Совершенного. *** На пристани никого не было. Пиратские корабли, словно шкодливые дети, качались на волнах. Старые торговые судна, похожие на толстых креветок, тяжело переваливались с боку на бок. Казалось, они вот-вот лопнут, стоит их покрепче сдавить в кулаке. Юркие абордажные корабли скрипели снастями и устрашающе нависали безжизненными носовыми фигурами над мутными беспокойными водами. А волны старательно их омывали, полируя до блеска прочное дерево. Но больше всего, словно акулы среди косяка рыб, выделялись живые корабли. Серебристые, изящные, с плавными линиями — они, казалось, были рождены для моря. Проказница пела, запрокинув голову. Не человеческим голосом, нет. Люди не могут издавать таких звуков: устрашающих, пронзительных и чарующих. Её пение походило одновременно и на завывание ветра, и на рёв раненого животного, и на боевой клич морских змеев. Я вспомнил, как они пели перед тем, как ринуться в атаку на Совершенного. Слушая её, я дрожал, боясь пошевелиться. Мне казалось, что на её зов спешат чудовища, хищные и ядовитые, которые вот-вот вынырнут из солёных вод и сожрут неудачника, посмевшего слушать их песню. Голосу Проказницы вторила музыка. Сначала я подумал, что она мне мерещится. Что воображение разыгралось и отличить, где правда, а где вымысел, стало невозможно. А безумие, ласковое, как материнские объятия, подкралось незаметно и схватило меня за горло цепкими пальцами. Сделав усилие, я посмотрел в сторону Совершенного и увидел, что он играет на рожке. Сжав в могучих руках хрупкий инструмент, вырезанный для него Янтарь, он, прикрыв глаза, музицировал. Иногда откровенно фальшивя, но чаще звуки удивительно гармонировали с рёвом шторма и пронзительной песнью Проказницы. Я ощутил себя щепкой, которая была так же чужда морю, как и бумажные цветы в садах Са. Я сделал шаг к живому кораблю, потом ещё один и ещё. Шёл вперёд, заворожённый пением и штормом, ослеплённый вспышками молний, которые, словно корни, множились и делились. И ударяли холодным огнём в точку, где земля сходится с небом. Мне хотелось петь во славу стихии и драконов, но я стыдился, понимая, что мой голос жалок и слаб. Что он никогда не передаст всего богатства красок, никогда не опишет совершенный размах крыльев, и лёгкость полёта, и блеск чешуи, и падение, столь стремительное и смертоносное, как удар сабли. Мне хотелось исчезнуть. Умереть. Надо только сделать ещё один шаг… Внезапно сильные ладони подхватили меня и выдернули из удушающего кошмара наяву. Помотав головой, я сбросил остатки наваждения и с опаской оглянулся на своего спасителя: им оказалась Проказница. Чёрные волосы были похожи на гибких оживших змей, внимательные зелёные глаза смотрели с тревогой, а щёки раскраснелись, как у девчонки, только что вернувшейся со свидания. Мне стало стыдно за свою слабость, и вместе с тем в груди начало нарастать раздражение на то, что я поддался чарам живого корабля. Что не воспротивился и едва не погиб так глупо. — Извини, Брэшен. Я думала, что на пристани никого нет, — покаянного прошептала Проказница. — Я искал Альтию. Мне не хотелось смотреть ей в глаза и видеть жалость, поэтому я рассматривал изящные, сильные руки, вырезанные из диводрева. На ощупь они отличались от рук Совершенного. Ладони моего друга казались шершавыми и огрубевшими, как у воина, привычного к тяжелому труду и оружию. А руки Проказницы — нежные и гладкие, как у настоящей леди. — Альтия приходила сюда, — она поднесла меня ближе к лицу, чтобы не перекрикивать шторм. Я слишком поспешно вскинул голову, выдавая своё нетерпение. Проказница понимающе улыбнулась и сказала: — Мы с ней говорили, но недолго. Со временем слова становятся лишними, — она мечтательно улыбнулась и призналась: — Я скучала. — А Альтия? Что она сказала? Мой голос внезапно охрип, и произносить слова стало трудно, словно в горле застряла рыбья кость, а я пытался вдохнуть поглубже, чтобы прокашляться и выплюнуть её. Не получалось. Она царапала глотку, цеплялась маленькими крючками и заставляла давиться словами. — Что должна вернуться домой. — Вот как? — я вымученно улыбнулся, понятия не имея, что делать дальше. В голове пойманной птицей билось: «Домой, домой, домой…» Хотелось накричать на Проказницу, обвинить, что она вновь пытается забрать у меня Альтию. Что у неё есть Уинтроу и она сама выбрала, как ей жить дальше, но проклятая кость мешала не то что говорить — дышать. И я лишь смог прохрипеть: — А где её дом? Алые губы Проказницы дрогнули, и она, не удержавшись, заливисто рассмеялась. — Люди! — воскликнула она. — До чего же вы глупые! Смотри: вот её дом. Сжав меня в ладони, словно ребёнок игрушку, Проказница указала в сторону Совершенного. — Видишь? Вот её дом, — повторила она. — И твой. А теперь иди к ней. Проказница аккуратно поставила меня на причал. Оказавшись на земле, я невольно поёжился: ветер, казалось, усилился. Вымокшая одежда, словно ледяной панцирь, облепила тело, вымораживая душу. И вместе с тем я чувствовал облегчение. Невесомое, едва ощутимое, но такое желанное. Альтии не нужна Проказница. Больше не нужна — это единственное, что сейчас было по-настоящему важным. *** Хорошо, что на Совершенном осталась часть одежды. Сухой одежды. Нужно скорее переодеться и выпить рома. Ещё заболею, не дай Са! Даже юнге известно, что хуже больного капитана может быть только глупый капитан. Поднявшись по трапу на борт, я с трудом добрался до своей каюты. Палуба была скользкой, а постоянная качка и ливень только осложняли задачу. Зато внутри оказалось тепло. Горели свечи, вкусно пахло жареным мясом и сладкими персиками, какие я лет сто как не ел. А ещё в каюте была Альтия. Поджав под себя босые ноги, она сидела на кровати и дремала, прикрыв глаза. Проклятая кость наконец-то исчезла, растворившись, как кусок соли, и оставив после себя лишь лёгкое напоминание прошедшего отчаяния. — Почему ты ушла из таверны? — спросил я, раздеваясь. Камзол, рубашка, штаны — всё полетело на пол, обнажая продрогшее тело. — Там было душно и скучно. А тут… тут дом, — Альтия улыбнулась и спросила: — Правда, Совершенный играет всё лучше? Я кивнул и, замотавшись в одеяло, сел рядом с ней. Альтия налила мне рому, и я с удовольствием выпил. Долгожданное тепло разлилось в желудке и щупальцами осьминога постепенно распространилось по всему телу. Я прикрыл от удовольствия глаза, ощутив, как Альтия обняла меня и ласково взъерошила волосы. — Совсем вымок. И что тебе не сиделось в тёплой таверне? — ворчливо спросила она. — Я тебя искал. Мне хотелось произнести эти слова равнодушно, но они прозвучали, как жалоба. Вздохнув, Альтия призналась: — Мне надо было предупредить тебя, но я не могла. Мне показалось, что меня позвал Совершенный. Что ему было одиноко. Я не могла не прийти, понимаешь? Говорила она быстро, сбивчиво, порой проглатывая окончания. И в тоже время я ощущал её тревогу и предвкушение, и счастье от того, что она вновь может чувствовать единение с живым кораблем. Или думать, что чувствует. — А он ответил тебе? — осторожно спросил я. Альтия могла вспылить, а мне так не хотелось, чтобы она разжимала свои объятия. — Нет. Ты же знаешь Совершенного: его подозрительность не имеет границ. И хотя после смерти Кеннита он, кажется, нашёл себя, но вряд ли кораблик когда-либо подпустит нас к себе так же близко, как этого мерзавца. Вот! — она прижала мою руку к стене каюты, вырезанной из диводрева. — Чувствуешь? Я ничего не почувствовал. Ни малейшего отклика, воспоминания или чьего-то присутствия в голове. Ни-че-го. Только Альтию: её тепло, запах, размеренное дыхание и предвкушение, с которым она касалась диводрева. Словно вот-вот случится чудо и она ощутит отклик. Вздохнув, я честно ответил: — Нет. — И я не чувствую. Но ведь это не помешает нам попытаться ещё раз. И ещё. Мы ведь семья, — Альтия нежно провела рукой по диводреву и, повернувшись ко мне, улыбнулась. Я, не удержавшись, поцеловал её, опрокидывая на кровать и накрывая своим телом. Да, мы семья, какими бы сумасшедшими и несовершенными мы ни были. *** В постели я проснулся один, об Альтии напоминали только примятая подушка и рубашка на полу. Одевшись, я вышел на палубу. Утро встретило меня холодным, пробирающим до костей ветром и мелкой моросью. Альтия сидела на баке и болтала с Совершенным. Подойдя поближе, я увидел, что он до сих пор сжимает в руках рожок. — Я не фальшивлю — это ты ничего в музыке не понимаешь, — пожаловался Совершенный. — Янтарь говорила, что чем больше я буду играть — тем лучше у меня будет получаться! — А я и не говорю, что не нужно практиковаться. Но, может, иногда стоит делать перерывы? Ты всю ночь играл — я никак не могла уснуть. Альтия и вправду выглядела усталой и невыспавшейся. Глубокие тени залегли под глазами, а черты лица чуть заострились. — А Брэшен, значит, давал, — едко заметил Совершенный, нахмурившись. Альтия покраснела, но всё же упрямо вздёрнула подбородок, собираясь спорить. Я поспешил встрять, чтобы — не дай Са! — они не поссорились. Плохое настроение Совершенного могло повлиять на всю команду, и тогда в Делипае мы застрянем ещё на несколько дней, а то и на неделю. — Совершенный, ты можешь музицировать столько, сколько хочешь. Только не по ночам! — попросил я. И прикоснулся рукой в успокаивающем жесте к диводреву. Напряжение, повисшее в воздухе, сменилось тёплой волной, накрывшей меня с головой. У меня перехватило дыхание от нахлынувших чувств: недовольство позеленело, как медная бляха, и сменилось сожалением, лёгким, как фруктовый салат. К нему, словно изысканная приправа, присоединилось веселье и нотка раздражения, оставляющая кисловатый привкус во рту. Совершенный пристыженно сказал: — Я не хотел никому мешать. Я думал, что раз все сошли на землю, то до утра не вернутся. — Чуть помолчав, он полюбопытствовал: — А почему вы вернулись? Неужели ты, Брэшен, решился наконец-то сделать предложение Альтии? — Брэшен?.. — Альтия выглядела одновременно и растерянной, и озадаченной, словно сама мысль о замужестве никогда не приходила ей в голову. Сглотнув, я откашлялся, пытаясь подобрать слова, чтобы сделать ей предложение. А они не находились. Вспорхнули, словно испуганные птицы, и разлетелись в разные стороны. Собравшись с силами, я сказал: — Совершенный, он… я хотел, — глубоко вздохнув, я сделал ещё одну попытку: — Ты выйдешь за меня замуж? Получилось грубовато и слишком прямо. Никакой романтики и смущения, никаких счастливых улыбок с застенчивостью, в которую так любят играть юные девушки. Ничего общего с тем, что я успел себе нафантазировать, сотни раз представляя этот момент. Альтия задумчиво потёрла подбородок, лукаво улыбнулась и сказала: — А давай! То-то Кефрия с мамой удивятся! — Ага, — только и сумел произнести я, глуповато улыбаясь и ощущая себя самым счастливым человеком на свете. Всё же хорошо, что мы припыли в Делипай: вынужденная задержка оказалась как нельзя кстати. 3 level (G — PG?13) 3.1 Драбблы Название: Потанцуем? Автор: Фатия Бета: Aviendha Фандом: Вселенная Элдерлингов, Сага о Шуте и Убийце Размер: драббл, 787 слов Пейринг/Персонажи: Фитц/Шут Категория: слэш Жанр: POV/Romance Рейтинг: R Краткое содержание: К чему приводят разговоры у камина. Примечание: Таймлайн — книга «Миссия Шута». — Потанцуем? — предложил я, заикаясь. — А мы и так танцуем, — с серьезным видом ответил Шут. Робин Хобб «Миссия Шута» Разговоры у камина были чудо как хороши. Тепло приятно обволакивало тело, а бренди согревало. Оно оказалось забористей, чем я предполагал. Шут сидел напротив, вертя в руках чашку. У меня было к нему так много вопросов! Но сегодня он не хотел ничего рассказывать. Только спрашивал обо всем, дотошно, словно Чейд, пытаясь вникнуть в самые незначительные детали. И я уступал ему, ведь мы с ним так долго не виделись. Но вот Шут встал, потянулся до хруста в суставах и предложил мне руку. Я ухватился за нее, подымаясь и чувствуя, как комната начинает кружиться перед глазами. Пошатнувшись, я крепче сжал его ладонь: ноги не держали. Шут хмыкнул и пробормотал, что бренди кое-кому крепко ударило в голову. В ответ я кивнул и предложил, заикаясь: — Давай потанцуем? — А мы и так танцуем, — с серьезным видом ответил Шут. И словно подтверждая свои слова, обнял меня, сильнее прижимая к себе. Он был холодным, как ящерица. Мне же было душно. Я уткнулся лицом ему в волосы, легкие и тонкие, словно золотая паутина. Шут был слишком противоречивым, но одно оставалось всегда неизменным: у него не было запаха. Ночной Волк считал это необычным, но признавал, что для охоты эта особенность подходит как нельзя лучше. Охотник, которого не может учуять жертва, любил повторять он, выслеживая очередного кролика. Отстранившись, я посмотрел на Шута. Он с интересом наблюдал за мной. Желтые глаза были безмятежны и непроницаемы, но на губах играла довольная улыбка. Он прошептал на выдохе что-то неразборчивое. — Что? — спросил я, склонившись, чтобы лучше слышать. Шут провел ладонью вверх по моей спине, чуть нажал на шею, заставляя меня наклониться. Я ощутил его дыхание на своих губах и невольно сглотнул. Он выжидал. Не отталкивал, но и не отпускал, просто продолжая обнимать. Было невыносимо жарко, а выпитое абрикосовое бренди кружило голову. Да, во всем было виновато бренди: и в том, что у меня кружилась голова, и в том, что трудно было стоять на ногах без поддержки друга, и в том, что Шута невыносимо хотелось поцеловать. Я не стал противиться желанию, а он не возражал. *** Шут был худым и жилистым, но достаточно сильным, чтобы дотащить меня до постели. В голове у меня по-прежнему шумело, но отнюдь не от выпитого бренди. Нужно было поблагодарить Шута за помощь и наконец-то разжать руки и отпустить его. Руки не разжимались. Наоборот: они цеплялись все сильнее, словно их пришили нитками к его рубашке. А отодрать можно было только с кожей и — Эда! — как же это больно! — Фитц, — позвал меня Шут. — Пора спать. Я серьезно кивнул и потянул его в кровать. — Ах! Ну, раз ты так настойчиво просишь… Он позволил втащить себя на кровать, но потом с легкостью высвободился и стал раздевать меня. Дразня, легко касался прохладными пальцами моего живота, груди, лица, пока снимал рубашку. Я обессиленно откинулся на подушку, глядя на него снизу вверх. Шут улыбался. Я зажмурился, искренне надеясь, что перед глазами перестанет двоиться. А когда вновь открыл их — лицо друга оказалось близко-близко. Шут часто и тяжело дышал. — Пора спать? — спросил я, ощущая себя последним дураком. — Мы еще не закончили наш танец, — прошептал он и поцеловал меня. Ему это нравилось. Ладони Шута скользили по моей коже так медленно, как только могли, а я пытался казаться спокойным. Меня не волновали его руки и тихий шепот над ухом. И совсем не хотелось стонать, выгибаться и вжиматься. И стаскивать с него одежду и опрокидывать на спину, нависать, целуя и лаская в ответ. Не хотелось. Но я это сделал. Или мне это только приснилось? Мы продолжили танцевать, и я не мог понять, от чего же сильнее кружилась голова?.. А она кружилась, взрывалась, как переспелая слива, становясь легкой и восхитительно-пустой. Шут смотрел своими кошачьими желтыми глазами и бесстыже скользил рукой вниз к моему паху. Я зажмурился, не в силах выносить этот взгляд. Слишком откровенно. Слишком понимающе. Слишком знакомо. — Хватит! — Тебе не нравится наш танец? — насмешливо поинтересовался Шут, размеренно двигая рукой вверх-вниз. Конечно, не нравится. Совсем. Ни капли. Но — Эда! — не смей останавливаться! Я со стоном выгнулся, чувствуя, как спадает напряжение и возникает взамен ощущение свободы и счастья. А после лежал, прижимаясь к прохладному телу. Голова больше не кружилась. *** Утром я проснулся от холода. Одеяло было на полу, а из открытой двери сквозило. Шут привычно сидел в моем кресле и читал свиток. Мне стало невыносимо стыдно за вчерашнее. Нужно было что-то сделать или хотя бы извиниться. — Шут, — хрипло позвал я его. Он посмотрел на меня, приветливо улыбнулся и сказал: — Тебе нельзя так много пить. Вчера мне пришлось самому тащить тебя в кровать — ты так и уснул за столом. — Вчера? — Вчера, — подтвердил он. — Чай приготовить? — Да… пожалуйста. Он отложил свиток, встал и потянулся до хруста в суставах. Я рассеянно моргнул, совершенно сбитый с толку. Ночной Волк, мы ведь вчера с Шутом… танцевали? Вы и сейчас танцуете. Название: Память о грядущем Автор: nano_belka Бета: Aviendha Фандом: Вселенная Элдерлингов, Сага о Живых кораблях Размер: драббл, 785 слов Пейринг/Персонажи: Моолкин/Сессурия Категория: слэш Жанр: PWP Рейтинг: R Краткое содержание: Насильственные способы вожака успокоить особо своенравного члена Клубка. Примечание: Нестандартная физиология (морские змеи). Густой ил покрывает дно, в нем мягко и приятно спать. Ровная тяжесть воды и собственная бестелесность. Мы предназначены. Моолкин открыл глаза, когда в его глубокий сон прорвалось шипение. — Сессурия, — негромко протрубил он, — смотри. Своенравный змей, пробудившись, махнул хвостом и будто бы не обратил внимания. Шривер рядом с ними безмятежно спала. — Возвращайся в Драгоценное, — настойчиво повторил Моолкин. — Не смей отстраняться! Красный змей широко раскрыл пасть, демонстрируя острые зубы и набухшие мешочки с ядом. «Не угрожай мне», — спокойно осадил его Моолкин: едва заметным поворотом головы, тонким движением гибкого тела. Сессурия неохотно присмирел. — Ты мне надоел со своими мудростями, — прошипел он. — Оставь меня в покое. Я не хочу в Драгоценное. Я устал. Я хочу отдыхать. — Никто из нас не отдыхает. Почему должен ты? — Возможно, мне дороже моя жизнь, чем мутная цель Клубка. Моолкин выдохнул немного чарующего яда с воспоминаниями, но Сессурия увернулся и в ответ выдохнул свой запас — слабый, но достаточный, чтобы бросить нахальный вызов. Моолкин легко подхватил Сессурию и обвил его хвост своим. Красный змей попробовал вырваться, но только туже заковывал себя в объятия вожака. — Никогда не сопротивляйся мне. Или умрешь. Облачко яда, гораздо более мощное и яростное, вырвалось из пасти Моолкина и, рассеявшись на чешуе Сессурии, впиталось прозрачными ложными глазами. — Будь подле меня и стань частью великого. — Я не хочу… быть… частью, — голова Сессурии моталась из стороны в сторону, он беспорядочно раскрывал пасть, словно захлебывался. Моолкин сильнее сжал его в объятиях, причиняя боль. Он широко раскрыл пасть и зашипел, а огромный колючий воротник поднялся высоко над его головой. Грива Сессурии тоже приподнялась, но смотрелась жалко. Острые иглы воротника Моолкина потянулись к Сессурии, неглубоко впились в его морду, обвили гриву. Пасть Сессурии находилась почти во рту Моолкина, и тот сомкнул челюсти, прикусив и держа ее зубами. Красный змей дергался, его гибкое тело напряглось и вытянулось, хвост был обездвижен, ложные глаза мерцали, как блики солнца в воде, а настоящие закрывались, поддаваясь действию яда. — Смотри, — приказал Моолкин и медленно двинулся вверх, по спирали кружась с обмякшим Сессурией. Разум того был затуманен и открыт, грива мерно вздымалась и опускалась, и Моолкин опустил свой воротник. Смотри, как прекрасны мы были и будем в небе, принадлежащем только нам, в полете страсти и ничем не сдерживаемых желаний. Они направлялись сквозь толщу воды, сквозь Доброловище, ведущий и ведомый, мудрец и ученик. Моолкин отпустил Сессурию, и когда тот, по-прежнему безмолвный, пошел ко дну, вмиг нагнал его и оплел, словно заключил в кокон. Он сделал так несколько раз, сильно сжал Сессурию в кольце своего тела, и они вынырнули, будто бы устремившись в самое небо — летать так же, как плывут. Смотри, как мы восхваляем собственную силу и прославляем друг друга в песнях и восторженных криках. Мы свободны, мы летим, и наши сознания всегда соединены в одно. Под луной Сессурия очнулся, но вернувшись из глубокого Драгоценного, куда его погрузил Моолкин, был полон воспоминаний и ядов. Открыв рот, он выдохнул облако яда в морду Моолкина, но вожак успел ответить, и облака смешались посередине. То было уже не соперничество и не игра. Странные смертные слуги назвали бы это просто: поцелуй. Сессурия расцепился хвостом с Моолкином и проскользнул выше, будто обвивая его. Вожак не возражал, и Сессурия стал гибко тереться вдоль его тела, и каждый раз, как их морды встречались, выдыхались друг в друга сладкие яды и гривы поднимались одновременно. Ложные глаза на теле Моолкина переливались и сияли, соприкасаясь с кончиком хвоста Сессурии, а когда змеиные тела переплетались до боли и треска натянутых мышц, чешуя, скользя о другую, перенимала ее цвет. В тумане яда змеи терлись мордами, и их гривы, восставая, сплетались тоже. Сессурия ощетинился и нырнул вниз, к хвосту Моолкина, кружась, медленно обвивал его снизу вверх, касаясь чешуи острыми иглами воротника. Моолкин отзывался похожим танцем, и легкие соприкосновения прерывались яростной и крепкой хваткой. Сессурия потянул Моолкина вниз, за собой, цепко ухватившись за его хвост. Они продолжили свой танец в Доброловище, плавая там, где когда-то летали. Воспоминания возносили их в Пустоплес, окуная в синеву дневного неба и густую темноту ночи. Глаза Сессурии заволокли туманные, сладкие мечты о будущем и прошлом; его воротник вздымался все чаще и выше, словно крылья, возносящие тело в воздух. Свобода морского течения была ветром, а вода — и небом, и землей. В своем сне будущего Сессурия резвился в Пустоплесе, величественный красный дракон, и властвовал над всеми стихиями. Его грива замерла, иглы напряглись и сплелись с воротником Моолкина, словно пальцы влюбленных смертных — так, что уже не понять, где начинается один и кончается второй. Красный змей опустил голову на спину своего вожака и застыл в ожидании. Когда Сессурия дернулся в объятиях Моолкина и дрожь вновь вспыхнувшей и угасшей памяти прошла по его телу, Моолкин увлек их обоих в ил к спящей Шривер, выдохнул яд в последний раз и снова погрузил красного змея в Драгоценное. — Будь подле меня, — повторил он. — Будь со мной. Змей послушно свернулся рядом и успокоенно закрыл глаза. Название: Сокровище Автор: nano_belka Бета: Aviendha Фандом: Вселенная Элдерлингов, Сага о Живых кораблях Размер: драббл, 772 слова Пейринг/Персонажи: Айсфир/Тинталья Категория: гет Жанр: PWP Рейтинг: R Краткое содержание: Из жизни драконов. Примечание: Нестандартная физиология (драконы). Небо — все равно что море, только волны не соленые, а сухие, как песок. Под крыльями Тинтальи раскинулся внизу целый новый мир, ветер омывал ее, прохладой лаская блестящую чешую. «Догони меня». Она чувствовала себя юной, только что рожденной и задорной — сверкающее на солнце драконье дитя. Айсфир парил позади, тоже наслаждаясь обретенной свободой. Он не спешил, благо теперь у них обоих впереди была вечность. Тинталья ловко сделала круг, красуясь перед своим партнером, и Айсфир повел головой, показывая, что заметил ее. «Моя». Айсфир в одно мгновение очутился рядом с ней; к его скорости и странной для неповоротливого старого дракона четкости движений Тинталья пока не привыкла. Мощные челюсти сомкнулись на шее, и тело Тинтальи затрепетало до самого кончика хвоста. Она не желала признавать чью-либо власть над собой, но зов Айсфира пронизывал до костей. Тинталья подумала, что подчинение, продиктованное природой, ничуть не умаляет ее звания королевы. В конце концов, поиск пищи — тоже инстинкт, а без еды любая королева исхудает и умрет. Ей же, Тинталье, уготована иная судьба. Она должна стать еще прекраснее, еще сильнее и теперь, в паре с Айсфиром, положить начало новой эре драконов. «Король. Твой король». Тинталья мотнула головой, угрожающе разинув пасть, но хватка древнего дракона была стальной. «Никто», ответила она и пронзительно взвизгнула, давая понять, что разгневана таким обращением. Айсфир, пробудившись телом изо льда, разумом пока оставался в нем. Его мысли были отрывочными, угрожающими и острыми. Тинталье только предстояло обучить своего партнера вкрадчивой, очаровывающей речи и манерам истинных драконов, но и мириться пока с дикарской грубостью она не собиралась. Презрение боролось в ней с желанием, и хотя оставить за спиной возбужденного черного дракона было сложно — и, в общем-то, откровенно глупо — Тинталья предпочла оторваться и улететь вперед, гневно и широко размахивая крыльями. Я готова соединиться с ним ради потомства, с возмущением подумала она, но я королева. «А королеву нужно добиваться». Королева не способна растворяться в ком-то и терять себя. Она живет, чтобы ею восхищались. Айсфир позади заворчал — хотя Тинталья рассчитывала на яростный рев — и устремился за ней. Они рассекали небо, два новообретенных сокровища, пока неоцененных людьми; свист ветра и шум крыльев становились все громче, как в самый первый раз, когда море очевидцев внизу глазело на них с восторгом и страхом, и то было их личное море. В него хотелось окунуться с огромной высоты — и вынырнуть, держа в зубах кровавую, визжащую добычу. Но был уговор, и было перемирие. Тинталье и Айсфиру оставалось довольствоваться животными, а иногда разбойниками и прочей швалью, которых, словно жертвоприношение, оставляли подобострастные люди. Тинталье нравилось думать о них как о жрецах, и в то же время она понимала, что для жрецов эти подлизы недостаточно умны. Айсфир явно медлил — будь у него желание, он бы уже нагнал Тинталью и овладел ей. Но ему, похоже, доставляла удовольствие их неприхотливая игра, и драконица в глубине своей величественной души была рада, что угодила ему. Молниеносно устремившись к реке, Айсфир вскоре вернулся с половиной туши в зубах, заглатывая ее на ходу. Тинталья восторженно смотрела на него, а затем тоже отправилась вниз. Когда Айсфир опустился рядом, вся ее морда была в крови, и на этот раз она не стала улетать. Утоленный голод пробуждает иные желания. Айсфир потерся огромной головой о ее голову — знак расположения, одобрения, почти вопрос — и Тинталья позволила все. Черный дракон оседлал ее с победоносным ревом, и когда он оказался внутри, Тинталье показалось, что в ней расцветает ледяное царство, что для этого она была предназначена всегда. Стало нестерпимо холодно, и вместе с тем горячая драконья кровь кипела, как вулкан. Айсфир вцепился зубами в ее холку, это было остро и больно, между чешуйками побежала драгоценная кровь. Рана зарастет, не успев открыться — еще одна метка из многих; в местах, куда попали капли крови, вырастут диковинные растения или образуется пустырь. Айсфир накрыл Тинталью огромными крыльями, она отчаянно замахала своими, поднимая их обоих в воздух. Айсфир вцепился острыми когтями в ее бока, ускоряясь и взлетая тоже. Он словно занял собой все, целиком оказался внутри и снаружи, Тинталья чувствовала его каждой чешуйкой и была горда. Ее спутник, ее надежда, ее будущее. «Твой ледяной король». Драконица не стала возражать, ветер трепал ее, и они с Айсфиром кружились в небе, как два сплавленных воедино драгоценных камня. Тинталья не ощутила нити будущего потомства, но не успела разочароваться: когти схватили воздух, когда Айсфир вылизал нанесенные ей раны, сверкающий на солнце гребень и слегка прихватил зубами за приоткрытую пасть. Все закончилось с его глубоким ревом, и крик Тинтальи вторил ему, словно даже их голоса слились в один. За множество лесов и рек люди, услышав это, подумали про гром и готовились к грозе, но так и не дождались ее; иные поняли, что драконы вернулись в небо и завладели им. И только два бесценных сокровища, засыпая в густой траве невысокого холма, мечтали о просторах Кельсингры, навсегда утерянной для них. Название: Неверная смерть Автор: nano_belka Бета: Aviendha Фандом: Вселенная Элдерлингов, Хроники Дождевых Чащоб Размер: драббл, 991 слово Пейринг/Персонажи: Гест/Седрик Категория: слэш Жанр: PWP Рейтинг: NC?17 Краткое содержание: Первый раз Геста и Седрика. «Он подошел вплотную, и Седрик не отступил. Гест снова потянулся к Седрику, и тот не убежал. У Геста были сильные, крепкие руки». Робин Хобб «Хранитель драконов» Седрик был шокирован и испуган, но тело порой все равно что стихия — невозможно не покориться. Привкус крови на губах, кружение снега, перерастающее в бурю, и полный яростного желания взгляд Геста — так Седрик впоследствии будет вспоминать их первый раз. Детали вскоре растворятся в памяти, останется только кровь и ярость: два слова, полностью описывающие их отношения. Поцелуи Геста были требовательными, грубыми, но желанными, несмотря на боль. Опыт Седрика в этой области не позволял ему капризничать, да и что тут говорить: когда тебя захотел такой мужчина, как Гест, ты не заметишь плеть в его руке, а только подставишь спину. Поначалу сопротивляясь, Седрик вскоре совсем обмяк в руках Геста, подставляясь, отдаваясь неизведанным ощущениям, о которых он так грезил. Отвечать на поцелуи оказалось нетрудно, достаточно следовать желаниям. Впрочем, Гест прекрасно делал все сам, явно показывая, кто ведет игру. Он схватил Седрика за волосы, заставил откинуть голову — и припал губами к шее, оставляя на ней свои поцелуи-метки. Он крепко прижимал Седрика другой рукой, бедра к бедрам, настойчиво, специально, чтобы Седрик мог почувствовать возбуждение Геста и отозваться на него своим. Гест легко потерся о его пах, и Седрик окончательно сдался с позорным стоном. Гест прошипел что-то сквозь зубы — по прошествии лет Седрик будет точно знать: то были не слова любви или страсти, а только жестокой жажды обладания, подчинения; но в те мгновения ему даже нравилось, что Гест назвал его своей шлюхой. В самом деле, ведь главное не «шлюха», а «моя». Возиться с пуговицами Гест не собирался — рубашка просто разорвалась в его руках, обнажая тело, которое, как Седрик к своему стыду понял, уже было уверено в своих предпочтениях. Гест прижался к его губам, своей грудью к его обнаженной груди, и от прикосновения грубой ткани к коже Седрик едва не потерял рассудок. Это было дразняще, возбуждающе, и отчаянно хотелось еще. Он выгнул спину, подставляя тело под новые поцелуи. Язык Геста скользнул по его шее, по груди, дразня и лаская затвердевшие соски, а ладонь проникла между телами и обхватила Седрика между ног. Ощущения были такими, словно кто-то дергал Седрика за нервы — он переступал с ноги на ногу, будто мог отстраниться от горячей волны удовольствия, несвязно бормотал, и подавался навстречу, и следовал безмолвным указаниям, как послушная марионетка. Гест облизал голый живот Седрика, несколько раз обведя языком вокруг пупка — Седрик чувствовал, как напрягаются от этого мышцы спины, как он дергается, будто привязанный — и, сжав ладонями его бедра, принялся настойчиво ласкать через ткань возбужденный член. Он был умелым в таких делах, и уже через несколько мгновений Седрик запустил пальцы в его волосы, умоляя позволить освободиться от одежды — желание прикосновения, не сдерживаемого ничем, было острым до боли. Вместо ответа Гест укусил его — не сильно, но ощутимо, и больше Седрик не решался просить. Он хотел раздеть Геста, ощутить, как горяча под одеждой его кожа. Гест благосклонно разрешил это, и Седрик целовал его везде, где ткань обнажала тело. Он чувствовал себя неумелым, но был ведом сильным и неожиданным чувством и потому не останавливался. Ему удалось сорвать стон Геста, случайно оцарапав его спину, и затем еще один — когда осмелился расстегнуть брюки и коснуться рукой напряженной плоти. Его словно пронзило насквозь, когда он ощутил дрожь Геста, и затем — свою собственную. О таких откровенных ласках Седрик, бывало, грезил во сне и очень редко — наяву, достаточно слабо представляя себе, каково это на самом деле. Оказалось, что от запаха желания теряешь голову так легко, словно землю выбили из-под ног; что твое тело может быть крепко связано с чьими-то чувствами — и когда слышишь стон, для тебя нет ничего важнее и слаще. Гест ласкал Седрика так, будто знал его всю жизнь, но и сам Седрик доставлял ему удовольствие, как давний и умелый любовник. Это было удивительно, да что там — просто восторг, и лишь спустя годы унижений Седрик, возвращаясь к воспоминаниям, разделял то первое, чистое восхищение как единственное возможное для них. Так следовало начать — и тут же прекратить, тогда эта ночь стала бы совершенством. Но Седрик был юн и влюблен, его тело, освобожденное ласками и вниманием, желало большего, и потому каждое новое прикосновение становилось новым звеном в его цепи. Гест направлял его, раззадоривал и останавливал, безжалостно, но и трепетно. Он дотрагивался до Седрика жадно, но нежность в этих касаниях тоже была до дрожи ощутима. Гест опрокинул его на спину, медленно раздел, намеренно дразня поглаживаниями и поцелуями. Седрик не заметил, как оказался полностью обнажен перед ним, но для смущения не нашлось места и желания. Рев ветра нарастал, но горячая кровь не позволяла замерзнуть, и каждый холодный порыв был все равно что сотня сладостных укусов. Руки Геста и сам он словно слились с природной силой, и Седрик уже не понимал, кому он отдается на самом деле. После долгих поцелуев в губы Гест продолжил свои мучительные ласки, истязая тело Седрика губами, пальцами и языком. Седрик настолько потерялся в этих ласках, что от неожиданной, шокирующей вспышки новых ощущений укусил Геста за запястье. Гест дал ему легкую пощечину, но это была не злость, а еще один способ усилить удовольствие. Седрик выгнулся навстречу его пальцам, задевающим внутри источник острого наслаждения, и кажется, о чем-то просил, чего-то страстно хотел. Гест в ту первую ночь не исполнил его просьб — он ограничился дразнящими, щекотными касаниями. Ощутив вплотную к себе его твердый, горячий член, Седрик едва не сошел с ума от непривычного, странного желания единения. Он просил об этом, даже умолял, возможно. Но Гест продолжал тереться о него, рукой лаская член, и когда Седрик с протяжным стоном излился в его ладонь, Гест облизал пальцы, словно то была непередаваемая сладость, и после поцеловал Седрика в губы. Их ласки прекратились только на время, возобновляясь снова до самого утра. Спина Седрика была исколота и исцарапана, он чувствовал себя так, словно с него содрали всю кожу, обнажив нервы, и малейший импульс просто спалит его дотла. Гест Финбок умел держать на коротком поводке, этот талантливый торговец из Удачного, красивый лжец, искусный знаток душевных пыток. Расставаться с ним все равно что умирать. Седрик долго ценил такую смерть, не зная, что она ничем не лучше настоящей. Название: Польза Автор: Мириамель Бета: Aviendha Фандом: Вселенная Элдерлингов, Хроники Дождевых Чащоб Пейринг: Калсидиец (лорд Дарген)/Гест Категория: слэш Размер: драббл, 355 слов Жанр: PWP, ангст Рейтинг: NC?17 Краткое содержание: «Хочешь жить — будь полезным». Предупреждение: Спойлеры к «Blood of Dragons». — Хочешь жить — будь полезным. Гест Финбок, вольный торговец Удачного, жить очень хочет. Он плывёт вверх по Дождевой Реке на корабле, полном калсидийцев — охотников за драконьей плотью — и таких же пленников, как он сам. Заложников достаточно и без него, и для того, чтобы заслужить жизнь, приходится постараться. Полгода назад Гест презрительно скривился бы при виде яркого безвкусного кафтана, а сейчас поднимает его с пола, расправляет складки и вешает на спинку стула. Месяц назад Гест был уверен, что вот-вот разрешит временные трудности с настырным Даргеном, а сейчас счищает с сапог хозяина засохшую рвоту кого-то из калсидийцев. Неделю назад он считал себя обычным слугой, а сейчас ведёт пьяного Даргена в каюту. Качается палуба, шатается Дарген, висит на плече и обдаёт жарким чесночным дыханием. — Остановись, — приказывает он. Остановившись у палубы, он пытается помочиться, но для того, чтобы устоять, ему нужно держаться за фальшборт, а для того, чтобы развязать штаны, требуются обе руки. Гест хочет жить и потому не ждёт приказа. Он ловко расстёгивает калсидийцу ремень — о, он отлично умеет управляться с мужскими ремнями — и достаёт вялый член. Звенит струя. Дагон мочится долго, покряхтывая от удовольствия. Гест не смотрит ему в лицо, но боковым зрением замечает ухмылку. — Нравится? Никогда не держал такого в руках, а? Струя иссякает. Гест хочет жить и потому не ждёт приказа. Он опускается на колени, слизывает повисшую каплю и вбирает в рот головку. Вода Дождевой Реки разъедает кожу, ею нельзя мыться, но Гест не уверен, что будь вокруг чистейшая вода, Дарген часто вспоминал бы о ванне. Калсидиец пьян, и Гесту приходится долго трудиться прежде, чем член напрягается. Он помогает рукой, обхватывая основание, и думает о том, что у Даргена вовсе не такой уж большой член. Во всякой случае, куда меньше, чем его самомнение. Эта мысль помогает смириться с вонью мочи, несвежего белья и застарелого пота. Гест едва успевает задержать дыхание, когда Дарген хватает его за волосы и засовывает член на всю длину. Глотку склеивает липким семенем, но Гест хочет жить и глотает всё, не закашлявшись. — Хороший раб, — смеётся Дарген. Таким тоном хвалят послушного пса. — Может быть, я возьму тебя в Калсиду. Они не знают, что не пройдёт и месяца, как оба окончат жизни в драконьих желудках. Название: Помощь Синтары Автор: Мириамель Бета: Aviendha Фандом: Вселенная Элдерлингов, Хроники Дождевых Чащоб Пейринг/ персонажи: Тимара, Карсон/Седрик Категория: слэш Размер: драббл, 998 слов Жанр: PWP Рейтинг: NC?17 Краткое содержание: Таким, как Тимара, запрещено размножаться — об этом ей твердили с детства. Но подростковые гормоны дают о себе знать. Примечание: вуайеризм Тимаре повезло: удалось подстрелить оленя ещё до полудня. Разделывая тушу, она жалела, что Синтаре не пробраться между частыми стволами и не съесть добычу прямо здесь. «Взялась мечтать — мечтай, чтобы Синтара научилась летать и охотилась сама». Взвалив на плечи заднюю ногу, она побрела к лагерю. За время пути она привыкла переносить тяжёлую добычу, научилась лавировать между кустами, не цепляясь. Кожа на плечах загрубела, ремни больше не натирали. Дорога не казалась трудной, и мысли Тимары поплыли. Кого попросить о помощи? С кем поделиться мясом? Татс — самый очевидный вариант. Несколько недель назад ей в голову бы не пришло рассматривать другие возможности. Но сейчас, когда она узнала, что объятия и поцелуи только разжигают страсть, ей не хотелось оставаться с ним наедине. Тимара прекрасно знала, что стоит им отойти от лагеря, как Татс начнёт мягкое наступление. Нет уж, спасибо. Достаточно тяжело было бороться с собой, чтобы сопротивляться ещё и ему. Она могла не устоять, и эта ошибка могла дорого обойтись. Тимаре нельзя заводить детей. Она появилась на свет уродом с чешуйками, которые в норме должны пробиваться не раньше десяти лет. Кто знает, какое чудовище она способна породить? И неясно, что хуже: выкидыш или жизнеспособный урод. Нет, Татса звать не нужно. Следом на ум пришёл Рапскаль. Не прошло и недели с того момента, когда Тимара узнала, что он жив. При одной мысли о нём сердце начинала часто и радостно биться. Рапскаль был героем. Когда вечерами хранители сидели вокруг костра, он рассказывал о приключениях, пережитых вместе с Хеби. Тимара смотрела на отблески пламени, отражавшиеся в алой чешуе на его лице, и думала о том, каким же красивым он стал с того момента, когда покинул Кассарик. Тебе обязательно так подробно и так громко мусолить эту тему? Я думаю, как принести тебе мясо! Нет, ты думаешь не об этом. И драконица закрыла сознание от Тимары. Алум — вот кто помог принести мясо. Его Урбуку сегодня удалось поймать огромную рыбину в дополнении к положенной всем драконам порции, поэтому Алум удовольствовался головой и передними ногами оленя. Синтара проглатывала куски мяса по мере того, как Тимара приносила их из леса, и хотела всё больше. Но драконица была голодна всегда, а Тимара знала, что сегодня Синтара получила куда больше мяса, чем вчера и позавчера. От оленя осталось лишь пятно крови. Солнце клонилось к горизонту. Вернулись прочие охотники. Больше всех повезло Карсону — ему удалось найти пару речных свиней совсем рядом с рекой, и Плевок уснул там же, где ел. Получив свою порцию запечённой на вертеле рыбы, Тимара устроилась у костра. Пока она, обжигаясь, ловила языком срывающиеся капли жира, ей удавалось не думать о своих метаниях. Только облизав пальцы и бросив в костёр ветку, на которую была насажена рыба, она подняла глаза на Рапскаля, сегодня удивительно молчаливого. Он вырезал что-то из куска дерева, не слишком умело, так что нож с грубой рукояткой то и дело срывался, грозя обрезать пальцы. Тимара наблюдала за ним как заворожённая и далеко не сразу заметила, какими глазами смотрит на неё Татс. Она поняла, что для него не осталось незамеченным, как она пялилась на Рапскаля. Если бы не слой чешуи, покрывавший её лицо, Тимара бы покраснела. Я хочу есть. Я знаю, Синтара. Ты всегда хочешь есть, — устало ответила Тимара. Вот именно! — вспылила Синтара и продолжила спокойнее: — В двухстах шагах ниже по течению на самом берегу стоит огромное дерево. Его корни омывает вода, в них застряла большая куча плавника. В ней запуталась речная свинья. Не слишком жирная, но лучше, чем ничего. Откуда ты знаешь? Эмоции, донесшиеся от Синтары, больше всего напоминали фырканье. Она не сочла нужным ответить и сказала только: — Поспеши, пока другие драконы не послали за ней своих хранителей. Тимара нехотя встала. Не то чтобы она очень устала, ей выпадали деньки и потяжелей. Да и отвлечься от мыслей было приятно. Не прошло и нескольких минут, как идея добыть свинью показалась ей более чем привлекательной. Проклятые драконы с их чарами. Смеркалось, и деревья сливались в тёмную массу, но видимость на берегу пока оставалась хорошей. Тимара прислушивалась, полагая, что застрявшая свинья будет производить много шума. До дерева с корнями в воде Тимара не дошла. Её отвлёк приглушённый мужской стон, тут же отозвавшийся в низу живота и заставивший забыть об охоте. «Я не должна смотреть», — сказала себе Тимара. Ей было достаточно того раза, когда она застала Грефта и Джерд в объятиях друг друга. Но не смогла остановиться — её неудержимо влекло вперёд. Тщательно следя за тем, чтобы оставаться незамеченной, она выглянула из-за куста. Карсон полулежал, откинувшись на выпирающий из земли корень. Он был полностью одет, только из расстёгнутых штанов торчал толстый член, наполовину скрытый во рту склонившегося Седрика. Тимара едва подавила возглас удивления, смотря, как раскрасневшиеся губы скользят вдоль ствола, блестящего от слюны. Седрик ритмично двигал головой, одной рукой опираясь о землю, второй придерживая член. Карсон запустил руки ему в волосы и не шевелился, если не считать грудной клетки, поднимающейся и опадающей в такт частому глубокому дыханию. Тимара заметила зажмуренные глаза и закушенную губу и снова сосредоточилась на завораживающем движении рта Седрика. На мгновение он выпустил член, чтобы облизать красную головку, а затем заглотил снова, почти до основания. Тимара едва справлялась с пожирающим её желанием. Карсон выгнулся и застонал, и из её глаз едва не брызнули слёзы. Когда Седрик принялся неторопливо вылизывать начавший опадать член, она бросилась прочь и бежала до тех пор, пока перед глазами не закружили красные точки. Она рухнула на колени, схватившись за бок. Ей потребовалось изрядное количество времени, чтобы отдышаться, но вместе с тем пришла и ясность мыслей. Ей нетрудно было догадаться, что всё подстроила Синтара: той и прежде приходилось устраивать Тимаре «неожиданное» зрелище. Показав любовные игры Грефта и Джерд, Синтара надеялась, что Тимара последует их примеру, заведёт любовника и прекратит тревожить драконицу беспокойными мыслями и сладкими снами. Чего же Синтара хотела теперь? Тимара расхохоталась, запрокинув голову. Страх беременности — вот что заставляло её обрубать все попытки Татса и Рапскаля заполучить её. Что ж, теперь она знала, как утолить плотское желание и при этом не думать о возможности зачатия. Вот, значит, какую свинью ты мне подложила, — мысленно хихикнула она. Драконы не занимаются такими глупостями, — раздались в ответ самодовольные мысли Синтары. — Но, может быть, ты кое-чему научишься и прекратишь досаждать своими страстями. Название: Способ летать Автор: Aviendha Бета: Мириамель Размер: драббл, 627 слов Фандом: Вселенная Элдерлингов, Хроники Дождевых Чащоб Пейринг/Персонажи: Карсон/Седрик, намёк на Релпда/Синтара Категория: слэш, фэмслэш Жанр: романтика Рейтинг: R Примечания: 1) в каноне драконы — высшие, разумные существа, поэтому о зоофилии речь не идёт; 2) драконы называют самок королевами; 3) предыстория для тех, кто не в курсе канона: после катаклизма сумело закуклиться ничтожно малое количество змей, вышло из коконов драконов и того меньше. Все они оказались больными и увечными, большинство погибло, а оставшиеся отправились в поиски древнего драконьего города. Во время путешествия одна драконица научилась летать, позже к ней присоединилась другая. На момент повествования остальные драконы летать ещё не могут. Садящееся солнце золотило реку, Релпда щурилась от удовольствия, ловя последние тёплые лучи. Её желудок был полон, трава подле неё блестела от крови сегодняшнего ужина. Сегодня Синтаре и Хеби удалось выгнать на них целое стадо каких-то горных животных. Релпда не запомнила их названия, но хорошо запомнила запах и вкус. Ничего, скоро она тоже станет на крыло и будет охотиться самостоятельно — её мышцы были почти готовы, она чувствовала, как за последние дни они налились силой. Успех Синтары придал энтузиазма и её, Релпды, тренировкам. Да, скоро она сможет охотиться. И спариваться. О, да! Она потянулась мыслями к своему хранителю. Так и есть: Седрик сейчас находился в горячих объятиях охотника Карсона, хранителя Плевка. Плевок никогда не обращал внимания на игры людей, его это не интересовало. Релпда думала, что никого из драконов это не интересовало в принципе, пока не подслушала разговор Синтары с Тимарой. Что ж, Синтара понимала в этом толк. Релпда была уверена, что та с удовольствием бы подглядывала за любовными утехами Тимары, только гордая хранительница до сих пор не давала Синтаре такой возможности. Релпда втайне гордилась, что у неё-то такая возможность есть. Она покинула место трапезы и отправилась в своё «стойло», где с удобством улеглась, зарывшись в тёплую солому, и погрузилась в ощущения своего хранителя. Ладони Карсона оглаживали плечи, а губы скользили, лаская кожу поцелуями, от виска, ниже, к краешку рта, затем на краткий миг завладели губами Седрика и тут же ускользнули, оставив тень неудовлетворённости, чтобы снова прикоснуться к тонкой и чувствительной коже шеи, распаляя желание. С одной стороны, Седрику хотелось, чтобы Карсон быстрее взял его и довёл до разрядки, с другой — долгая игра обещала более сильное удовольствие, поэтому Седрик не торопил своего партнёра. Когда губы коснулись соска, Седрик не удержал шумного выдоха и попытался отодвинуться — это место было у него слишком чувствительным, ласка казалась совершенно нестерпимой. Он скорее почувствовал, нежели увидел, что Карсон улыбается, уже привычный к такой реакции. Релпда вздрогнула вместе с Седриком. У драконов нет сосков, какая жалость. Она представила, будто бы у неё появились очень чувствительные места на груди — такие же, как на затылке и холке. И как Синтара касается их своим раздвоенным языком… Ох, почему Синтара? Но, увы, никого из других драконов Релпда не могла бы представить выражающим страсть через нежность, а не через дикую схватку. Пока она мечтала, люди начали вовсю совокупляться. И хотя это выглядело более агрессивно, чем предшествующие ласки, Релпда прекрасно чувствовала, что всё происходит более чем мирно и приятно. Член охотника был толстоват для такого рода утехи, но Седрик давно привык, его организм подстроился — а до этого Карсон всегда был с ним крайне аккуратным. Сейчас Седрик стонал и извивался, потому что член Карсона попадал точно в цель: в самое чувствительное место, и от этого Седрику — а вместе с ним и Релпде — казалось, что вся его плоть начинает гореть. Ощущение понемногу заполонило всё тело, а потом Релпда почувствовала, как на член её хранителя легла ладонь его партнёра, и Седрика накрыл пик наслаждения, словно выплёскивающаяся волна энергии из каждой клеточки тела. Эта волна подняла и закружила Седрика… Релпду… и отправила в полёт. Она приходила в себя, часто дыша, постепенно различая звуки подкравшейся ночи и разнообразные запахи пристанища драконов и людей, от которых до этого полностью сумела отрешиться. Что ж, она ещё научится летать по-настоящему, хотя этот способ не хуже. И, может быть, Синтара охотнее составит компанию ей, чем Хеби, ведь у неё — у Релпды — есть, чему поучиться. Необязательно всегда терпеть грубые заигрывания Сестикана или Ранкулоса, более достойные, но всё равно чересчур властные — Меркора, и уж тем более опасные для шкуры ухаживания Кало. Две королевы смогут намного приятнее провести время — в промежутках между обязанностями по восстановлению своего рода, конечно. Релпда в последний раз коснулась разума своего хранителя — он отдыхал в объятиях охотника — повозилась немного в соломе, укладываясь удобнее, и задремала. И снилось ей бескрайнее синее небо и две драконицы, которые учили друг друга летать. Название: Укоренюсь на кладбище Автор: Aviendha Бета: Мириамель Размер: драббл, 517 слов Фандом: Сын Солдата Пейринг/Персонажи: Невар Бурвиль/ОЖП Категория: гет Жанр: ангст, PWP, психоделика Рейтинг: NC-17 Примечание: m!overweight, элементы дендрофилии. Предупреждение: смерть персонажа Смотритель кладбища, насколько ей было известно, иногда приезжал в Геттис за продуктами и зерном. Она увидела его впервые незадолго до того, как слегла от спекской чумы. Его тучное тело едва помещалось на козлах убогого фургона, тащившегося за конём, таким же огромным, как его хозяин. Она не могла отвести глаз от колыхавшихся складок плоти и разобрать возникшего чувства. Смесь брезгливости и болезненной притягательности, от которой невозможно избавиться. Она не могла перестать думать о кладбищенском стороже. Вот и сейчас его лицо плыло в её сознании, почти осязаемое. *** Она стояла перед ним, не в силах отвести взгляд. Он протянул руку, приглашая подойти ближе. Она несмело коснулась пухлых пальцев. Мягких. И горячих. Осмелев, она шагнула вперёд. И утонула в жаркой плоти, задыхаясь, когда его руки сомкнулись вокруг её талии. Головокружение — это он опрокинул её на спину. Она не поняла, куда он её положил — на кровать, на стол или прямо на траву перед своей сторожкой, да это было и не важно. Странно, но она не испытывала ни испуга, ни отвращения, а лишь тёмный восторг, когда вся его плоть опустилась на неё и закрыла собою мир. Он был тяжёлым и невообразимо горячим, её лоб покрылся испариной, стало невозможно дышать. Он проник в неё так глубоко, как только можно, и даже глубже, когда начал мерно толкаться внутрь. То ли от возбуждения, то ли от напряжения её стало потряхивать. Капли пота катились по её лицу и терялись где-то между их тел — живая влага. Это была нескончаемая пытка: он двигался, она двигалась, и всё вокруг двигалось вместе с ними. Она почти приблизилась к краю и даже не вскрикнула, когда из его пальцев поползли гибкие побеги, оплетая её, вжимаясь крепче, врастая в неё. Она чувствовала, как внутри её живота тоже набухает нечто. Почка. А может быть, не одна. Побег щемился сквозь туго натянутую плоть, прорастал, находя едва заметные расщелины. Ей казалось, он разрывает её изнутри, прорастая в живот, в грудь. Наверное, так и было. Но ожидаемая боль не приходила. Наоборот, возбуждение усиливалось. Она была уже на грани срыва и крупно дрожала, когда побег внутри пророс к её сердцу и защемил его, словно в тиски. Невообразимая сладость вспыхнула, сжигая и тело, и остатки сознания. *** Неяркая лампа едва освещала помещение городского лазарета. Двое: высокий старик с тусклыми глазами и мужчина средних лет, оба страшно худые, с измождёнными лицами, — склонились над женщиной, в горячечном бреду метавшейся на кровати. Её тёмные волосы спутались, желтоватая кожа обтянула острые скулы, под глазами цвели синяки, а губы обнесло белёсым налётом. — Я укоренюсь на кладбище, — внезапно отчётливо сказала она, не приходя в себя. Младший мужчина заплакал. — Милая, ты не умрёшь! Ещё рано думать о похоронах. Ты поправишься, обязательно! — И повысил голос: — Доктор! Где доктор? Старший слегка сжал его плечо в попытке то ли успокоить, то ли утешить. Подошла медсестра, сняла со лба женщины тряпицу, обмакнула в рядом стоявшую миску с разведённым уксусом, слегка отжала и приложила обратно. Потом покачала головой. Женщина вдруг широко распахнула глаза, издала протяжный стон и забилась в конвульсиях. Когда всё кончилось, старик в молчаливом утешении положил руку на склонённую к постели голову вдовца, который вцепился в плечи женщины и рыдал, уже не сдерживаясь. На лице покойной цвела блаженная улыбка. Название: Магия Автор: Мириамель Бета: Aviendha Фандом: Сын Солдата Пейринг/персонажи: ОМП, ОЖП, мальчик-солдат Категория: гет Размер: драббл, 496 слов Жанр: PWP Рейтинг: R Примечание: stuffing, force-feeding У мальчика-солдата впереди столько времени, сколько проживёт его дерево-каембра. Века? Тысячелетия? Он ещё не знает. Он любит древесного стража и готов дни напролёт проводить в её объятиях. Занятия любовью перемежаются уроками. Она учит направлять рост корней, показывает, как заходить по возможности дальше от их кончиков, и объясняет, как разговаривать с другими Великими. Грань между сном и явью, между прошлым и настоящим, между своей жизнью и чужой стирается. Он скучает по магии. Невар никогда не давал всласть ей пользоваться, а сейчас мальчик-солдат не может припасть к её источнику. Всё, что ему остаётся — это с вожделением смотреть на зреющие ягоды, на усеявшие стволы грибы и закрывать глаза, засыпая. Иногда рядом с ним оказывается Оликея. Она по обыкновению сердится, и задобрить её можно, только поглощая всё больше еды и напитываясь её магией. Корзины одна за другой пустеют, но во сне их количество никогда не иссякает. Оликея поглаживает его по раздувающемуся животу и улыбается. Когда кожа натягивается, как на барабане, и едва прогибается под её прикосновениями, она укладывает его на спину и усаживается сверху. Он кладёт ладони на её мускулистые бёдра и закрывает глаза. Ей хватит силы, чтобы скакать на нём, пока оба дойдут до полного изнеможения. Чаще рядом с ним оказываются незнакомые кормилицы, и тогда мальчик-солдат понимает, что попал в чужие воспоминания. Кто-то из Великих превосходит его размерами и мощью, кто-то оказывается слабее. У кого-то проблемы с пищеварением, и ему приходится тратить украдкой магию, чтобы успокоить распирающий от газа кишечник. Этот так никогда и не узнал по-настоящему великой силы. Иногда он оказывается на стычке между двумя Великими. Точнее, их кормилицами, ведь все знают, кто обладает властью на самом деле. Заклятые врагини, они смеряют друг друга жгучими взглядами. Каждая уверена, что её Великий сильнее, и обе готовы доказать это, продемонстрировав, что он может съесть больше соперника. Тело наливается тяжестью, а магия покалывает кончики пальцев. Когда живот переполняется так, что больно наклоняться к столу, кормилица становится рядом и подаёт кушанья. Сегодня она постаралась: еда тает во рту, сводя с ума неуловимыми оттенками вкуса. Аромат кружит голову, и хочется есть ещё и ещё. Становится трудно дышать. Кормилица мило улыбается и втирает в растянутую кожу прохладное масло. Умелые ладони осторожно массируют готовый вот-вот лопнуть живот, и тупая боль отступает. Он рыгает и стонет от облегчения, но когда приоткрывает глаза, видит очередной кусок пирога. Он просит о передышке, но глаза кормилицы вспыхивают яростью, а зубы обнажаются в оскале. Он не привык ей перечить и открывает рот. Каждый кусок грозит стать последним, желудок трещит от напряжения, чувство растянутости перерастает в резкую боль. Когда рядом раздаётся треск, он сперва не придаёт этому значения. Только когда кормилица не подносит ему новую порцию пищи, он открывает глаза и смотрит на соперника. Тот сидит, откинувшись на спину, а из его треснувшего нутра лезут, словно живые, блестящие кишки. Ещё живой, он пытается запихнуть их обратно, но кажется невероятным, что всё это могло поместиться у него в животе. Кормилица целует победителя в губы, и её лицо светится торжеством. Просыпаясь, мальчик солдат с грустью смотрит на зреющие ягоды и усеявшие стволы грибы. 3.3 Мини Название: Осколки витражей Автор: nano_belka Бета: Aviendha Канон: вселенная Элдерлингов, «Сага о Живых кораблях» Размер: мини, 1451 слово Пейринг/Персонажи: Кеннит/Этта, косвенно Кеннит/Уинтроу Категория: гет, слабые элементы слэша Жанр: ангст, PWP Рейтинг: R Краткое содержание: О том, как Проказница-Молния провоцирует Кеннита на откровенность и что из этого получается. Вечерняя прохлада на баке была самим благословением. Волосы Проказницы развевались на ветру, парус хлопал, и сам воздух будто бы указывал, что путь выбран верный. Кеннит позволил себе немного расслабиться. Он наслаждался мгновениями такого одиночества и ощущением власти, когда не просто твоя рука ведёт корабль, но твой разум оказался достаточно острым, чтобы корабль сам захотел подчиниться. Проказница почувствовала его настроение и тут же отозвалась. Приняв свою драконью сущность, она стала несноснее и умней, но тем азартнее было желание покорить её. Кенниту теперь приходилось тщательно выбирать слова и даже мысли. — Ты думаешь, что поработил меня? — спросила она, и в её голосе звучала насмешка. — Ни в коем случае, — сказал Кеннит. — Но я бы не был пиратом, если бы не хотел укротить самую своенравную красавицу. Губы Проказницы растянулись в самодовольной улыбке. — Ты льстец. Но мне это нравится. Она извернулась, чтобы взглянуть Кенниту в глаза. Её собственные поменяли цвет на глубокий зелёный и непристойно сверкали, очаровывая. Несмотря ни на что, Проказница была женщиной, как и Молния, и внимание Кеннита будоражило их обеих. — Где твоя королева? Кеннита раздражала безоговорочная уверенность Молнии в женском превосходстве, и хотя он старался скрывать это, получалось не всегда. — Я разговариваю с ней. — О, перестань, ты не настолько груб, чтобы скатываться до дешёвой лести! — фыркнула Проказница. Прямота Молнии придавала ей особый шарм. — Я имею в виду ту, с которой ты делишь постель. — Вероятно, именно там она сейчас ждёт меня, — вежливо ответил Кеннит и мимолётно подумал, что так оно, должно быть, и есть. Изваяние отвернулось, и его взгляд теперь блуждал по своим неизведанным владениям. С таким убеждением в собственной непревзойдённости любой пират, наделённый разумом, мог бы присвоить самые дорогие сокровища. — Не могу сказать, что завидую ей, — заявила Проказница. — С тобой она теряет свою королевскую природу. — Не похоже, чтобы ей от этого было плохо, — заметил Кеннит. Раздался резкий всплеск, словно усеянный шипами хвост хлестнул по воде. — Мужчины! Вы непозволительно долго властвуете над женщинами, и от этого портится ваш характер. И ваше мясо, — в голосе корабля прозвучали хищные нотки, даже палуба под ногами Кеннита мелко задрожала, но напугать его было не так просто. — Женщинам нравится испорченное мясо, они бросаются на него, как безумные, и чем оно испорченнее, тем яростнее их страсть. Разве не так, моя королева? — нежно спросил Кеннит. Проказница одобрительно хмыкнула. — Вот причина, по которой я ещё не уничтожила тебя, Кеннит Ладлак. Твой нахальный ум и дерзкий язык. Жаль, я не смогу узнать, насколько он в действительности дерзок. Впрочем, как и тот, на ком бы тебе хотелось опробовать его остроту. — О чём ты говоришь, моя прекрасная? — холодно осведомился Кеннит. Изваяние дёрнуло точёным плечиком и сложило руки на груди. — Я же всё о тебе знаю, и твои тайны для меня как морские воды, я рассекаю их и оставляю позади. О, мой сладкоголосый пират, ты не столь скрытен, как думаешь. Мне известно твоё прошлое и желанное будущее тоже. Ты на баке собственного живого корабля, ты дышишь свободой и богатством, по правую руку — Этта, поскольку глупо отправлять её от себя, а по левую — Уинтроу, ведь так же глупо было бы отдать его кому-то ещё, не так ли? Кеннит убрал руки с бортика и отстранился, но укрыться от корабля на корабле невозможно. — Будет проще, если ты признаешься погромче, — ехидно продолжала Проказница. Кеннит представлял, как изумрудно горят её глаза и сверкают в хищной улыбке острые зубы. — Ведь не всё потеряно! Я слукавлю, если скажу, что мальчишка будет возражать — о, нет! Он тебя ждёт, восхищается, следует за тобой и пока ещё податлив, как морской песок. Ты сумеешь сформировать то, что нужно, и завершить свой цикл, только не так болезненно, как это сделали с тобой. Но моему пирату следует поторопиться, ведь в отличие от него мальчик тяготеет к любви королев, а не королей. Кеннит развернулся и покинул палубу быстрым, насколько позволяла одна нога, шагом, и вдогонку звучал демонический смех Проказницы, словно подталкивая в спину и издеваясь. Иногда сбежать с поля боя — не поражение, а вынужденная мера. *** Этта ждала в каюте, в руках у неё переливался ворох ткани. Она встала, когда Кеннит вошёл; стройная, раскрасневшаяся, с растрёпанными волосами — Этта была очаровательна, и в то мгновение Кеннит не жалел, что оставил её рядом с собой. — Я сшила ещё одну рубашку, — сказала она и улыбнулась. — Думаю, тебе понравится. Кеннит подошёл к ней вплотную, и Этта замолчала. Его гнев требовал немедленного выхода. Он дёрнул Этту к себе, и шитьё выпало из её рук, а сама она прижалась к Кенниту, желая его жестокости, неистовства и всего, что он захочет дать. Это раздражало. Ладони Кеннита заскользили по спине Этты, остановились на груди, спустились к бёдрам. Она дрожала, отзываясь на каждое прикосновение, и её гибкое тело было идеальным для женщины. Плечи округлые, грудь, несмотря на худобу, упругая, и все эти приятные формы под ладонью сейчас превратились в недостаток. Уинтроу юн и притягателен, он достаточно унижен судьбой, чтобы опираться на свою силу, в нём много нерастраченного жара, и он горит, как полуденное солнце. Кеннит жёстко взял Этту за затылок, притянул к себе и поцеловал — грубо и глубоко, не сдерживая похоти, ощущая на языке соль и мёд, но не тот пряный вкус, которым в его представлении был наполнен Уинтроу. Платье, в которое Этта облачилась ради Кеннита, шурша упало к её ногам. Для них обоих в этих особых звуках срываемой, снимаемой одежды было предвкушение ещё более жаркой страсти. Глядя на то, как Уинтроу выполняет работы на корабле, на его покорность, но и достоинство, Кеннит жаждал заглянуть в его душу глубже, выудить из неё все секреты, взять их себе — и вскрыть Уинтроу, словно бочонок с элем, и наслаждаться тем, как льётся его дух прямо в раскрытые ладони. Этта запрокинула голову, и Кеннит принялся покрывать поцелуями её шею, пока руки попеременно ласкали грудь и дразня оглаживали бёдра. Этта застонала и прижалась к нему, направляя, желая, но Кеннит любил медлить. На короткое мгновение он представил, что стоны издаёт не Этта, их звучание более хриплое, гортанное, и гибкое тело под его руками и языком принадлежит не ей, и оно всё равно что сундук с сокровищами, которые ещё предстоит отыскать. От этой мысли Кеннита бросило в жар. Его пальцы скользнули в горячую глубину Этты, к скрытым тайнам, доступным только ему. Мальчишка однажды собрал его из частей, слишком похожий, такой же замутнённый витраж. Он не испугался этого сходства, а плакал от сострадания к ним обоим. Пропащие должны держаться друг друга, чтобы выжить. Дыхание Этты сбилось, влажные пряди колечками прилипли ко лбу; она выглядела так развратно и вместе с тем мило, словно никогда не была шлюхой и не знала наслаждения. Кеннит опустился на колени, и место пальцев заняли губы и язык. Этта была терпкой, солёной и острой одновременно, как самая её суть, но то был не желанный пряный вкус. Кожа Уинтроу впитала морскую соль долгих часов путешествий, терпкое ощущение переменчивого ветра, огонь полуденного солнца всех дней, проведённых на корабле, и густую смоляную темноту ночей, и даже его, Кеннита, кровь и запах. Поцеловать его — всё равно что вобрать в себя собственный мир. Когда Кеннит отстранился, Этту можно было пить. Он поцеловал её в губы, подтолкнул к постели, и когда она упала на подушки, перевернул, чтобы не видеть лица. Его вторжение было желанным и приятным для неё, а хотелось слышать крик боли, унижения, слабости; страсти, порочной и необходимой. Тело мальчика изломано судьбой, но сейчас оно выправляется: распрямляется спина, расслабляются вечно нагруженные плечи жреца и нелюбимого сына, четырёхпалая рука обретает покой в своём увечье и больше не ищет утерянного, хватаясь за воздух. Кеннит закрыл глаза; его движения были медленными и мучительными, сладость сменялась болезненным напряжением, и всё происходило идеально, только невозможно было сгрести в кулак длинные волосы, прижать спиной к себе, коснуться языком клейма татуировки на щеке, потерять рассудок от затуманенного взгляда, от пальцев, исследующих красоту и уродство, ими же залатанное. Невозможно слиться с кем-то более искренним, сильным духом и способным любить. С кем-то, кто ответит на удар, но и залижет нанесённые раны. С кем-то совершенным. Сознание Уинтроу подобно морскому змею: оно таится глубоко под водой, чтобы однажды вынырнуть и показаться во всём своём великолепии, стать чем-то прекрасным и иным. Сознание Уинтроу едва ли можно отделить от его чувств, но путь к цельности долог и скучен для настоящей морской души пирата. Разочарование Кеннита оказалось слишком велико, и, несмотря на разрядку, он практически ничего не почувствовал. Перекатившись на спину, он закинул руки за голову. Этта, умиротворённо вздохнув, пристроилась рядом — восхитительно утомлённая, цветущая, живая. Кенниту захотелось отстраниться от неё, но он сдержался. К счастью, Этта не стала лезть с разговорами, а тихо уснула на плече, породив новую волну фантазий о том, кто бы мог быть на её месте. — Ну что, доволен? — устало спросил талисман, маленькая копия владельца. — И чего ты добился? — Я выброшу тебя за борт, — спокойно отозвался Кеннит. — Если не заткнёшься. Талисман послушался, и в его молчании скрывалась правда, которую они оба прекрасно знали. Название: Ледяная купель Автор: nano_belka Бета: Aviendha Канон: вселенная Элдерлингов, «Сага о Видящих», «Сага о Шуте и Убийце» Размер: мини, 1770 слов Пейринг/Персонажи: Кебал Робред/Бледная Женщина Категория: гет Жанр: хоррор, короткая PWP Рейтинг: R Краткое содержание: О взаимоотношениях Белого Пророка и Изменяющего. Примечания: — Действие происходит во время событий, описанных в первой трилогии; — Бледная Женщина — фальшивый Белый Пророк, Кебал Робред — пират, подготовивший вместе с ней восстание Внешних Островов, фальшивый Изменяющий; — «перековывание» — особый вид магии, применяемый Бледной Женщиной в войне Алых Кораблей (война между Шестью Герцогствами и пиратами Внешних Островов), магический аналог зомбирования; — из «перекованных» Кебал Робред формировал армию, которая могла сражаться с жителями Шести Герцогств на их территории. Предупреждения: Автором допущена вольность в отношении некоторых «перекованных»; присутствуют трэш- и крипи-моменты. В своей купели Бледная Женщина расположилась, словно на троне. Кебал Робред, грозный пират, морская стихия и опасность, стоял перед ней, будто мальчишка, ожидающий награды или наказания. Его руку оттягивал мешок, под которым на полу собралась густая гранатовая лужица. Бледная Женщина приоткрыла глаза. Они сверкали, как льдинки. — Ты запачкал мой пол. Робред промолчал и подавил желание опуститься на колени и вылизать всю вытекшую из мешка кровь. Если бы госпожа пребывала в более дурном настроении, он бы уже пресмыкался на полу. Он невнятно пробормотал извинения, и было трудно поверить, что этот нервный, неуверенный человек когда-то покорял моря. Именно его дерзкая сила привлекла Бледную Женщину как источник жизни, как основа её грандиозного замысла. Кебал вспомнил, как увидел её впервые — властную, ледяную, величественную. Её холод будоражил до обжигающего сердцебиения, а одного обещания благосклонности было достаточно, чтобы спалить дотла собственный дом с семьёй внутри. Она была неистова настолько, что вместе с семенем забирала у мужчин их жизненные соки. Когда она седлала Робреда, он пропадал в ней, тонул в ней, и всё туже затягивалась петля на его шее. Сейчас ему приходилось вымаливать такую милость. Глаза Бледной Женщины расширились, она внимательнее пригляделась к тому, что Робред держал в руке. — Что ты принёс мне? — с детским восторгом спросила она. — Брак, моя госпожа. — Неперекованных? — Да. — О, мой верный, моё прекрасное кипящее море! Ты принёс своей возлюбленной трапезу! Почти детская игривость появилась в её голосе. Кебал едва не сорвался с места, чтобы припасть губами к изящной ладони, покрыть поцелуями длинную шею. Да, да, да, используй меня, я твоё орудие. Их первые ночи — хотя ночами называть любое время суток не совсем верно — остались царапинами-зарубками на его спине, сладким и мучительным воспоминанием, издёвкой. Бледная Женщина медленно поднялась в купели, дозволяя жадно оглядеть своё прекрасное тело, вспомнить, каким оно может быть голодным до любви. — Подойди, — нараспев произнесла она, и тонко зазвенел лёд в её голосе. Кебал немедленно послушался, приблизившись настолько, насколько позволяли их негласные правила. Раньше Робред был смелее, и его неугасаемый пыл приводил Бледную Женщину в восторг, хотя она ничуть не уступала ему. Теперь всё чаще из её уст звучали снисхождение и жалость, нежели похоть и страсть. «Ты так изголодался, судьба моя», — говорила она, и круговорот снега в её глазах заменял собой весь мир, и Кебал кивал, не понимая смысла слов, и послушно уходил прочь, не сознавая, что его отослали. Он остановился перед купелью и опустил голову. За ним тянулась прерывистая дорожка из алых капель. Бледная Женщина медленно облизнулась. — Ближе. Он сделал ещё несколько шагов. — Чтобы я могла коснуться тебя. Волна жара окатила Робреда с головы до ног, он едва сумел выполнить приказ. Бледная Женщина благосклонно улыбнулась, когда он подошёл вплотную к бортику купели, протянула руку, коснувшись щеки Кебала, и приподняла его лицо, чтобы он смотрел в её глаза. — Расскажи, как ты убивал их. Робред улыбнулся, его воспоминания затопила сладость от близости Бледной Женщины, затуманился взгляд. Тем не менее, отрывочные куски памяти сложились в нечто цельное. Перековыванию поддавались не все. Находились люди, чей дух — или что там ещё — оказывался сильнее магии, и такие, наполовину живые, наполовину мёртвые, они становились опасными и бесполезными. Кебал уничтожал неперекованных, принося трофеи своей госпоже. Бледная Женщина ела их сердца прямо у него на глазах. Поначалу это шокировало, потом отвращало, а затем — неизменно вызывало прилив сил и желания. Даже сейчас перед глазами Робреда стояла эта картина: вымазанная кровью, жадная, его госпожа отрывала целые жилистые куски от сердца, кровь текла сквозь её пальцы, по шее, по груди, исчезая в тени скрытого лона, словно всё её тело пожирал голод. Глаза её блестели, и красные губы растягивались в улыбке, приглашая. «Иди ко мне, судьба моя», — требовала госпожа, и Робред рвал в клочья её одежду, и она седлала его, победоносно и дико, а чужая кровь въедалась в его спину, словно яд. Госпожа двигалась, будто снежная лавина, она стонала, сжимала свои груди, испачканные алым, размазывала кровь по телу и хохотала, когда Робред слизывал её. — Их было трое, семья из матери и двух дочерей. Кебал обезглавил всех троих, но голову одной из дочерей пришлось почти отрывать от тела. Её губы ещё шевелились, когда с сочным треском оторвался последний лоскут кожи. «Цепкая девчонка», — с удивлением и смехом сказал тогда Робред, и пираты из его команды громко рассмеялись. — Я думаю, отца они или разорвали на части и сожгли, или съели. Несомненно, так и было, эта картина живо представлялась Робреду. Девицы и мамаша выглядели хищницами, готовыми грызть глотки за свою жизнь. Они и Кебала умудрились поцарапать, чем только усугубили свою непростую смерть. — Они страдали гораздо сильнее, когда видели смерть друг друга, чем когда умирали сами. Мать вопила и ругалась, как закоренелый матрос, и было в этом нечто совершенно чуждое: болезнь перековывания всё-таки коснулась её, и сопротивляясь, женщина словно выпускала наружу своих демонов. Глаза горели нечеловеческой яростью, и след её укуса на плече Робреда пожирал силы и адски жёг. — Трое! — воскликнула Бледная Женщина. — Ты привёз мне настоящий пир, ещё и так чудесно его приготовил. О, судьба моя, как мне выразить свою благодарность? Холодные цепкие пальцы схватили Робреда за подбородок. Перед его лицом был гладкий живот, чуть ниже — округлые бёдра и желанная сладость между ними. Мешок выпал из руки Робреда, три головы и три сердца ударились о ледяной пол. Бледная Женщина подняла его ладони и накрыла ими свои груди. Кебал ласкал их, пока госпожа не запрокинула голову, а затем руки скользнули вниз и сжали её бёдра. Он коснулся языком пупка, покрыл поцелуями живот, медленно опускаясь ниже. Она ждала его, хотела его, пускай это мимолётно, пускай он один из многих, но здесь и сейчас его ледяная королева была горяча от желания. На губах Робреда оставался иней, и когда его язык скользнул в холодную и влажную глубину — словно в порыве жажды припал к реке — лёд сковал ноги, не позволяя двинуться. Дыхание Бледной Женщины участилось, ладони легли на затылок Робреда. Обнажённая и лживая, прекрасная госпожа, она подменила истинные миссии плотской похотью, а смысл жизни Пророка видела в удовлетворении своих желаний. Она превратила мир вокруг себя в царство льда и боли, а молодого, сильного и яростного мужчину — в согбенного старика, вечно голодного до крови и любви. Госпожа позволила Робреду большее, чем за последние дни и ночи — должно быть, снизойдя ради кровавой трапезы и пребывая в восторге от грядущего пополнения жизненных сил. Она подавалась бёдрами навстречу, шумно дышала, стонала, сжимала плечи Робреда, и он бы поверил ей, если бы не знал уже достаточно хорошо, когда есть наслаждение, а когда — только притворство. Ему хотелось получить от неё слишком многое, чтобы довольствоваться такой вялой игрой. Он сильнее сжал её бёдра, впиваясь пальцами, царапая; его ласки стали твёрже и нахальнее, и услышав неподдельный вскрик изумления, он только распалился и усилил напор. Он практически пожирал её тело, как она — души и сердца: безжалостно, жадно. Теперь она почти кричала, заключённая в тюрьму плотского наслаждения. Кебалу нравилось слышать это и ощущать на языке её изысканный прохладный вкус. Когда дрожь сотрясла её сначала изнутри, а затем охватила всё тело, он не отстранился, ловя каждый миг этой кратковременной власти. На секунды он стал прежним собой — покорителем, желающим и берущим своё. Бледная Женщина сама оттолкнула его — легко, но очевидно. Она светилась от удовольствия, но оставалась госпожой. — В кого ты меня превратила? — спросил слабый голос из прошлого: морского, солёного, разъярённого штормами и постоянной борьбой. Тень грозного пирата растворялась и бледнела, исчезая в её зрачках, густых, как зимняя ночь. Робред уже жалел о сказанном, и прежняя тяжесть навалилась на его плечи, ломая их ровную силу. Бледная Женщина долго смотрела на него — пока Робред не почувствовал себя меньше и мертвее кровавого пятна на полу, — а затем улыбнулась, обнажая идеально белые, острые зубы: — Ты мой верный слуга. Мой Изменяющий. Путешествие обратно к Бледной Женщине заняло два с небольшим дня. Робред проводил много времени на палубе, оставив трофей в каюте, он много пил и веселился, как мог. В первую ночь ему не давал спать назойливый стук: странно плотный, гулкий и живой. Робред вертелся полночи, видел отрывочные сны, а когда просыпался, надеясь услышать тишину, снова улавливал этот звук, только к нему присоединялся другой, а потом ещё один. До утра Кебал пил эль и ром, чтобы забыться, но стук был уже не один: стучали наперебой, не давая покоя. Воздух в каюте стал тесным и невыносимым, Кебал вышел и остаток утра простоял на баке, хлебая из бутылки ром. Вторую ночь он хотел провести в корабельном трюме, но жадность и беспокойство за свои сокровища ему помешали. Вернувшись в каюту, он снова услышал этот стук, но и нечто новое: глухое, несвязное бормотание. Он подумал, что сошёл с ума, и посмеялся над собой. Шагнул в угол каюты, где валялась крепко связанная киса, размотал узлы и достал окровавленный мешок. Из холщёвого мешка доносился невнятный шум, и стук тоже слышался оттуда. Робред развязал его, и наружу выкатилась уродливая женская голова. Она остановилась в центре каюты, словно на сцене бродячего театра, встала. Закатившиеся белки перевернулись несколько раз и уставились на Кебала, а искривлённый рот распахнулся и насмешливо произнес, зияя чернотой: — О, глупый мужик, ради кого ты всё это сделал? Это была одна из дочерей, та, голова которой отлетела быстро и чисто. Мешок выпал из рук Робреда, и одна за другой из него покатились ещё две башки, встали рядом с первой в ряд. Волосы слиплись от крови, оборванные куски кожи висели лохмотьями, там, где тронуло разложение, были видны мышцы и белели кости черепа. У второй дочери обрубок шеи выглядел отвратительно, словно её резал обезумевший мясник. Впрочем, так и было. Мать скалилась и рычала, обнажая крошево выбитых зубов, и отчаянно дёргала глубоко вдавленными в череп глазами, пытаясь выдавить их обратно. Ей это удалось — с влажным хлюпающим звуком, и сердце Робреда ушло в пятки. Но страшнее всего были их восковые лица, неподвижные, но с вращающимися белёсыми глазами, шевелящимися кривыми губами — так же чуждо смотрятся застывшие маски на живых людях: необычно, забавно, но рано или поздно всё равно начинают пугать. Не двигались их разодранные мышцы, но улыбки разрезали мёртвую плоть лиц, как кинжалы. Кебал замер, разглядывая их, а под его ногами бились три сердца. Три живых сердца. — Глупый, глупый, ради кого ты это сделал? — наперебой принялись спрашивать головы, и смех, вылетавший из их ртов, был неподдельным и ехидным. — Что она даст тебе взамен? Разве что твою собственную голову. — Головы засмеялись в унисон, широко разевая чёрные гнилые пасти. — Она вложит её тебе в руки, а сердце жрать не станет, только вытянет всю кровь. О, прекрасный Изменяющий, ты так здорово изменил свою судьбу! Головы принялись кататься по полу каюты, визжать, ругаться, хохотать, лаять и блеять, кудахтать и петь. Робред спрятал лицо в ладонях, затем зажал уши, не в силах пошевелиться, но ему не удалось очнуться от страшного сна. Когда он осмелился взглянуть, мешок, связанный и невредимый, покоился в кисе. Унялся стук, успокоился воздух, став чуть свободнее и легче. Только на полу виднелись спутанные багровые полосы, словно кто-то неосторожно катал мячи. Название: Дождь, приносящий надежду Автор: Aviendha Бета: Мириамель Фандом: вселенная Элдерлингов, преканон Пейринг/Персонажи: Тинталья (Тирсaн), ОМП (песнопевец Рейн) Категория: джен Размер: мини, 1169 слов Жанр: драма Рейтинг: R Краткое содержание: О том, как погиб в катаклизме город Элдерлингов. События глазами находящейся в коконе Тинтальи. Предупреждение: Массовые смерти, спойлеры «Саги о живых кораблях». Примечание: Имена змеев/драконов, а также значение имени Тирсан — выдуманы, все совпадения случайны. Она не сразу поняла, что случилось. Волна паники накатила на неё, вырывая из дрёмы. А затем Тирсан накрыли настоящие волны февральской речной воды. Первая разметала укрытие из веток и листьев, оголила кокон и стронула его с места. Вторая приподняла, пронесла его через всю поляну, сталкивая с другими коконами, и швырнула о ствол могучего дерева; третья протащила по подлеску и снова ударила — о следующий ствол. Тирсан казалось, что безумная тряска никогда не кончится. Её било и швыряло, она потеряла счёт ударам — их было столь же бесконечно много, как и деревьев в этом лесу. Наконец кокон застрял между двумя стволами. Благословенная передышка дала возможность разобраться в том хаосе, что творился вокруг неё — и в её голове. Вокруг кричали драконы и люди — от ужаса (а последние ещё и от боли), и этот ужас передавался закуклившимся змеям. И оттого, что в спутанном клубке эмоций нельзя было ничего разобрать, становилось ещё хуже. Вот всё перекрыл душераздирающий вопль змея — и Тирсан поняла, что один из коконов раскололся и несозревшее драконье тело остывало в смертельно холодной воде. В это же время землю встряхнуло, и её кокон выскользнул из древесного плена и тут же упёрся концом, вероятно, в древесный корень. Паническая суета вокруг возобновилась с новой силой. Тирсан по крупицам восстанавливала картину происходящего: Змеиная река внезапно вспухла и разлилась, затопив поля закукливания и часть Фрингонга — города Элдерлингов. В воде, выжигая растительность и мелкую живность, смывая чешую с людских тел и разъедая плоть, плескалось Серебро. Тирсан вдруг с ужасом осознала, что если её кокон останется лежать на подтопленной земле, её ждёт медленная и мучительная смерть от перемерзания. Её вопль присоединился к сотням других голосов. *** Она смутно поняла, что Элдерлинги пытаются вытащить её на ровное и относительное сухое место. Состояние у неё было уже критическое, Тирсан даже не нашла сил напустить чары, чтобы подбодрить своих спасителей. Драконы ничем не могли им помочь в этой чаще, лишь кружили в небесах, издавая жалобные крики. Наконец через несколько часов кокон оказался на тесной поляне. Вокруг горели костры, даря спасительное тепло нескольким десяткам спасённых коконов. От этого тепла и от пережитого страха Тирсан разморило, и она погрузилась в сон без сновидений. Разбудило её копошение Элдерлингов вокруг кокона. Они делали под ним подкопы, чтобы подвести свитые из лиан тросы. Затем, раскачивая, как на огромных качелях, и постоянно цепляя за ветки, её переместили через лес к городу. Она смотрела на происходящее глазами одного из Элдерлингов. Перенеся сквозь чащу, коконы вкатывали в город и укрывали в одном из зданий, имевшем огромный зал под прозрачным куполом. Перемещение заняло много часов, Элдерлинги валились с ног от усталости, но продолжали сносить коконы в укрытие. Тирсан сковал ужас от того, как мало осталось коконов с живыми змеями внутри. Часть коконов раскололась в момент наводнения, но больше половины погибло от перемерзания. Тирсан даже не могла радоваться своему собственному спасению: горе от потери сородичей захватило её, не оставив места другим мыслям. В зале было тепло, и собственная судьба перестала тревожить Тирсан. Вскоре змеи пришли в себя достаточно, чтобы, переговариваясь, подсчитать потери. Результат повергал в шок: из нескольких сотен закуклившихся змеев выжило лишь несколько десятков! Они оплакивали алого, словно рассвет, Орблaка и бирюзового, как вода в верхних слоях Доброловища, Вельсaна; прекрасную сверкающую серебром Альдoрию и чёрного, как ночь, Хрoмпа. И ещё многих и многих других. С небес им вторили драконы, всё ещё кружащие над городом. Некоторые из них улетели вверх и вниз по реке, чтобы оценить изменения и разрушения, которые принесло наводнение. *** Он как раз был в зале — юный песнопевец-Элдерлинг по имени Рейн, пришедший хоть немного утешить змеев своим искусством, — когда пол сначала подпрыгнул вверх, а затем стремительно осел на пару десятков метров. Здание скрипело и стонало, купол покрылся сеткой трещин, но, к счастью, не обрушился. Выходы заклинило: и широкие врата, через которые вносили коконы, и простую дверь, ведущую во внутренние помещения. А затем снаружи снова пришла вода. Она ударялась о купол, швыряла в него песок и мелкие камни, просачивалась сквозь трещины и капала то тут, то там на коконы. Дело усугублял начавшийся ливень, дробно барабанящий по вершине купола. Дождь, приносящий отчаяние. Поняв, что помощи ждать неоткуда, песнопевец сновал между коконами, стараясь прикрыть их от леденящих капель. Сначала он приспособил несколько лавок, стоявших вдоль стен, для отведения особо явных потоков, затем начал рвать собственную одежду и подкладывать, укрывая коконы, туда, куда попадало больше капель. Наполненная магией Серебра ткань отталкивала воду, но сам Элдерлинг вскоре остался совершенно голым. В конце концов он лёг на один из коконов, закрывая его от самой крупной струйки. Растворённое в воде Серебро проникало под его чешуйки, жгло кожу, но Элдерлинг стоически переносил мучения. Так, лёжа, он возобновил свои песнопения, пытаясь успокоить змеев, хотя Тирсан отчётливо чувствовала его отчаяние. От Серебра чешуйки на теле песнопевца стали отслаиваться. Вскоре спина превратилась в сплошное месиво обожжённой плоти и запекающейся под потоком ядовитой воды сукровицы. Теперь уже не Рейн подбадривал змеев, а они, проникнув в его разум, туманили ему сознание, чтобы отвлечь от невообразимой боли. Плоть обугливалась на костях, а вскоре и кости почернели, когда вода проточила к ним путь. Рейн продолжал петь: о будущих весенних днях, переходящих в жгучее лето, о жарких южных пляжах с мелким песком, о надежде на то, что река скоро вернётся в своё русло и под яркими лучами величественные драконы выйдут из коконов и украсят собою мир… Вскоре вода с Серебром добралась до внутренних органов. Стало ясно, что песнопевца не спасти, даже если бы было кому его спасать. Змеи захватили почти полный контроль над его разумом, стараясь облегчить последние минуты. А Рейн до последнего твердил о том, что всегда есть надежда, что однажды вода перестанет быть ядовитой и прольётся чистый дождь, который принесёт им спасение… *** Речная вода поднялась и полностью покрыла купол, заметала его песком и придонным илом. Трещины вскоре забились и перестали пропускать воду. Постепенно слой ила и песка нарастал, отсекая остатки света. Зал погрузился в полную темноту и тишину. Тирсан едва дотягивалась до разумов последних оставшихся в живых Элдерлингов, но в конце концов они уходили, в поисках возможности выжить в изменившемся до неузнаваемости мире. Они больше ничего не могли сделать для коконов, скрытых, как и весь прочий город, толщей воды. Элдерлинги пропадали по одному — кто-то уходил слишком далеко от города, кто-то погибал… Драконы пролетали над местом затопления всё реже и реже. Вскоре лужи на полу высохли, останки песнопевца, соскользнувшие с кокона на пол, истлели, не съеденные ни одним драконом. Потекли века, разбавляемые лишь мысленными разговорами оставшихся в живых змеев. Единственной целью было не сойти с ума, дожить до того, как их найдут и спасут. Тирсан не сомневалась, что когда-нибудь это случится. Некоторые змеи внутри коконов погибли, так и не оправившись от жестоких ударов во время потопа. Некоторые — те, что послабее, — не выдерживали течения времени. Сначала их охватывало безумие, затем они погибали, оставляя после себя пустые, высыхающие оболочки и совершенное отчаяние. Но Тирсан дала себе слово, что будет надеяться до последнего. А когда вылупится, её будут звать Тинталья — что значит «пронёсшая надежду сквозь время». Тирсан верила, что когда-нибудь в этих краях появятся люди, до которых она сможет дотянуться своим влиянием. Когда-нибудь у этих людей родится ребёнок, способный воспринимать её мысли. Она назовёт его Рейном в честь погибшего песнопевца и сделает Элдерлингом. Рейн значит «дождь». Дождь, приносящий надежду. Название: Непрощённый Автор: nano_belka Бета: Aviendha Канон: вселенная Элдерлингов, «Сага о Живых кораблях» Размер: мини, 1565 слов Пейринг/Персонажи: Кеннит/Уинтроу, Этта Категория: слэш Жанр: ангст, PWP Рейтинг: R!кинк Краткое содержание: Что приносят сны. Предупреждения: Элементы насилия (удушение), спутанное сознание. В ладонях прохладная вода, которую он жаждет. Вокруг море и ядовитая соль, неглубокое дно усеяно острыми камнями и царапает ноги. Уинтроу в море по пояс, а на самом деле — всей душой, и чистая пресная вода в его ладонях — настоящее волшебство. Кеннит поддерживает его руки снизу, наклоняется и пьёт. Волосы щекочут лицо, вкус жизни с каждым глотком наполняет тело. Одна рука четырёхпалая, и Кеннит целует обрубок пальца в завершение. Улыбка Уинтроу сияет ярче солнца. А потом он исчезает, словно растворённый ядом, и на его месте только густой жаркий воздух и бескрайнее море. Этот сон — наваждение, Кеннит видит его с тех пор, как унялись боли в отрезанной ноге, как он научился принимать это уродство и признавать его частью себя. Появившись в жизни Кеннита, мальчишка словно забрал старые кошмары и заменил их новыми. Теперь вместо снов о детстве ночь наполнялась тягостной полудрёмой, в которой смутно угадывалось будущее — очень странное, далёкое, смешанное с уже пережитыми страхами и сожалениями. Пытаться разглядеть его — всё равно что пить замёрзшую воду. В одном таком сне на тысячу рядом вырисовывался силуэт Уинтроу, в тысяче на один — Этта, иногда они менялись и изредка соприкасались, занимая места по обе стороны от Кеннита. Такой вариант его устраивал, хотя во сне он осознавал это лучше, чем в реальности. Но та единственная на тысячу сладкая иллюзия была одинаково желанна, бодрствовал его разум или спал. Она начиналась одинаково: на острове Других, когда вместе с мягким песком сквозь пальцы просачивалось время, а затем на ладони оставался обрубок, утраченная часть, слишком маленькая, чтобы вместить потерю Кеннита, и тем не менее схожая с ней. Палец Уинтроу, изуродованный и отвергнутый когда-то и будто бы унёсший с собой важную часть души. Кеннит, не отдавая себе отчёта, тосковал по ней — как и по мальчику, дружившему с дерзким живым кораблём; он по-настоящему сожалел временами, что не может прикоснуться к прошлому и узнать Уинтроу таким, каким он был. Чтобы сложилась картина, чтобы части сошлись в одно. Ведь это так важно и нужно ребёнку, оставившему собственную душу в руках Игрота Страхолюда. Кеннит во сне чувствовал себя странно: словно оказался по ту сторону собственного мира; уязвимый и слабый, он плавал в этом море без единой надежды на жизнь. Он терял Уинтроу в воде и там же находил снова, обрезаясь об острые края его судьбы. Ещё не видя, но уже ощущая его присутствие как нечто бесценное. Этта вытаскивала их обоих: верная сердцем, самоотверженная в своей любви женщина, она интуитивно спасала то, что было Кенниту важнее всего. И он позволял ей остаться. Уинтроу становился все чётче, Этта бледнела. Уинтроу сел рядом с Кеннитом на кровать, безоговорочно ему доверяя, и Этта пристроилась рядом, как верный защитник. Уинтроу поцеловал её в щёку, она метнула в него грозный взгляд и посмотрела на Кеннита, тут же смягчившись. Протянула руку и коснулась его плеча, а Кеннит дотронулся до её волос. Они сомкнули руки вокруг Уинтроу, заключив его в плен, и поцеловались, ощущая горячее тело между ними как часть себя. Эти ласки продолжались, Уинтроу практически обнимал Кеннита, обдавая жарким дыханием его шею, и Этта, прекрасная Этта, уже была прозрачной, как воздух. Она тоже это понимала. Путаясь в завязках её рубашки, Кеннит ощущал прикосновение к твёрдой груди, совсем не женской, и ему мерещилось, что под его пальцами обнажается другое тело. Уинтроу поднял руки и обнял Кеннита за талию, а Этта прижималась к спине мальчишки всё настойчивее, будто хотела сдавить его, вытеснить, убрать. Кеннит мягко её осадил и, дёрнув за тонкую ленту, распустил волосы Уинтроу. Жест откровеннее многих. Они в четыре руки стащили с Уинтроу рубашку, четыре ладони огладили его грудь и спину. Глаза мальчишки затуманило предвкушением грядущего наслаждения: Кенниту был хорошо знаком этот взгляд. Сейчас, когда преград не осталось, не будет и сомнений, и можно просто брать всё, что захочешь — тебе это позволят. Этта дотянулась до лица Кеннита через плечо Уинтроу, поцеловала его в губы крепко и горько: то был поцелуй любви и понимания, в нём не чувствовалось сожаления или укора, даже во сне Этта принимала всё, пускай и не всегда готова была в этом себе признаться. После этого поцелуя она всегда исчезала, и оставались только двое, и голодные взгляды, и ночь за их плечами. Уинтроу смотрел в глаза Кенниту, а его собственные сверкали в темноте. Это было занятие любовью, смелее и очевиднее иных совокуплений. Этого могло быть достаточно. Тело Уинтроу, прежде измождённое и худое, за время работы на корабле укрепилось и оформилось. Перед Кеннитом на постели сидел не мальчик, а юноша, и из-за этого острое прошлое кололо чуть слабее, и его нападение можно было терпеть. Мальчик. Юноша. Уинтроу всегда делал первый шаг: ему решиться было проще и важнее. Он-то отбрасывал свои воспоминания ради новой жизни, а Кеннит только яростнее запутывался в своих. И тем не менее: приблизившись, Уинтроу медленно втягивал Кеннита в поцелуй, его волосы пахли солнцем и морской водой, кожа хранила все свои ожоги и была горяча, а губы, едва ли знавшие до этого чужую плоть, неизменно оказывались почти отчаянно требовательными. Столь часто обжигаясь, его кожа приняла жар как часть себя и просто пылала, уже оставляя ожоги на пальцах Кеннита. Он не пытался быть нежным или грубым: он просто не знал, как это бывает, и следовал инстинктам, далёким от природных. Иной раз Кенниту казалось, что тело в его руках слишком хрупкое и принадлежит маленькому мальчику, затем — что хватка этих пальцев чересчур сильна и требовательна, и беззащитный ребёнок внутри него, пробуждаясь, сжимался от ужаса боли и унижения. Но Уинтроу никогда бы не хотел такого. Его неумелая настойчивость была проявлением страсти и юношеского пыла — в реальности они бурными потоками направлялись в сторону Этты, и Кеннит хотел убить обоих или свести, чтобы избавить себя от лицезрения этой комедии. В реальности он настолько крепко запирал всех своих внутренних демонов или детей, что просто не мог уловить чьи-то чувства к себе — неувиденные, они сыпались сквозь пальцы, как мягкий песок на острове Других, как драгоценные камни, собираясь горсткой у ног. Уинтроу раздевал Кеннита, неловко цепляя обрубком пальца завязки и складки одежды, Кеннит останавливал его и по очереди целовал ладони, каждый палец, и тот, отрезанный, тоже, языком собирая боль и воспоминания отколовшейся души. Уинтроу застывал, словно не чувствуя времени: напрягалась его спина, растрёпанные волосы по-дикарски ложились на плечи, замирало дыхание. Только глаза, тёплые глаза жреца, сына и преемника, дерзкие — пирата и любовника, жили и горели в тот момент. Уинтроу отнимал руки и трогал волосы Кеннита, как сокровище, а затем снова приникал к губам, как к необходимому источнику. И стеснялся напора, и следовал ему, отражая, привнося своё, честное, чувство. Кеннит слегка прикусывал его губу, ладони ложились на спину, вбирая её дрожь; жар от поцелуев шёл вниз, и шея Уинтроу горела от его следов. Кеннит не успевал насладиться молодым телом и собственным желанием, ему не удавалось помедлить и растянуть удовольствие, как с Эттой. Нет, на этой трапезе он был лишь гостем. Но желанным гостем. Уинтроу, тяжело дыша, опрокидывал Кеннита на спину и ложился сверху, вытягиваясь и словно желая охватить его целиком. Он, казалось, состоял из конечностей, цепляющихся за Кеннита, трогающих его. Пальцы на губах и во рту, а затем их место занимают губы и язык; пальцы смыкаются на шее, будто желая задушить, и уже непонятно, где чьи руки, где чьи желания. Ладони скользят по груди, нагло исследуют и сжимают, беспокоят старые шрамы, и невозможно сопротивляться: дыхание дёргается вместе с сердцем, кожа и мышцы от прикосновений всё равно что исчезают, оголяя нервы и самую очевидную суть. И дрожь пробегает по спине, касается живота. Или это прижавшаяся щека, а может, язык и острый, как осколок, поцелуй? Руки ложатся на бёдра, направляя, тело сладко трётся о тело, запрокидывается голова, мелькает на мгновение уродливый рисунок на лице — часть красоты хозяина и бывшего раба. Жажда единения оказывается сильной, невозможной, Кеннит добивается его силой и здесь уже чувствует себя в своей стезе. Разрывает остатки одежды, и этот звук напоминает ему о собственной жизни, обо всём, что неправильно и не должно было случиться. Он подавляет, заставляет, уничтожает — он тварь и божество. Боль Уинтроу ничего для него не значит, но проникает тем не менее в его сознание, охватывает и, что поразительно, разжигает страсть не только Кеннита — обоих. Кеннит познаёт наслаждение, когда жертва трепыхается, застигнутая врасплох. Лицо Игрота, заплаканные глаза маленького мальчика, сменяясь, растворяются в тени, и когда это происходит, Кеннит понимает, что Уинтроу задыхается в его руках. Он отпускает его сразу, разжимает пальцы, откатывается в сторону и только тогда замечает на животе Уинтроу жемчужно-белые следы. А на шее вскоре проступят алые, яростные отпечатки. Уинтроу дышит тяжело, тёмные волосы разметались и на подушке кажутся вспоротыми кинжалом порезами. К нему нельзя приближаться — ни сейчас, ни когда-либо ещё. Он вот-вот исчезнет, как последняя полуденная тень. Но Уинтроу касается четырёхпалой рукой своего живота, подносит пальцы к губам и размазывает семя Кеннита по ним, словно пробует последние капли воды перед смертью, даёт обещание или хочет уместить в себе нечто слишком великое. Этот жест откровеннее признаний, во сне Кеннит тянется к Уинтроу — за местью или прощением — но наталкивается на пустоту. Пробуждение всегда тяжко встречает его спёртым воздухом каюты, смятыми простынями, сладким цветочным запахом Этты — всем близким и чужим, что можно собрать в одном месте. Иной раз сердце ощущается пустой дырой, порой на нём словно камень повис, но один раз на тысячу оно спокойно и мертво, а на губах застыл привкусом эля первый и последний поцелуй. Призрак Уинтроу, поднявшись с постели, уносит в ладонях своё увечье и великодушие, оставляя прощённого страдать, пока не минует следующая тысяча снов. Кеннит отпускает его, разжимает пальцы, и сокровище с острова Других катится по полу каюты, сквозь щель приоткрывшейся двери — по палубе, и, ведомое ветром, исчезает в море, где и должно покоиться отныне. Как множество иных потерянных душ. Кеннит отпускает его, но никогда не успевает любить. Название: Медь и серебро Автор: nano_belka Бета: Aviendha Канон: Хроники Дождевых Чащоб Размер: мини, 2053 слова Пейринг/Персонажи: Карсон/Седрик, Релпда упоминается Категория: слэш Жанр: PWP Рейтинг: NC–17 Краткое содержание: Первая ночь Седрика и Карсона. Примечание: Допущен небольшой ООС в ангстовом характере Седрика. Запах смолы, удушающий и густой, стоял в ночном воздухе и был почти осязаем. Уходящая вода поднимала сильный ветер, и еще до того, как они с Карсоном дошли до каюты, Седрик ужасно замёрз. Он подавил желание растереть плечи и старался не встречаться с охотником взглядом, понимая, что холод мог быть не единственной причиной дрожи. Ночь наползала, как беспощадное чудовище, казалось, за их спинами мир просто стирается дочиста, оставляя темноту. Карсон открыл дверь каюты и пропустил Седрика вперёд. — Если тебе нужно остаться одному, — негромко сказал охотник, — я пойму. Хотя меньше всего на свете я хотел бы бросать тебя. Седрик стоял к Карсону спиной, полоска чешуи, идущая по позвоночнику, отзывалась на его присутствие странно: покалывала и будто вздыбливалась. Седрик глубоко вздохнул. Ему было нелегко решиться на подобное — и до чего же просто оказалось это сделать. — Нет, — твёрдо сказал он. — Зайди и закрой дверь. Я… я хочу. Карсон захлопнул дверь мгновенно, будто только этого и ждал. В два шага оказался за его спиной — Седрик почувствовал, как мурашки побежали от шеи вниз. Он ощущал взгляд Карсона — жадный, внимательный, восхищённый. И хотя с его лица и тела сошли не все синяки, а растущая чешуя совсем не казалась привлекательной, Седрик странным образом был уверен, что это ничему не помешает. Карсон медленно поднял руки и коснулся плеч Седрика. Тёплая волна прокатилась вниз, к животу. Седрик закрыл глаза и позволил себе расслабиться. Он не сходил с места, пока крупные, сильные руки охотника разминали его плечи, а когда легли на грудь, Седрик так просто и естественно оказался прижат к нему спиной, словно был его продолжением. Седрик следовал за прикосновениями, его дыхание учащалось очевиднее, чем ему бы хотелось — но с другой стороны, разве есть необходимость скрываться? Это с Гестом порой было сложно и страшно даже совершить лишнее движение. Здесь и сейчас он был свободен и ощущал это как никогда остро. Когда ладони Карсона оказались у Седрика на шее, затем под подбородком, а пальцы осторожно и ласково огладили чешуйки, те приподнялись, будто бы открываясь, а Седрик, не сумев сдержаться, застонал. Его новая кожа оказалась чрезвычайно чувствительной. Новая кожа? Когда это он успел так легко принять факт своего изменения? Пальцы Карсона уже распускали завязки на его рубашке, проникали, ищущие и горячие, дальше, касаясь интимно и чувственно. Седрик повернулся и осознал, что Карсон выше его почти на голову, и он упирается взглядом в его грудь. Это было поправимо. Охотник взял его за подбородок, приподнял лицо и приник к его губам. Седрик сначала замер, а затем полностью отдался ощущениям, отвечая сначала несмело, затем с возрастающим пылом. Ему нравилось всё: звуки, которые при поцелуе издают их губы, ощущение мягкости и вместе с тем остроты от бороды Карсона, глубина поцелуя, которую он допускал и разрешал — наконец-то! — сам. Гест никогда не спрашивал, ему не требовалось одобрение. Он просто приходил брать своё или то, что считал своим. Ладони Седрика скользнули по широким плечам охотника. Он наслаждался силой в своих руках. Карсон был поразительно мощным, значительно больше и сильнее самого Седрика. Это несколько смущало — казалось, ему совершенно нечего дать взамен. Но Карсону всё, похоже, нравилось. Более чем. Он никак не мог оторваться от губ Седрика, которые уже болели, но боль была приятной до одурения, и солоноватый вкус на языке, и жар, пульсирующий в губах, возбуждали так же сильно, как ввергали в смятение. Вскоре дыхание Седрика уже не подчинялось ему. Карсон толкнул его на кровать и задержался, чтобы раздеться. Седрик, закусив губу, дрожа от нетерпения — когда такое происходило с ним в последний раз, и происходило ли вообще? — наблюдал, как охотник освобождается от одежды. Его тело было больше, чем у Геста, и сильнее, значительно — за счёт охоты и умения выживать. Мощные плечи, грудь, кажущаяся каменной, стройные бёдра. Волос на его теле было много, и это приводило Седрика в трепет. Увидев, как сильно Карсон возбуждён, Седрик не выдержал и тихо застонал от нетерпения. Его собственные чувства были готовы взорваться от остроты и приятной боли. Услышав этот стон, Карсон буквально озверел и в следующую секунду Седрик оказался прижат к кровати, застигнут врасплох, но не так, как это было с Гестом — совсем не так. Сейчас он всего этого хотел сам. Он коснулся рукой Карсона, его твёрдости, его откровенности, и едва не потерял сознание от этой страсти, от того, что сам полностью разделяет её. Ему немыслимо было представить, что кто-то желает его настолько. И хотелось забыть ночи, когда всё происходило по-другому. Карсон почти навалился на него, но тяжесть Седрику была только приятна. Будто опомнившись, охотник приподнялся, опираясь на руки, но Седрик заставил его опуститься обратно. — Я хочу, чтобы ты был на мне, — хрипло сказал он. — Полностью. В глазах Карсона он увидел такое желание и такое чувство, что едва не лишился рассудка. Они целовались, пока острота возбуждения не стала по-настоящему болезненной. Карсон крепко держал Седрика, пока его губы оставляли горячие отметины: на чешуе возле подбородка, на шее, плечах, груди. Когда они соприкасались чешуйчатыми участками кожи, обоих буквально встряхивало от наслаждения. Целуя живот Седрика, Карсон пальцами гладил чешуйки, которые отзывались на его прикосновения, открываясь, будто тоже по-своему дыша. Разум Седрика был затуманен, он мог только плыть по течению этих новых, удивительных чувств. Проведя столько времени в постели Геста, он считал себя вполне умелым любовником, но никогда он не получал такой отдачи и не видел такого самозабвенного желания доставить удовольствие. Находясь на самой тонкой грани между вершиной наслаждения и отчаянием, Седрик заставил Карсона остановиться. Пора ему было проверить, насколько умелым его сделали отношения с Гестом. Карсон лёг на спину, а Седрик — на него, наслаждаясь тем, чего Гест никогда ему не позволял, наслаждаясь безопасностью. Сильное тело охотника умещало Седрика на себе целиком, это волновало, и сердце билось как полоумное. Седрик склонился к Карсону, и их губы снова слились в поцелуе, который длился и длился. Когда соприкасались их языки, сладость внизу живота становилась нестерпимой. Седрик окончательно осмелел и решил попробовать то, что раньше делали только с ним: грубость. Он жаждал наконец испытать эту власть, излить из себя несправедливость всех тех жестоких ночей, после которых его душили слёзы и мучили кошмары. Он потёрся лицом о бороду Карсона, специально проведя чешуёй на подбородке по его губам. Поцеловал, дразня и отстраняясь. Нетерпение их обоих нарастало, хотя казалось — дальше некуда, но Седрик знал, что чем сильнее предвкушение, тем острее удовольствие после. Целуя плечи и грудь Карсона, Седрик не старался быть осторожным, напротив, в каждом его жесте сквозила почти жестокая страсть. Он больно прикусил сосок Карсона и тут же внутренне сжался, ожидая удара, но охотник только вздрогнул и застонал. Тело Седрика шокировало его самого: его словно бы оглушили, в голове зазвенело, а по позвоночнику пробежала сильная дрожь, отражавшая дрожь Карсона, и Седрик, сам того не заметив, простонал в ответ. Чтобы немного успокоиться, он склонил голову к груди Карсона, и в ухо ему загрохотало сильное сердце. Сердце, способное любить и спасти их обоих. Карсон обнял Седрика, прижав к себе, и несколько волшебных мгновений они провели в тишине и понимании. Когда Карсон усадил его сверху на себя, у Седрика перехватило дыхание. Впервые в жизни ему доверяли настолько, ему позволяли выбирать и решать самому, давали право действовать согласно его желаниям. Благодарный, совершенно утомлённый, Седрик застыл, чувствуя, как тяжело, царапаясь и обжигая, растворяется прошлое. Прошлое, страдать от которого и дальше он не заслуживал. С первым же движением исчезло всё постороннее, остались только наполненность и истома, и желание, которому не было конца. Власть опьяняла Седрика; вид и ощущение большого сильного тела, тающего от наслаждения под ним, было сравнимо разве что… Да ни с чем его нельзя было сравнить. Поначалу контролируя скорость, вскоре Седрик полностью отпустил себя. Ему было хорошо настолько, что предложи Са отдать душу за то, чтобы эта ночь не кончалась — он бы продался без раздумий. Он уже продался. За чистоту мыслей, за теплоту и нежность. Эта мысль укрепила его, и в своей страсти Седрик сделался свирепым. Его волосы растрепались, дыхание становилось всё неукротимее, как и тяга к единению, вздохи и стоны, слетающие с их губ, могли слышать, наверное, мечтатели в Трехоге, а уж о команде «Смоляного» и нечего говорить. — Ты — морской дьявол, — простонал Карсон. — Ты появился, чтобы забрать мою душу. — Тебя. Тебя целиком. Седрик не мог полностью осознать, что эти наглые слова слетают с его губ, что любовная жадность овладела им, и что именно он сейчас неистово забирает всё, чего когда-либо хотел. Наверное, так и ощущается свобода. Ты просто однажды седлаешь её и мчишься вперёд, и все дороги стираются в пыль под её скоростью и силой. Всё кончилось для них практически одновременно — и прозвучали стоны, слаще которых обоим не приходилось слышать, и откровенность была острой как нож. Седрик ожидал, что станет стыдно, как бывало обычно после ночей с Гестом: у него всегда находился повод ненавидеть себя. И сам Гест весьма этому способствовал. Но стыду сейчас места не находилось, хотя Седрик ему даже обрадовался бы — слишком горячо было рядом с Карсоном, который как раз совершенно не стеснялся. Он шумно приходил в себя, его мощная грудь вздымалась от тяжёлого дыхания, и Седрика охватывала дрожь, хотя он и был предельно утомлён. Но то, что с Гестом не представлялось возможным, с Карсоном обретало новые смыслы. Да, Седрик желал его снова, будто и не существовало времени и само желание разлилось в нём и смешалось с кровью. И, что поразительнее всего, с Карсоном Седрик мог не бояться проявлять силу своих чувств. Он хотел подняться, но Карсон привлёк его к себе сильным рывком, и Седрик замер в его объятиях. — Я думал, знаю, как бывает, — прохрипел охотник. — Но даже не представлял, что может быть настолько хорошо. Седрик всё же смутился от этих слов, но то было не смущение, вызванное чувством вины и недовольством собой, а жгучее, приятное чувство, на грани с вожделением. Он воспринял слова Карсона как похвалу, и благодарность отозвалась в нём со всей силой. — Может быть гораздо лучше, — не подумав, сказал он, и по привычке застыл, поражённый своим напором. Но тут же расслабился, услышав тихий смех Карсона, и позволил себе закончить: — Я думаю, мы поймём это в ближайшее время. Карсон прижал его к себе, и в каждом жесте сквозила гордость, победа, чувство собственности. Седрик теперь принадлежал ему, он и сам знал. Но эти отношения не станут рабством, нет; это будут равноценное партнёрство, узнавание друг друга, уважение, нежность и сила, просто Карсон всегда будет за его спиной — защитой, а не укором и насмешкой. Впрочем, так далеко Седрик не собирался загадывать, мысли сами по себе строили в его голове такое странное будущее. — Рядом с тобой я думаю иначе, — сказал он. — Ты думаешь так, как никогда себе не разрешал. Свободно. Так всегда будет, Седрик. Я ни единым словом не унижу тебя и не ограничу твою свободу. — Знаю. Откуда? Откуда приходит это знание — о другом человеке, который не так долго пробыл рядом, не пережил с тобой потери и радости, но просто пришёл однажды и забрал всё целиком? И ты боишься, но это мистическое знание ведёт тебя за ним, и нет пути, кроме как подчиниться, а пойти против значит предать себя. «Седрик счастлив. Релпда счастлива». Седрик вздрогнул от неожиданности. — Вот проклятье, — простонал он. — Что? — Драконица. Они оба совершенно забыли о ней, что неудивительно. И Седрику теперь предстояло гадать, как много чувствовала через него Релпда и какие именно эмоции разделяла с ним. Самое время устыдиться. «Релпда не подглядывала, — заверила драконица, ощутив смятение Седрика. — Релпда не стала бы, Седрик дал понять, что это только его». «Всё в порядке, красавица моя. Спасибо, что сохранила это для меня». «Релпда всегда будет так делать». Всегда. Какое тяжёлое слово. Раньше «всегда» означало дальние дороги, живые корабли, узкие пути Трехога, торговые сделки, ограниченный мир Удачного, дома Геста, его постели. Слово, вырезанное на медальоне бездумно и наивно. А сейчас? Седрик не представлял. И понял, что ему это нравится, что трепет, который он испытывает сейчас, во много раз сильнее страданий по Гесту и прошлой жизни. Даже у драконицы не было сомнений, что будет «всегда», что оно будет иным. «Оно будет блестящим и серебряным, — мечтательно передала свою мысль Релпда. — Я вижу». «Почему серебряным?» «Ты увидишь сам. Потом. И ещё медным. Медным и серебряным». «Медным?» «Медным, как Релпда, когда Седрик её почистит». «Тогда оно будет прекрасным», — искренне ответил Седрик, и тёплая волна любви драконицы захлестнула его с головой. — Ну что? — спросил Карсон. — Нам следует быть тише? — Нет. Релпда не станет подсматривать. — Даже если бы она стала, не уверен, что готов чем-то пожертвовать, — ухмыльнулся Карсон. Седрик улыбнулся в ответ. — Мы говорили о будущем. — И каким же оно будет? — Нашим. Запах смолы в их каюте до утра был тягуч, как чувство, которое слишком долго сдерживали, а затем выпустили на волю. Название: Желания королей Автор: nano_belka Бета: Aviendha Канон: Хроники Дождевых Чащоб Размер: мини, 1258 слов Пейринг/Персонажи: Грефт/Татс, Тимара Категория: слэш Жанр: PWP Рейтинг: NC–17!кинк Краткое содержание: Тимара снова подглядывает. Предупреждения: ООС персонажей и некоторая принципиальная АУ книжного события; подглядывание. Когти Тимары неаккуратно цеплялись за стволы деревьев, срывая кору. После очередной ссоры с Синтарой она была способна только гневно перепрыгивать с ветки на ветку, словно причудливый зверёк, не чувствуя ног и рук. В ушах у неё стояли высокомерные слова драконицы: «Таким, как ты, никогда не стать королевами». Не то чтобы Тимара стремилась быть королевой — в её понимании даже это слово было довольно глупым и взбалмошным, как сама Синтара, — но ничто не злило так, как упрямая драконья самовлюблённость. Мысли драконицы сейчас от Тимары были закрыты, но сожаления она не испытывала. Только бешеную, звериную ярость. В последнее время ей больше всего хотелось спрятаться в самых густых зарослях чащоб и забыть о собственном существовании. Непонятные отношения с мужчинами смущали её и вынуждали обращаться к собственной уродливой сущности — несмотря на явно высказанную симпатию Грефта, несмотря на преданность Татса, она была уверена, что в глубине души оба считают её ничтожеством. Обрушившись на очередное дерево так, что оно закачалось, Тимара замерла, услышав знакомые голоса. Один — низкий, вкрадчивый, уверенный — принадлежал Грефту. Во втором, тихом и спокойном, угадывался Татс. Что они могут делать вместе? Выглянув сквозь сплетение ветвей, Тимара увидела то, от чего обомлела. Бывшие смертные враги стояли друг напротив друга, и их разговор отнюдь не напоминал ссору. Ведь это не ссора, когда слова мешаются с поцелуями? Грефт был полностью обнажён, и его изменённое Чащобами тело вовсе не выглядело уродливым. Полностью покрытое чешуёй, твёрдое, оно сияло на солнце и казалось чистым великолепием. Тимара залюбовалась против воли, в то время как восторг её старого друга носил иной характер. Тимаре было интересно, каково целовать эти сухие чешуйчатые губы — больно, остро, неприятно? Но судя по стонам Татса, дело обстояло иначе. Тимара представила, как приподнимаются зубчатые края чешуек, не больно, но дразня касаются губ; как скользит между губами язык, влажно дотрагиваясь до лёгких царапин. Как, должно быть, приятно обнимать крепкое и твёрдое тело, несравнимо жёстче и сильнее твоего. Нежная человеческая кожа ощущает боль от таких касаний, но эта боль на грани наслаждения. Татс опустился перед Грефтом на колени, и хотя Тимара не видела, что именно он делал — всё было предельно ясно по вздохам Грефта, по виду его пальцев, путающихся в волосах Татса, по ритму движений и влажным, непристойным звукам. Тимара воображала, каков орган Грефта: как он выглядит, как ощущается, каково держать его в руке и чувствовать внутри. Она осадила себя за такие мысли, но невозможно было не думать, что ответы на её вопросы прекрасно знает Татс. Её друг детства, лицемерный ухажёр. Любопытство затмило шок от открытия невероятной любовной связи. В том, что она была любовной, трудно усомниться. И Татс, и Грефт действовали так, словно многое друг о друге уже знали. Вот Грефт рывком поднял Татса с колен и сжал его в объятиях, целуя; вот Татс застонал, когда Грефт несколько раз потёрся о него всем телом, сдёрнул шорты и приподнял, прижимаясь к обнажённому, возбуждённому телу. Ноги Татса скрестились у Грефта за спиной, а звуки поцелуев становились всё невыносимее и развратнее, будто страсть в действительности не отличалась от стихии. Тимара видела, как они на мгновение отстранились друг от друга — Грефт начал целовать лицо и шею Татса, облизывая вязь татуировок, а Татс дышал прерывисто и часто; потом их языки встретились в воздухе и сплелись в глубоком поцелуе. Грефт не испытывал видимых усилий, удерживая Татса на руках. Его пальцы глубоко впились Татсу в бёдра, бугристые мышцы под твёрдой чешуёй на руках вздулись. Тимара подумала, что тяжесть и боль могут лишь толкать глубже в пропасть, усиливая желание. Грефт прислонил Татса к стволу дерева, Татс чуть опустил ноги, но продолжал опираться на Грефта, обнимая его за плечи. Тимара зажмурилась, когда Грефт толкнулся вперёд, ещё раз, ещё. Спина Татса, ритмично поднимаясь и опускаясь, тёрлась о ствол дерева. Это должно быть больно и странно, и лицо Татса должна бы исказить мучительная гримаса, уродливо ломающая рабские татуировки. Но вместо этого… Тимара слышала их поцелуи, общие вздохи и стоны, и шёпот, и почти крики, поглощаемые лесом. Она слышала, как трещит дерево, и даже сквозь сомкнутые веки ощущала мелькание листьев и ветвей. Как стихия. Неужели это самое чувство толкает людей навстречу друг другу? Разжигает кровь, будоражит воздух между ними? Как это случилось у Грефта и Татса? Почуял ли Грефт терпкий человеческий запах, и его зрачки сузились от удовольствия, и влечение оплело разум, как древесные корни? Бросил ли он на Татса взгляд, от которого подкосились ноги? Быть может, они ссорились и обменивались угрозами, а после так же яростно бросались друг на друга? И мелкие раны и ожоги на лице Татса — следы поцелуев? А что, если всё его тело украшено кровоподтёками и синяками не из-за драк, а от иной борьбы? Как у них произошло всё в первый раз, сколько времени им понадобилось потом, чтобы прийти в себя, отыскать одежду и спокойно вернуться, притворяясь врагами? У Тимары закружилась голова. Немного ненависти — как пряность, но ты с радостью ощутишь её вкус, потому что не можешь противиться. Тело — предатель, тело — опасность. Тимара приоткрыла глаза и увидела, как Грефт поднял Татса, отрывая от дерева, уложил на землю, перевернул на живот, навалился на его спину и… И это безумие продолжилось, только ещё неистовее, ещё слаще и сильнее. Тимара услышала и почувствовала, когда всё завершилось — непередаваемым стоном, словно дыхание у них в этот момент слилось в один протяжный вдох. Грефт перекатился на спину, Татс остался лежать на животе, глубоко дыша. Их тела были влажными от пота, и Тимара тоже взмокла. Она забралась поглубже в ветви, переводя дыхание, но ей было видно, как ходит ходуном мощная грудь Грефта, как он продолжает ласкать свой влажно блестящий орган, снимая напряжение, словно ему мало всего, что случилось. Тимара наконец могла рассмотреть то, что не давало ей покоя: да, его мужской орган зарос чешуёй, и только ярко-красная головка казалась уязвимой, а когда Грефт двигал рукой вверх-вниз, чешуйки приподнимались и опускались в такт движениям. Возможно, видимая твёрдость — только обман, и на самом деле чешуя ещё более чувствительна к прикосновениям? Она сверкала на солнце, и Грефт выглядел, словно диковинное морское чудовище, выброшенное на берег. Он переливался и сиял, и Татс восхищённо на него смотрел. Он протянул руку к бёдрам Грефта, накрыл его пальцы своими, поглаживая, сжимая, перебирая. — Какие женщины, — услышала Тимара голос своего друга, — после такого? Грефт ухмыльнулся. — Самкам нужно внушать иллюзию власти. Они должны думать, что управляют ситуацией и имеют значимость. В противном случае, мы будем иметь дело с бесполезными истеричками, — лениво сказал он, проводя пальцами по спине Татса. — Мы и так имеем с ними дело, — ответил Татс. — Тимара тому пример. Тимара словно оказалась нос к носу с презрительной драконицей. Услышанные слова могли быть мыслью Синтары, отдалённым эхом ненависти жителей Трехога, яростным уколом во время ссоры, горькой правдой от матери… Но только не Татс, он не может так думать о ней и уверять, что влюблён! Это какая-то ошибка, чарующая магия отмеченных Чащобами, которую Тимаре только предстоит постичь; это опыт и самоуверенность Грефта сбили Татса с толку. Грефт заставляет всех говорить то, что удобно ему самому. Злые слёзы жгли глаза. Тимара отказывалась верить в такое очевидное предательство. Но эти двое улыбнулись друг другу понимающе — как люди, мыслящие одинаково; скрепили свою связь расслабленным поцелуем. Даже если Грефт применял какие-то чары, было не похоже, что Татс особо им сопротивляется. Нагота обоих была красива по-своему, и разница между ними только придавала пикантности и красоты. Татс долго целовал Грефта — в губы, которые Тимара ненавидела (и боялась однажды увидеть такие же на своем лице); в губы, которые невозможно желать для поцелуев — а затем склонился над ним и взял в рот его орган. Тимара развернулась и рванула сквозь ветки обратно, уже не заботясь о том, что шумит. «Таким, как ты, никогда не стать королевами, — звучали в её голове слова Синтары, — настоящие королевы всегда одиноки и не зависят от похоти самцов». Название: Иногда ты бываешь странным Автор: Мириамель Бета: Aviendha Фандом: вселенная Элдерлингов, «Сага о Видящих» Пейринг: Ночной Волк в теле Фитца/Молли Категория: гет Размер: мини, 1522 слова Жанр: PWP Рейтинг: NC–17!кинк Краткое содержание: Фитц слишком измучен, и Ночной Волк, чтобы охранять его, берёт контроль над его телом. Предупреждение: Ментальная связь и управление чужим телом. Я не помнил, как попал в постель. Я снова задрожал. Рядом со мной пошевелилась Молли. Она прижалась ко мне и сонно улыбнулась. — Ты иногда бываешь странным, — тепло выдохнула она. — Но я тебя люблю. — Она снова закрыла глаза. Ночной Волк! Я здесь. Он всегда был здесь. Внезапно я понял, что не могу задать вопрос. Я не хотел знать. Робин Хобб «Королевский Убийца» Мокрый день. Мыши забились по норам, зайцы прячутся под кустами. Дождь отбивает запах хищника, но не даёт ему учуять добычу. Шкура промокла и отяжелела. Ветер топорщит шерсть и царапает глаза. К брюху липнут листья и сучья. Липкая грязь расползается под подушками лап, просачивается между пальцами. Маленький Брат мог бы вытащить противные комки, но вместо этого занимается своими глупыми делами. Поспи. Во сне плохая погода пройдёт быстрее. Мне было бы легче уснуть, если бы ты принёс мне мяса. Или имбирный пряник. Я у короля. Иди поохоться, если голодный. Маленький брат закрывается. Очень умно — советовать голодному волку охотиться. Если потрясти головой, удастся избавиться от части воды, пытающейся пробраться в уши. Если как следует отряхнуться и заползти под эту вот корягу, будет не так мокро. Слишком много «если». Это человеческие мысли. Волки не думают о возможностях. Никакие мысли не остановят потоки воды и не превратят их в жирных ленивых кроликов. Мир таков, какой он есть. Что могло бы быть, не должно иметь значения. Снова человеческая мысль. «Должен» — понятие из странного мира Маленького Брата. Пусть о долге думает человек. Волку более пристало сунуть нос под хвост и переждать шторм. Стоит прилечь отдохнуть, как Маленький Брат находит неприятности. Другие люди напали на него, странно, не так, как напал бы волк. Охота сегодня не задалась, и, оказывается, очень приятно толкнуть много возомнившего о себе человека. Он получает весь нерастраченный азарт. МЫ СТАЯ! Толкнуть мало. Враг устоял и снова нападает. Маленький Брат после занятий со своим королём скулит, как детёныш, и столь же беззащитен. Никому нельзя нападать на детёныша, никому нельзя нападать на Маленького Брата. Непонятно, откуда взялся серебристый мост, но на его противоположном конце стоит обидчик. Неизвестный, страшный мост. Взбежать и схватить врага за горло, разорвать когтями, чтобы вместе с Маленьким Братом разделить это мясо. Плохой человек, напал на нас, но станет хорошим мясом, которое нас насытит. Или плохое мясо? Колется мыслями, серебрится, как мост, и больше не хочется его есть. Хочется, чтобы человек просто перестал быть. Не убивай. Не убивай! НЕ УБИВАЙ! Тоже почуял, что это плохое мясо? Нет, это снова правила людей. Они не стоят времени, которое нужно для того, чтобы в них разобраться. Можно слушаться Маленького Брата, он знает все эти глупые правила. Волку нет до них дела, но для Брата они важны. Бросает врага: пусть корячится и боится. Брат становится совсем маленьким, съёживается подобно щенку. Встать над ним, скалиться, зарычать: он велел отпустить, но если ещё нападёт — загрызу. Не успеет остановить. Ускользает. Враг что-то сделал с ним, или Маленький Брат сам сделал с собой что-то. Трудно понять, что происходит. Шаги, голоса, спор — всё тише и дальше. Круги перед глазами. Тошнота — очень плохо, сегодня Маленький Брат съел хороший обед, жалко его потерять. Звуки стихают. Непонятно, ушли люди или уши больше не хотят слушать. Брат. Ты умираешь? Нет. Но мне больно. Отдыхай. Я буду сторожить. В тёплой постели приятнее, чем на мокрых листьях. Слабое тело Маленького Брата цело: в схватке участвовало только то, что находится внутри, самость. Волку достаётся здоровое, но очень сонное тело. Не настолько сонное, чтобы не услышать шаги. Тело помнит, как двигаться. Это хорошо. Оно знает, как открыть дверь, а волк чует, кто стоит за порогом. — На кого ты похож! Упирает руки в бока, смотрит сердито — сдвинула эти свои человеческие брови, смотрит исподлобья. Значит — сердится? Этот нос плохо чувствует запах, но удаётся уловить… грусть? Грусть, вот что она решила спрятать под сердитыми взглядами. Люди любят прятать свои истинные чувства и намерения. Почему она грустная? Тяжело разобраться без Маленького Брата. Может быть, голодна? Здесь нечего есть, не пахнет ничем, кроме комнаты, в которой слишком долго жил человек. И странных трав, которыми тянет из щели в стене. Волк мог бы наловить для неё столько дичи, что хватило бы на дюжину самок. Но здесь нужно быть человеком, чтобы добыть еду. Может быть, её утешит, если подойти поближе и извиниться? Она недавно ела, от губ пахнет сладостью и имбирём. Больное сознание Маленького Брата на время оставило это тело, и его больше не тошнит. Ему снова нравится вкусная еда. Лизнуть губы — точно, имбирный пряник. Может быть, у неё есть ещё один в кармане? Маленький Брат всегда достаёт их из карманов. Надо проверить все эти слои ткани — выходит долго, потому что очень много складок. Руки — полезная штука. Иногда. Довольно часто. Но нужно долго учиться, чтобы пользоваться ими. Иначе выходит вот так вот бестолково. — Что ты делаешь?.. Больше не сердится? Удивлённая? Не только. Дыхание частое, кровь приливает к коже. Если приблизиться к безволосой щеке, чувствуется, как от лица исходит жар. Человеческий нос плохо чует, но этот запах ни с чем не спутать. Она загрустила и пришла к своему самцу за утешением. Тело полностью оправилось и с готовностью отвечает на призыв женщины. Нужно сделать, как делает Маленький Брат: взять за руку, завести в комнату и закрыть дверь. — Фитц, — она улыбается и обвивает шею тёплыми, пахнущими воском руками. Ей всё ещё невесело, но начинает проступать надежда. Это почти так же приятно, как странно большие молочные железы, упершиеся в грудь этого тела. Интересно, зачем человеческой самке такие большие? Сунуть нос, чтобы проверить, и наткнуться на слой ткани. Людям, безволосым, приходится пользоваться искусственными шкурами. И руками, чтобы их снять. Но тяжело: столько пальцев, каждый должен шевелиться независимо. Разорвать нельзя: женщине Маленького Брата будет больно, а одежда для людей является ценностью. Почти как мясо. Её тоже нельзя портить. Волк никогда не следил, как следует обращаться с одеждой. Не знает, что надо сделать, чтобы выползти из неё. — Что ты делаешь? — звучит раздражение и нетерпение. Это понятно, волк чувствует то же самое. — Дай я. Так интересно наблюдать за стремительными движениями пальцев. Завязки поддаются ей так же легко, как кость волчьим зубам и иглы дикобраза Маленькому Брату. Настало время подумать об одежде Маленького Брата. Женщина решает то же. Обнажившись, она начинает раздевать партнёра. Становится холодно, но когда она снова охватывает сильными руками, на смену приходит жар. Губы приятно пахнут пряником. За ушами, там, где начинают расти волосы, воняет резким, неестественным, отдалённо напоминающим цветы. Бесполезная штука: перебивает запах тела. Даже не хочется заниматься шеей, несмотря на нежный изгиб и учащённые вздохи от каждого прикосновения. Увлекает на кровать и падает на спину. Волосы распушаются вокруг головы. Надо, чтобы не шевелилась, а то запутается. Забраться сверху, опершись коленями по обе стороны от неё. Кровать шевелится, прогибается: ненадёжная, не как земля. Сильные руки обхватывают бока. Тёплые, безволосая кожа ощущает каждое движение. Плотно прижимает ладони и неторопливо оглаживает. Закрыть глаза, чтобы не отвлекаться и чувствовать. — Что с тобой, Фитц? — тихое, нежное, пощекотавшее щеку. Выдохнуть. Открыть глаза. Спуститься ниже, потереться о молочные железы. Об одну, потом о вторую. Мягкие, колышутся от прикосновений. Упруго проминаются под языком. Соски торчат и цепляются за кожу. Пахнут, не так, как остальное тело. Ещё приятнее. Отстраниться, встать над ней, опираясь на колени и кулаки. Подо мной, вся, моя. Раскрытая. Чисто, хорошо пахнет — там, где не испачкала себя вонью. Хорошо сложенная, здоровая. С сильными мышцами, глубокой грудной клеткой, длинными ногами, ясными глазами, блестящими волосами. Регулярно и хорошо питается. Родит сильных детёнышей и сможет их выкормить. Присесть на пятки, сунуться в треугольник редких волос. Запах возбуждённой самки. Напряжённые мышцы на внутренних сторонах бёдер. Напрягает низ живота, и кожа между ног ритмично натягивается. Волк зарывается носом в жёстких тёмно-рыжих волосах, ищет щель. Язык нащупывает складки тела, проталкивается между ними, раскрывает. Пробует тягучий, тяжёлый аромат — только так можно им насладиться. Лизнуть — она дёргается, стонет. Кровать пошатывается. Лизнуть ещё — снова дёргается. Склонить голову набок, чтобы язык расположился по форме щели, и начать лакать. Она двигает сведёнными от напряжения бёдрами, медленно, неритмично. Волк двигает языком медленнее, следуя каждому движению, с силой проводя по скользкому телу, ощупывая каждый бугорок. Дышит всё более рвано. Задерживает дыхание. Вскрикивает и бьётся, вжимаясь в лицо и глубже насаживаясь на язык. Влажная, расслабленная, притягивает вверх, касается мягкими губами. Сгибает ноги, приподнимается. Волк опускается навстречу и сам собой скользит по мокрому в расслабленное тело, которое вздрагивает и обхватывает в ответ. Терпит запах за ушами, оказавшийся так близко к его носу. Слушает дыхание, подхватывает каждое движение. Женщина достигает наслаждения снова, вместе с волком. Потом они отдыхают и совокупляются снова. Потом женщина засыпает, больше не грустная, с раздвинутыми ногами и лежащим между ними волком. Очень сонным волком. Собрался покараулить Маленького Брата и вот тоже уснёт. Истома в теле, умиротворяющий запах вокруг. Вдруг волк распахивает глаза, задерживает дыхание. Сердце начинает биться часто и сильно. Слабый, ни на что не годный человеческий нос! Волк фыркает, и тёплая женщина под ним шевелится, не просыпаясь. Только сейчас понял! Аккуратно сдвигается, чтобы не давить на живот. Вспоминает, что у людей есть руки, и кладёт ладонь на пока ещё плоский живот. Мягкий, беззащитный. Там живёт детёныш. Она знает? Если да, почему не говорит Маленькому Брату? Почему была грустная? Сомневалась, что он сможет её защитить? Беспокоилась, где взять еды? Снова человеческие переживания. В них нет никакого смысла. Главное, что волк умеет молчать и не лезть не в своё дело. Женщина расскажет Маленькому Брату, когда сама захочет. Остаётся надеяться, что его небогатого ума хватит на то, чтобы ничего не испортить. 3.4 Челлендж Название: Прошу вас, дайте мне ответ, наш Шут девица или нет? Автор: Мириамель, также в обсуждении участвовали Глинтвейн, Aviendha, Фатия, nano_belka Бета: Aviendha Форма: фандомная аналитика больше 2000 слов Фандом: вселенная Элдерлингов Рейтинг: R Размер: 2 339 слов Примечания: 1) Можно читать «какоридж»: рекомендовано тем, кто не знаком с нашим каноном. 2) Все приведённые цитаты — из книг Робин Хобб, если не указано иное. 3) Жирный шрифт в цитатах — выделено нами. — fandom RobinHobb 2013. Предупреждение: Осторожно, содержит спойлеры. Прошу вас, дайте мне ответ, Наш шут девица или нет? И что, скажите, мы найдем, Когда с него штаны сорвем? «Странствия Убийцы» Шут (он же Янтарь, лорд Голден и Любимый) — самый загадочный персонаж в цикле, посвящённом миру Элдерлингов. Каждый знает о нём только то, что он рассказывает о себе сам, а это не так много. Из всех героев цикла только Фитц удостоился чести узнать его настоящее имя — и то лишь спустя двадцать лет знакомства. На вопросы же, какого Шут пола, он никогда не отвечает прямо. А для фандома это очень важный момент: как маркировать наш главный ОТП — Фитц/Шут? Слеш? Гет? Секс с НЁХ? Чудесный ребёнок! Это симпатичный мальчик или страшненькая девочка? Анекдот Начнём по порядку. В первой трилогии о Мире Элдерлингов — «Саге о Видящих» — сперва не поднимается данный вопрос. Шут — мальчишка короля Шрюда, и у главного героя, Фитца, не возникает никаких сомнений в его гендерной принадлежности. Только в третьей книге менестрель, не иначе как ведомая женской интуицией, заподозрила Шута в том, что тот, во-первых, женщина, а во-вторых, влюблена в Фитца. Что ж, по крайней мере, в одном менестрель не ошиблась — Шут действительно влюблён в Фитца. Но с его полом не всё так однозначно. Шут — мастер перевоплощений. Он играет тот образ, который лучше всего подходит для выполнения текущей задачи, будь то аристократ или рабыня, придворный дурачок или мастер резьбы по дереву. По его словам, отыгрываемые им персонажи являются гранями его личности, не более, но и не менее. В первой трилогии он предстаёт перед читателем королевским шутом, и именно этим именем называет его Фитц. В трилогии о живых кораблях Шут выступает в роли резчицы Янтарь. И наконец в «Саге о Шуте и Убийце» он отыгрывает джамелийца — лорда Голдена. Никто никогда — кроме Фитца в последней книге — не видел Шута обнажённым. Фитц, глазами которого мы чаще всего наблюдаем за Шутом, неоднократно замечал, как мало Шут спит, вставая раньше всех и ложась позже всех, и насколько тот чистоплотен. Фитц не пытался проанализировать эти факты. Однако во время их разлуки за тысячи лиг от Фитца Янтарь обучила одну девушку кое-чему любопытному: Янтарь взяла ее к себе в дом. Помогала кроить и шить мальчишескую одежду… Более того, Янтарь сама одевалась мужчиной и наставляла Альтию, как вести себя, как двигаться, как ходить и сидеть, чтобы ее принимали за парня. Она объяснила Альтии, что была когда-то актрисой в небольшой труппе. Сыграла много ролей, как женских, так и мужских. «Если придется говорить — голос должен исходить вот отсюда, — поучала она, надавливая Альтии под ребрами. — Но лучше старайся открывать рот пореже. И опасности меньше, что выдашь себя, и принимать станут лучше. И среди мужчин, и среди женщин болтунов куда больше, нежели умеющих слушать. Научись слушать людей — и тебе простятся очень многие недостатки…» А еще Янтарь обучила ее пеленать грудь, да так ловко, что повязка казалась не толще плотной нижней рубахи, а торс становился вправду мальчишеским. Она же посоветовала наготовить интимных женских тряпочек из темной материи в виде… носков. «Тебя всегда поймут, если увидят, что ты стираешь грязные носки. А вообще постарайся, чтобы тебя считали невыносимым чистюлей. Стирай одежду вдвое чаще товарищей, и спустя время к этому все привыкнут. И еще. Привыкай обходиться меньшим количеством сна. Ибо тебе придется либо вскакивать раньше всех, либо ложиться самой последней — иначе кто-нибудь да разглядит твою наготу. И — самое важное. Ни с кем не делись своей тайной. Это не тот секрет, который один мужчина способен утаить от других. Если хоть кто-нибудь на борту прознает о том, что ты женщина, — всему конец…» «Волшебный корабль» Эта Янтарь на удивление хорошо знает, как изображать из себя мужчину… или всего-навсего никому не позволяет разглядеть свою наготу? В книге «Золотой Шут» мы узнаём о татуировке на его спине — татуировке, которую он показал единственному человеку — Фитцу. Возможно, Шут так хорошо умеет скрывать своё тело только потому, что прятал спину? Но тогда почему он старательно прижимал к груди простынь, когда показывал Фитцу татуировку? Белые Шут — не в полной мере человек. Он как Белый Пророк является потомком вымершей расы Белых — наряду с Прилкопом и Бледной Женщиной. Несмотря на то, что они скрещивались с людьми и оставляли жизнеспособное потомство, у них есть ряд признаков, которые являются, видимо, рецессивными: белая кожа и странные «линьки», низкая температура тела, высокая продолжительность жизни и медленное взросление. Странная физиология существа со странным происхождением. Это наводит на подозрения, правда? Однако после того, как Фитц во всех подробностях рассмотрел Бледную женщину, приходится отказаться от привлекательной идеи связать гендерную необычность Шута с его происхождением. Бледная Женщина стояла обнаженная на роскошном белом ковре, спокойно разглядывая нас, в то время как ее вытирали две служанки, лица которых ничего не выражали. У меня возникло ощущение, что она нисколько не смущается своей наготы и наших взглядов. Я обнаружил, что она вся, с головы до ног, белая, словно ее вылепили из снега или сделали из мрамора. Мокрые белые волосы, с кончиков которых капала вода, облепили голову. Робкий намек на розовый цвет тонким кольцом окружил соски округлой груди. Как и у Шута, у нее были длинные изящные руки и ноги и гибкая талия, но роскошные грудь и бедра. Ни один мужчина не мог посмотреть на нее и не испытать желания ею обладать. […] Она стояла передо мной, и желтый свет жаровни ласкал ее тело и лицо. Она приподняла руками белую тяжелую грудь, словно предлагая мне попробовать ее на вкус, потом медленно опустилась рядом со мной и откинулась назад, раскрыв руки и раздвинув передо мной ноги. «Судьба Шута» Как мы видим, Бледная Женщина, которая, без сомнения, является потомком расы Белых, со всей определённостью является женщиной, а значит, списать особенность Шута на его принадлежность к Белым нельзя. Помимо этого, принадлежность Шута к потомкам Белых затрудняет определение его пола по косвенным признакам, таким как рост и физическая сила. Фитц неоднократно называет себя очень высоким, и в то же время из его POV мы узнаём, что Шут нисколько не ниже. В тяжёлой, полной боли жизни Фитца не раз случались ситуации, когда Шуту приходилось на руках тащить его, бессознательного, в безопасное место. Вряд ли нетренированная женщина — обычная человеческая женщина (а на протяжении всех девяти книг нам ни разу не показывали и не рассказывали о том, чтобы Шут занимался физическими упражнениями) — смогла бы далеко унести воина. Но в книгах о Мире Элдерлингов неоднократно подчёркивается необыкновенная сила Белых Пророков, в том числе и Белой Женщины, благодаря чему физическую силу Шута нельзя рассматривать как довод в пользу мужского пола. Точно так же мешает сделать вывод о поле Шута отсутствие у него запаха. Будь он обычной женщиной, нос Ночного Волка непременно уловил бы запахи менструальных выделений, а связь Уита между Ночным Волком и Фитцем тотчас же сделала бы тайну Шута достоянием Фитца. Но то, что этого не произошло, не аргумент за мужской пол: Ночной Волк называет Шута Лишённым Запаха, и возможно, это касается также и его крови. Шут никогда не бреется, но из-за того ли, что на самом деле является женщиной, или потому, что у Белых в принципе отсутствует растительность на лице? Загадка. Но у Прилкопа, Чёрного Человека, Белого Пророка давно минувшего столетия, растительность на лице не упоминается, зато описываются морщины вокруг рта. Возможно, он регулярно брился, живя в отшельничестве на заснеженном острове, а возможно, у потомков Белых некогда не растут бороды. А может быть, на самом деле Прилкоп — женщина или гендерфрик вроде Шута. В каноне нет ответа. Таким образом, Шут получается дважды «чебурашкой»: первый раз как Белый Пророк, и второй раз — просто потому, что он Шут. Путём сравнения его с другими Белыми Пророками мы попытались отделить личные особенности от групповых. Правда, это ни на йоту не приблизило нас к отгадке тайны его истинного пола. Шут о своём поле Шут ни разу не ответил чётко и однозначно на вопрос, какого он пола. Он сердился, отшучивался — зачастую довольно зло — утверждал, что пол не имеет никакого значения. «Скажи мне, Фитц, ты любил Молли или то, что было у нее под юбками?» — вот единственное, чего удалось от него добиться прямыми расспросами Такая реакция может говорить о многом. Как мы показали выше, Шут такой непонятный вовсе не потому, что является Белым Пророком. Возможно, он один такой уникальный. Как он к этому относится? Спокойно принимает свою особенность наряду с внешностью альбиноса или комплексует по этому поводу? Канон не даёт однозначного ответа на этот вопрос. В пользу просветлённости и принятия себя таким, какой он есть, говорит тот факт, что у Шута было очень счастливое детство. Как мы знаем, основы восприятия себя, мира и своего места в нём закладываются в раннем возрасте. Таким образом, у Шута — тогда его ещё звали Любимым — была возможность вырасти в гармонии со своим телом. С другой стороны, многое в его поведении говорит о психологических защитах. Его слова о том, что пол не имеет никакого значения, могут свидетельствовать о том, что он пытается убедить не только других, но и сам себя. Шут никогда не раздевается при людях и ни разу не был замечен в сексуальной связи — хотя о том, что он всё же способен на эротические переживания, говорит тот факт, что он отреагировал на любовный амулет, когда его надел Фитц. Золотое детство Шута продлилось слишком недолго, а то, что потом случилось с ним в школе Белых Пророков, кого угодно выбьет из колеи. Возможно, у него с юности комплекс по поводу внешности. Фитц до определённого возраста воспринимал его как совершенного уродца, видимо и сам Шут считал себя таковым. Даже когда он перестал быть альбиносом, он продолжал оставаться слишком худым; рядом с мускулистыми крепкими воинами и моряками он мог казаться себе совсем не красивым, даже когда Фитц уже смотрел на него другими глазами. Возможно, Шут прятался от посторонних глаз и скрывал своё тело именно из-за стеснительности, а не потому, что скрывал тентакли или бюст. Также в пользу вполне определённого пола Шута говорит то, что после того, как Фитц при помощи Скилла узнал о нём всё, его отношение к Шуту нисколько не изменилось, в том числе и в том, что он так же трудно принимал решение перед расставанием в хижине Прилкопа, хотя ему очень не хотелось отпускать Шута. Мнение команды Малта_Вестрит: я считаю, что Шут — бесполое создание. Ну… имя «Любимый». По его же словам оно могло принадлежать как мужчине, так и женщине в его народе. Потом, в конце так и осталось загадкой, какого же он пола. Третье — ничего не известно о его увлечениях помимо Фитца. То бишь, похождения лорда Голдена вполне вероятно были лишь слухами, которые он сам же и распускал. Потом уединение и в мужском, и в женском обществе, которое он так жаждал. Его, по сути, кроме Фитца, никто не видел без одежды. Ну и слова Белой Женщины о том, что он никогда не сможет дать Фитцу то, чего он желает. А она может родить ему ребенка. Как себе это представляю? Без вторичных половых признаков. Вообще, гладкий и костлявый, как стиральная доска. Почему без? Потому что борода и усы у него не росли. По крайней мере, никто не видел, как Янтарь бреется. Секс? Думаю, да. И, как ни прискорбно мне это признавать, скорее всего, анальный. Анон-элдерлинг: В массовой литературе редко встретишь ситуацию, когда один из центральных и наиболее любимых фандомом персонажей оказывается полным НЁХ. Сводить такую редкую неопределённость к просто мужчине или просто женщине можно, но зачем? Куда интереснее поиграть с разными вариантами. Например, вдохновившись Ле Гуин, придумать Шуту «плавающий» пол — пусть меняется с течением времени. Янтарный анон: его слова о том, что «Шут не больше человек, чем я — волк», ничего не опровергают. Фитц и волк не один вид, но один пол. Он же не сказал «Шут не больше мужчина, чем я — волчица». Ну и, в конечном итоге, если Шут — женщина, пускай даже стеснительная, застенчивая, не знающая, как показать свои чувства, но всё же женщина (!), почему она сама стеснялась «противоестественности»? О какой противоестественности может идти речь, если в половом соотношении всё более чем традиционно? Видящий-но-Молчащий: а ещё возможно, что ничего такого уж необычного у Шута с полом не было, никаких раздвоений. Всё проще и человечнее: Шут просто родился геем. Вспомним первые книги, когда оба они были детьми. И тогда, и позднее у Фитца ни разу не возникало сомнений, что Шут может быть девочкой или женщиной. У Ночного Волка, кстати, тоже, а животные такие вещи ещё лучше чувствуют, чем обладатели Уита, благодаря своему нюху. Возможно, даже роль Янтарь Шуту в своё время подсказала Старлинг, а он уже со свойственным ему актёрским талантом её потом реализовал. А ведь Старлинг заподозрила Шута в том, что он — женщина, только потому, что сердцем соперницы чувствовала отношение Шута к Фитцу. Явных геев в Шести Герцегствах, скорее всего, не было, сравнивать Старлинг было не с кем, поэтому она обработала увиденную информацию и интерпретировала её согласно своему жизненному опыту: раз любит мужчину, значит женщина. Анонимный Видящий: во время ссоры с признанием Шут объяснял Фитцу, почему он прикинулся женщиной: так его меньше опасались в Удачном и охотнее распускали языки, чем предстань он мужчиной. В сочетании с тем, что ещё прозвучало в разговоре, а также с состоянием Шута, я склонна считать, что он говорил чистую правду, ибо слишком устал, чтобы сочинять ложь. Поэтому это не уклон в трансгендер, а, скорее, вынужденная мера, вызванная внешними обстоятельствами. Истина На основании вышеприведённых цитат и рассуждений невозможно сделать однозначного вывода. Более того, даже сама Робин Хобб затрудняется ответить на вопрос о поле Шута: «Читатели часто задают мне этот вопрос, и честный ответ на него: «Не знаю». Хоть мне и известно о Шуте больше, чем вышло в книгах, его пол так и остаётся неизвестным. Честно говоря, мне самой не хотелось бы конкретизировать, так как это неизбежно повлияло бы на то, как я его пишу. Для меня он просто Шут, и нет необходимости характеризовать его как мужчину или женщину». Онлайн интервью Но одно известно точно: Шут физиологически отличается от обычного человека. Это узнал Фитц, когда воскрешал его и по клеточкам возвращал к жизни его тело: «Шут не был в полной мере человеком. Той ночью я осознал всю его необычность. Мне казалось, что я хорошо его знаю. В эти долгие часы восстановления я понял его и принял таким, какой он есть. Что само по себе стало для меня откровением. Я всегда верил, что у нас гораздо больше общего, чем отличий. Оказалось, что я ошибался. Он был человеком не больше, чем я — волком». «Судьба Шута» Это самая точная информация, какую можно найти в нашем каноне, и она совсем не точна. Таким образом, наш канон оставляет большой простор для достраивания. От фантазии и кинков фикрайтеров зависит, как трактовать образ Шута, а из-за существующей неопределённости совсем не обязательно ставить в шапке АУ. Название: Магия драконов Автор: Мириамель, Aviendha Бета: Aviendha Форма: фандомная аналитика больше 2000 слов Фандом: вселенная Элдерлингов Рейтинг: R Размер: 2 749 слов Примечание: Перевод цитат из книг «Город драконов» и «Кровь драконов» выполнен автором, остальные цитаты даны в официальном переводе. Предупреждение: Осторожно, содержит спойлеры. Рассмотрев ранее магию с человеческой точки зрения, перейдём к драконам и всем, кто с ними связан: морским змеям, живым кораблям и Элдерлингам. Здесь можно ознакомиться с жизненным циклом и краткой историей драконьего рода. В этой статье мы постараемся не отвлекаться на катаклизм, в результате которого драконы едва не вымерли, и их последующее возвращение в наш мир; ограничимся физиологией, а историю затронем по минимуму. Драконы в мире Робин Хобб не менее разумны, чем люди, но, в отличие от последних, не возводят города, не выстраивают сложных иерархических структур, не исследуют мир и не систематизируют знания. Они просто живут: едят, спят, спариваются и греются на солнышке. А когда что-то мешает им, используют все доступные средства, чтобы вернуться к прежнему образу жизни. А средств в их распоряжении немало. Тут и наследная память, открывающая доступ к опыту десятков поколений драконов, и возможность передавать мысли на расстояния, и умение очаровывать людей, тем самым внушая им желание служить себе, и способность преобразовывать людей, делая из них сильных, красивых и долговечных слуг. Драконы используют все имеющиеся в их распоряжении сведения, но не пытаются их анализировать, классифицировать или иным способом творчески обрабатывать. Так как во время описанных событий драконий род едва не был прерван, многие воспоминания и ценная информация оказались утрачены навсегда. Имеющихся обрывков слишком мало для того, чтобы читатель мог составить полную картину о сверхъестественных талантах драконов. Всё, что возможно, — это описать упомянутые в книгах способности и показать, каким образом они влияют как на жизнь драконов, так и на жизнь смертных. Память Природа драконов такова, что они способны получить все воспоминания съеденного ими существа, будь то животное, человек или другой дракон. Благодаря этому им не нужны письменность и библиотеки: всю необходимую информацию каждый дракон несёт в себе, а после смерти передаёт сородичам: у драконов не принято позволять пропадать ценным воспоминаниям, и поэтому умерших не хоронят и не оставляют на съедение падальщикам; их пожирают сородичи. Точно так же дракон съедает связанного с ним Элдерлинга после его смерти — это право дракона. Добавим, что передавать память можно не только через плоть, но также и через слюну, кровь, а змеи передают через особый яд, и не только друг другу, но даже человеку: Его ладони обожгло, потом они прикипели к покрытому слизью металлу. Но телесная боль оказалась сущим пустяком по сравнению с мучительным узнаванием. В мгновение ока Уинтроу постиг ее боль, постиг все мучения разумного существа, томившегося в заточении немыслимо долгое время — дольше, чем он был в состоянии уразуметь… Теперь он вместе с ней дышал обжигающим воздухом, это его нежная, тонкая кожа высыхала и трескалась, лишенная воды, это он с ужасом понимал, что еще чуть-чуть — и сделается слишком поздно… […] Судорога отбросила Уинтроу прочь от обжигающего прута. Тело шарахнулось, уходя от боли, и он растянулся на полу. Он судорожно дышал и никак не мог отдышаться. Никакой жизненный опыт не подготовил его к столь ослепительной вспышке общности. По сравнению с той сопричастностью, которую он только что испытал, даже его связь с живым кораблем выглядела чем-то неуклюжим, искусственным и ненадежным. На несколько мгновений Уинтроу просто не мог отъединить свою личность от личности твари… […] Между тем с Уинтроу что-то происходило. Что-то весьма скверное. Яд распространился по всему его телу. Распухшие веки закрыли глаза, дыхание свистело, едва проникая в отекшее горло. Из глаз и из носа текло, он чувствовал себя так, словно с него содрали всю кожу. «Безумный корабль» Когда морские змеи строят коконы, чтобы спустя полгода вылупиться из них драконами, взрослые особи помогают им, добавляя к материалам кокона свою слюну, а с ней и память. Чем больше драконов примет участие в постройке кокона, тем больше воспоминаний получит молодь, тем лучше будет она готова к взрослой жизни. Также для постройки коконов необходим совершенно особый песок, содержащий Серебро, о котором мы расскажем в дальнейшем. О передаче памяти с помощью крови лучше всего показать на примере живых кораблей, которые и сами по себе представляют интерес как сущности, если и не обладающие магической силой, то, без сомнения, имеющие сверхъестественное происхождение. Строили живые корабли — по незнанию, а не по злому умыслу — из коконов невылупившихся драконов. Благодаря яду морских змей и слюне взрослых драконов, а также песку, служившему основой коконам, материал обладал рядом особенностей. Первое время единственное необычное свойство таких кораблей — повышенная прочность и устойчивость к ядовитой воде Дождевой реки, разъедающей любое другое судно за несколько недель. Однако если три человека из семьи владельца корабля умрут на его палубе, тем самым отдав ему свои воспоминания, корабль оживёт, а его носовая фигура заговорит. Любая кровь, пролитая на борту живого корабля и впитанная в его материал — так называемое диводрево — вносит свой вклад в копилку памяти живого корабля. Однако если живой корабль осознает свою природу и примет как часть своей личности воспоминания мёртвого дракона, из кокона которого построен, живой корабль получит способность управлять впитыванием крови: теперь, не желая получать воспоминания, он может отторгать неугодную кровь, а вместе с ней и нежеланную память. Однако пока воссоединения со своим драконом не произошло, корабль автоматически впитывает всю попадающую на его диводрево кровь и все воспоминания, и это не всегда оказывается здорово: Знаю я этих пиратов… Они убивают, убивают, без конца убивают прямо на палубах… Кровь впитывается все глубже и глубже… чужие жизни наполняют твое диводрево до такой степени, что ты сам себя не можешь среди них отыскать… […] Убирайтесь! И воспоминания свои с собой заберите! Мне не нужны ваши жизни!.. Вы хотите поглотить меня, заставить забыть, кто я есть… кто я был!.. Но я не забуду!.. «Безумный корабль» Кроме нежелательной памяти опасность представляют отрицательные эмоции: злоба, тоска, боль и прочие страдания находящихся на корабле людей — живой корабль чувствует их все. Особенно плохо это для только что «пробудившегося», то есть ожившего корабля, когда личность его ещё неустойчива. Именно поэтому на борту живого корабля лучше не устраивать сражений и не превращать его в работорговое судно: велик риск, что корабль сойдёт с ума… А кому захочется плавать на безумном корабле? Драконьи чары Это способ, которым драконы воздействуют на разум людей, заставляя восхищаться собой и охотно прислуживать. Ни для кого из мира Элдерлингов не секрет, что драконы используют особую магию для очарования смертных, об этом сложено слишком много песен, говорится в слишком большом количестве легенд, чтобы нашёлся человек, ничего о них не знающий. Человек может понимать, что попал под чары, и тем не менее это знание не способно защитить от их воздействия. Если дракон внушил, что никого прекрасней в целом свете нет, человек будет послушно восхищаться его красотой, даже зная, что это не его собственное мнение, а наведённый морок. Однако и у самих драконов есть слабое место: лесть. Заслышав людские восхваления, они зачастую ничего не могут с собой поделать. Этим пользовались Элдерлинги и слагали специальные гимны-восхваления, чтобы умасливать драконов. Некоторые — специальные песнопевцы — были особенно искусны в этом деле. Из текста можно сделать вывод, что склонность к этому делу могла быть врождённой: известен случай, когда маленький мальчик, впервые в жизни увидев дракона, тут же принялся петь ему хвалебную песню — без учений, тренировок и даже простого понимания того, что происходит. Преобразование людей «Быстроживующие» — так драконы называют обычных людей. Век людей столь короток, что драконы не считают возможным всерьёз воспринимать их заботы и тем более привязываться к ним. Ведь стоит улететь по своим делам и забыть о «питомцах» совсем на чуть-чуть, как по возвращении окажется, что люди успели состариться и умереть. Не имеет смысла обучать чему-то столь недолговечных созданий, вкладываться в них. Но всё же есть способ заиметь преданных и толковых слуг среди людей — преобразовать их в Элдерлингов. Люди, слишком много времени проводящие рядом с драконами, перенимают некоторые их внешние черты: чешую, когти, гребни. К сожалению, если эти изменения случайны, то они не передают ни красоты, ни силы, ни долголетия. Напротив: несчастным приходится носить вуаль, чтобы скрыть уродство, а век их короток: не каждый доживает до тридцати лет. Кроме того, таким людям запрещено иметь потомство, так как эти уродства передаются по наследству и прогрессируют с возрастом. Но если дракон напоит человека своей кровью (или каким-то иным способом, возможно ментальным, приблизится к нему), а затем направит изменения, то человек преобразуется в Элдерлинга и метит его своим цветом. Элдерлинги покрыты чешуёй, но это кажется не отталкивающим, а прекрасным: она напоминает драгоценные камни, в отличие от чешуи, вырастающей при ненаправленных изменениях, которая, скорее, походит на рыбью. У кого-то на голове может появиться царственный гребень, у кого-то вырастут крылья. Вмешательство дракона может вылечить человека, вдохнуть в него новую жизнь. Дракон направляет изменения по своему усмотрению и может получить такого слугу, какой соответствовал бы дракононьим желаниям и пониманию прекрасного. Они живут долго — много дольше, чем обычные люди. Но есть и подводные камни. Без поддержки дракона, с которым женщина-Элдерлинг связана, ей тяжело забеременеть, тяжело выносить положенный срок, а если ей будет сопутствовать удача и младенец всё-таки появится на свет, он, скорее всего, окажется нежизнеспособным уродцем. Худой, он едва шевелился у неё на руках. Крошечные ручки были костлявыми, а не пухлыми, ногти отливали зелёным. Голову и заднюю часть шеи уже покрывала чешуя. […] Рот был открыт, но она сперва даже не поняла, а дышит ли он. «Город драконов» Только вмешательство дракона сможет выправить его изъяны и превратить жалкое существо в прекрасного Элдерлинга. Неясно, насколько серьёзно в прежние времена драконы относились к детям Элдерлингов. Возможно, они вместе планировали беременность и внимательно контролировали рост и развитие ребёнка, а возможно, могли беспечно улететь по своим делам, оставив младенца медленно умирать. Ведь Элдерлингу, отмеченному печатью определённого дракона, не может помочь никакой другой дракон. Даже если будет решаться дело жизни и смерти. Серебро Серебром драконы называют вещество, которое для людей является источником Скилла, а для драконов — источником их сверхъестественных способностей. О природе его не известно ничего определённого, вся имеющаяся информация — его воздействие на людей и на драконов. Достоверно известно об одном источнике жидкого Серебра. В верховьях Дождевой Реки Элдерлинги возвели город Кельсингру для того, чтобы разрабатывать источник Серебра, капризный и непредсказуемый. В зависимости от землетрясений, а может, ещё и по другим причинам, Серебро то появляется в избытке, выплёскиваясь в Дождевую Реку, то на десятилетия уходит под землю так, что драконам не добраться до него самостоятельно. Элдерлинги построили в Кельсингре специальную систему подземных резервуаров, чтобы в период избытка делать запасы Серебра и в скудные годы снабжать им драконов. Кельсингра — удивительный город, полный специальных устройств, созданных для комфортного отдыха драконов: горячие ванны, свет, зажигающийся при прикосновении… всё это действует и спустя века запустения, потому что источником энергии служит Серебро. Но не это главная ценность Серебра. Только благодаря ему драконы являются теми, кем они являются. Серебро — источник их магии. Без него они не были бы разумными существами, не были бы способны проникать, иногда на большом расстоянии, в мысли друг друга, Элдерлингов, а также некоторых достаточно восприимчивых для этого людей, и таким образом общаться, а срок их жизни стал бы существенно короче. Будучи змеями, они не смогли бы использовать яд для общения и атаки, а Серебро, содержащееся в песке на полях закукливания, позволяет хранить память в строящихся коконах и, таким образом, необходимо для размножения. Столь ценный ресурс тщательно оберегался. Обычные люди не допускались в Кельсингру, да и не всем Элдерлингам и драконам разрешено было её посещать. Умело обращаясь с Серебром, Элдерлинги могли запечатлеть свои воспоминания в камнях памяти, но они никогда не сохраняли таким образом секреты обращения с Серебром, чтобы их тайны не попали в чужие руки. А тайн было немало. Ведь Серебро ядовито для человека и при контакте с кожей убивает всех, кроме тех, кто имеет особые способности. Мастерам приходилось использовать специальные перчатки из драконьей кожи, чтобы без вреда для себя работать с этой субстанцией. Серебро является единственной причиной, по которой драконы могли пойти войной друг на друга. Серебро — основа Скилла, наследной магии королевской династии Видящих, однако каким образом вышло, что их род получил эти силы, остаётся нераскрытым. Даже мастера Скилла не знают о Серебре, и только читатели, которые видят всю картину в целом, способны сделать соответствующие выводы. Но Серебро не является для драконов предметом первой необходимости наряду с воздухом, водой и пищей. Драконы десятилетиями способны обходиться без него. Их разум и способности медленно угасают, но стоит получить хоть толику Серебра, как часть утраченного возвращается. Окрестности Кельсингры пропитаны Серебром: и вода, и растения, и животные. Охотясь в этих местах, драконы вместе с мясом получают немного Серебра и тем самым частично восполняют его нехватку. Но это запасной вариант. Нет ничего более приятного, чем без ограничений пить чистое Серебро. Драконья кровь по консистенции и прочим свойствам напоминаем чистое Серебро, то есть оно буквально течёт в их жилах. Предположительно, именно поэтому драконьи плоть и кровь обладают целебным действием. Ведь Серебро способно и исцелять. В достаточных количествах оно способно вернуть к жизни умирающего дракона: Серебро укрыло Тинталью, скользя по телу, словно гладя его. Она (Малта. — Прим. пер.) увидела, как кровь вскипает на ранах, и вскрикнула в ужасе от звуков и запахов. Серебро впитывалось в драконицу там, где укрывало её, впитывалось, как чернила в ткань. И, подобно чернилам, оно окрашивало драконицу, оседало серебристой изморозью на шрамах, как туман на оконном стекле. Малта задержала дыхание и уставилась на пузырящийся по краям порез на плече Тинтальи. Слизь и ошмётки отмершей плоти вытекли из раны. Затем рана стала затягиваться здоровой плотью, покрытой бледными мелкими чешуйками. «Кровь драконов» Прежде Элдерлинги умели комбинировать целебные и физические свойства Серебра: От предков ей достались воспоминания о драконе, в которого ударила молния. Он рухнул на землю, потому что от его выжженного крыла остались одни кости. Через год он снова взлетел в небо. Ожоги удалось залечить, распыляя на них Серебро. Один Элдерлинг-мастеровой изготовил ему искусственное крыло: лёгкие тонкие пластинки, сочленённые крошечными шестерёнками. Пусть это было не настоящее крыло, однако благодаря ему дракон смог летать. «Кровь драконов» Вместо послесловия: О возможном влиянии Серебра на людей и не только В этом разделе мы отступим от фактов и ступим в область предположений. Камень Памяти, содержащий Серебро, впитывает воспоминания, личности, души и тела обрабатывающих его и затем оживает. Диводрево (то есть, драконьи коконы, построенные из песка памяти, слюны и яда морских змеев) впитывает и хранит воспоминания. Когда диводрево поглотит три человеческие души одного рода (родственные), оно оживает. Через время фигуры из камня впадают в спячку, и разбудить их может только кровь. Не произойдёт ли то же самое с живыми кораблями? Может быть, периодическая подкормка душами умерших родственников заставляет их быть в сознании? Может, если бы Совершенный пролежал на берегу в одиночестве ещё лет сто-двести, он бы смог заснуть? Рассмотрим существ, обладающих сверхъестественной силой: 1. Драконы. Получая Серебро, они становятся разумными, более сильными, умеющими пронзать мыслью расстояние и наводить чары. Плюс огромные размеры и долголетие. 2. Видящие. Можно повторить всё то же самое. Если они стали правящей королевской династией, то, вероятно, были несколько умнее своих соплеменников. Они мысленно могли общаться друг с другом на расстоянии, следить за Красными кораблями и наводить чары на их команды (и не только). Кроме того, они живут дольше других людей. 3. Элдерлинги. Выше, сильнее обычных людей, долго живут (ещё дольше, чем Видящие, наверное, а может, и нет — достоверно не известно). Кроме того, имеют кожные девиации (чешую), часто — модифицированные тела, и способность мысленно общаться с драконами. На стенах Трехога изображены как очень высокие и тонкие (худые) («Возвращение домой»). 4. Белые Пророки. Выше, сильнее обычных людей, долго живут (ещё дольше, чем Видящие), при этом медленнее развиваются (взрослеют). Кроме того обладают сниженной температурой тела, кожными девиациями (альбиносность плюс «линьки») и способностями проникать мыслью в будущее. Шут отличался «тонкостью» тела, то есть, худобой. И, кроме того, Белые Пророки внутренне сильно отличаются от человека (физически, т.е. на клеточном уровне, или духовно — не очень ясно из слов Фитца) и от Видящих в том числе. Таким образом, можно предположить, что все эти существа в основе своих отличий от обычных (кроме драконов — мы не знаем их «обычного» прототипа) имеют влияние Серебра. Есть вероятность, что Видящие — это потомки Элдерлингов после катастрофы, по какой-то причине забывшие о живых драконах и Серебре, но помнящие (хранящие легенды) о существах из камня памяти. Может быть, это были рабочие, которые добывали камень памяти для строительства, но не допускавшиеся в Кельсингру? Таким образом, Серебро (как вещество, а не жидкость) их поменяло не опосредованно через влияние драконов, а напрямую — подобно влиянию Серебра из камня памяти. Белые Пророки при этом отличаются и от Видящих, и от Элдерлингов в сторону большей загадочности. К сожалению, в каноне нет оснований для выдвижения правдоподобной версии, кто они и откуда взялись. Такое впечатление, что если Видящие и Элдерлинги произошли от людей под воздействием Серебра, то Пророки кроме людской природы и воздействия Серебра имеют ещё какой-то фактор или какую-то дополнительную исходную позицию. Другая ветвь гуманоидной эволюции? Достаточно близкая к человеку, чтобы иметь возможность свободно с ним скрещиваться, но всё же отличающаяся достаточно, чтобы говорить о другом виде? Либо воздействие на обычного человека или целый народ не только Серебра, но и ещё чего-то, приведшее к более сильным изменениям, чем произошли с Элдерлингами? *** Подводя итог, скажем, что Серебро — это то, что делает драконов драконами, а Элдерлингов Элдерлингами и является основой магии и вообще всех особенностей созданного Робин Хобб мира. К сожалению, о природе его ничего не известно, но мы надеемся в следующих циклах получить больше информации. Название: Царапины Автор: Фатия Бета: Ariwenn Начитка: ночи.навылет и Д-р Линд Монтаж: Д-р Линд Форма: аудиофик Размер: драббл, 792 слова Фандом: вселенная Элдерлингов, «Сага о живых кораблях» Пейринг/Персонажи: Уинтроу/Этта Категория: джен, прегет Жанр: General Рейтинг: R Краткое содержание: Уинтроу учится драться, а Этта рисует. Примечание: 1) Текст написан специально для челленджа. 2) Таймлайн — книга «Безумный корабль». Предупреждение: игры с ножами, порезы — Ты должен научиться уклоняться! — Этта вновь взмахнула кинжалом, оставляя на плече соперника длинную царапину — не глубокую, но достаточно болезненную и обидную. С того времени, как Этта взялась обучать Уинтроу искусству драться на кинжалах, у него появилось много таких царапин. Они расчертили тело причудливыми узорами и днём доставляли массу неудобств, особенно, когда на них попадала солёная вода. Тогда царапины неприятно щипало, и ему всё время хотелось их почесать и содрать струпья. Но нельзя — ещё загноятся. Тренировались они по ночам в тесной каюте, чтобы другие матросы не видели. К утру у Уинтроу болели все мышцы: несмотря на свою худобу и мальчишескую фигуру, Этта оказалась сильным и хитрым противником. Не раз и не два она сбивала его с ног и отвешивала болезненные подзатыльники, когда он не мог заучить простое с её точки зрения движение или стойку. А ещё она издевалась и язвила, обзывая его девчонкой и неуклюжей улиткой. Или ругалась, да такими словами, что проживший не один месяц с пиратами Уинтроу краснел и отводил глаза, за что тут же расплачивался: ровные тонкие царапины прочерчивали наискось его грудь и живот. Но Уинтроу нравились их занятия. И то, как Этта двигалась — легко и изящно, словно родилась с парой кинжалов в руках. И он старался изо всех сил, чтобы вызвать у неё одобрение. Ему как бывшему послушнику монастыря претила сама мысль о насилии, и он наивно верил, что словами можно добиться гораздо большего, нежели кулаками. Капитану Кенниту это же удавалось — и не раз! Но тот же Кеннит приказал Этте научить его драться. И рассматривая рабскую татуировку на своём лице, сделанную по прихоти отца, Уинтроу вынужден был признать, что капитан Кеннит в чём-то был прав. Этта никогда не трогала его лицо. За ночь она могла оставить на его теле дюжину новых царапин, но только не на лице. То ли Этта боялась выколоть ему глаза, то ли жалела — Уинтроу не знал. По правде говоря, ему было плевать на свою внешность. А вот на Этту — нет. Ему нравилось, как кожаные штаны и короткий камзол обтягивали её тело, словно вторая кожа. И то, как на миг она могла прижаться к нему всем телом перед тем, как в очередной раз швырнуть на пол. Отросшие волосы она собирала в хвост, чтобы не лезли в глаза во время тренировки, но непослушные пряди часто выбивались из незатейливой причёски и облепливали шею, словно щупальца спрута. Уинтроу хотелось убрать их и провести пальцами по её коже, но Этта была женщиной Кеннита, и его желание было постыдным, неправильным и предательским, ведь капитан так много добра сделал для него и Проказницы. Поэтому у Уинтроу были только эти короткие ночные занятия, когда внимание Этты безраздельно принадлежало ему. Сегодня он решил схитрить и, когда Этта вновь сделала выпад, метя ему в живот, припал на колено и, схватив девушку за ногу, резко дернул её на себя. Этта неловко взмахнула руками и упала на пол. Уинтроу навалился на неё, одной рукой удерживая Этту, а второй прижимая кинжал к её горлу: даже спустя столько времени он так и не смог заставить себя порезать её. — Мертва! — Он победно улыбнулся. Глаза у Этты были широко распахнуты от удивления и, быть может, от досады. Но вдруг она расслабилась и спросила: — Уверен? А потом извернулась и ударила его в живот, да так, что Уинтроу забыл, как дышать. Миг — и вот уже она оказалась сверху, упираясь коленом ему в грудь и медленно, как-то лениво, прочерчивая ещё одну царапину вниз от ключицы. А потом ещё одну и ещё. Этта рисовала и — Са милостивый! — им обоим это безумно нравилось. Уинтроу часто и тяжело дышал. Высвободив руку, он сжал её бедро и попытался сбросить Этту, но она лишь рассмеялась и больно уколола его кинжалом рядом с сердцем, словно ставя точку. Или последний штрих в своей картине. От Этты пахло морем и пряностями, а ещё новыми тканями, которые она с таким удовольствием кроила — и шила рубашки и шуршащие длинные юбки. Уинтроу закрыл глаза, представив, как её юбки красиво развеваются на ветру, обнажая тонкие щиколотки. Как она уверенно идёт по палубе корабля и, остановившись на баке, окликает его, чтобы дать новое поручение. — Сдаёшься? — вырвал его из грёз требовательный вопрос Этты. Она всегда была с ним требовательной и напористой, и частенько грубой и жёсткой, будто просоленный канат, — сказывались годы, проведённые в борделе. Ласковой и терпеливой он её видел только с Кеннитом. И отчаянно завидовал ему. Уинтроу посмотрел на неё, усталую, но довольную их стычкой. Дыхание Этты выровнялось, а хватка на его плече стала ещё крепче. Скоро там наверняка появятся синяки. Пусть. Уинтроу будет им только рад. Как и новым царапинам, дополняющим узор на его теле. Ведь всё это будет принадлежать только ему, и никто — даже Этта! — не сможет отнять этого у него. — Сдаёшься? — повторила она свой вопрос, склоняясь над ним близко-близко. Так, что он мог чувствовать её дыхание на своем лице. — Да. Уинтроу уже давно перестал бороться и сдался Этте, но ей незачем об этом знать. Название: Возвращение домой Перевод: Энни Уилкс и Повелительница Тапок Беты: Aviendha, Мириамель, Энни Уилкс и анонимный доброжелатель Оригинал: Homeсoming, Робин Хобб Язык оригинала: английский Форма: перевод официальной повести (первичный) Размер: макси, 29 881 слово Фандом: вселенная Элдерлингов Категория: джен, прегет Жанр: драма, приключения, фэнтези Рейтинг: R Краткое содержание: Высокообразованная аристократка из Джамелии вынуждена отправиться в путешествие, конечный пункт которого — Дождевые Чащобы. В дороге она ведёт дневник. Ей предстоит столкнуться со множеством трудностей, но самое тяжелое испытание ещё впереди. Предупреждения: Семейное насилие, модификации тела, множественные смерти, болезни и сумасшествие персонажей второго плана, вандализм. День седьмой рыбной луны Год четырнадцатый правления благороднейшего и блистательного сатрапа Эсклепиуса Сегодня отобрали у меня без всяких законных на то оснований пять ящиков и три сундука. Это произошло во время погрузки на судно Рисковый, которое отправлено высочайшим велением сатрапа Эсклепиуса на колонизацию Проклятых Берегов. В ящиках хранилось следующее: один блок лучшего белого мрамора, по размеру достаточный для бюста; два блока Аартианского нефрита, по размеру достаточные для бюста; один высокого качества мыльный камень высотой с человека и шириной с человека; семь больших медных слитков высочайшей чистоты; три серебряных слитка приемлемой чистоты; три бочонка воску. В одном из ящиков были также упакованы весы, рабочий инструмент для резьбы по металлу и камню и прочие измерительные приборы. В сундуках хранилось следующее: две шёлковых мантии — одна белая, одна розовая — сшитые портнихой Вистой и отмеченные её знаком; платье средней длины, зелёное; две шали — одна из белой шерсти, вторая голубого льна. Несколько пар чулок, как зимних, так и летних; три пары туфель, одна из них шёлковая, с украшениями в виде бутонов; семь юбок — три шёлковые, одна льняная, и три шерстяные; один корсет из тонкой кости и шёлка; три тома стихов, написанных моей рукой; миниатюра руки Соидзи, на которой изображена я, леди Кэриллион Кэррок, в девичестве Уэльдзин, заказанная моей матерью леди Арстон Уэльдзин по случаю моего четырнадцатилетия. Также там хранилась одежда и постельные принадлежности для детей: девочки четырёх лет и двух мальчиков, шести и десяти лет, включая зимние и летние праздничные наряды. Я записываю обстоятельства этой конфискации подробно, чтобы справедливо покарать воров после моего возвращения в Джамелию. Кража произошла следующим образом: когда наш корабль был готов к отплытию, груз, принадлежащий знатным пассажирам, был задержан в доках. Капитан Триопс проинформировал нас, что имущество находится под арестом по приказанию сатрапа. Я не поверила этому человеку, который разговаривал с моим мужем и со мной без должного уважения. Позже я записала всё подробно и следующей весной, когда вернусь в Джамелию, мой отец, лорд Крайон Уэльдзин, представит дело на суд сатрапа, ибо мой муж не высказал намерения сделать это сам. И я добьюсь справедливости, клянусь именем леди Кэррилион Уэльдзин Кэррок. День десятый рыбной луны Год четырнадцатый правления благороднейшего и блистательного сатрапа Эсклепиуса Условия на борту корабля абсолютно невыносимы. И снова я беру в руки перо, чтобы описать все наши лишения и несправедливость, дабы те, кто за них ответственен, понесли должное наказание. Несмотря на моё благородное происхождение и принадлежность к дому Уэльдзин, а также то, что мой муж не только знатный человек, но и владеет титулом лорда Кэррок, помещение, предоставленное нам, ничуть не отличается от тех, где живут обычные эмигранты или аферисты; это коморка в грузовом отсеке с необыкновенно дурным запахом. Только преступники, закованные в трюме, живут в ещё более сложных условиях. Полом здесь служит грубый деревянный настил, а стенами — обшивка самого нашего судна. Вокруг множество доказательств того, что до нас в этом помещении путешествовали крысы. Обращаются с нами не лучше, чем со скотом. Никто не предоставил отдельного помещения моей горничной, так что мне приходится укладывать её в постель практически рядом с собой. Мне пришлось пожертвовать три камчатных портьеры, чтобы оградить угол и защитить своих детей от взглядов грязных эмигрантов. Эти люди не оказывают мне должного почтения. Я думаю, они также тайно подчищают наши запасы еды. Когда они издеваются надо мной, мой муж приказывает их игнорировать. И это оказывает ужасное влияние на поведение слуг. Этим утром моя горничная, которая при наших теперешних условиях служит также и няней, грубо заговорила с маленьким Петрасом, приказав ему замолчать и не задавать вопросов. Когда я укорила её за это, она посмела поднять бровь. Мои визиты на верхнюю палубу — просто трата времени. Вся она забита канатами, парусиной и грубыми мужланами, и ни кусочка не оборудовано под место, где могли бы отдыхать дамы или дети. Море навевает скуку, видно только какие-то далёкие острова. Ничто меня не развлекает, а между тем это отвратительное судно уносит меня всё дальше от величественных белых шпилей благословенной Джамелии, посвящённой Са. На борту нет никаких знакомых, которые могли бы отвлечь или утешить меня. Леди Дюпарж посетила меня однажды, и я была вежлива с ней, но разница в нашем положении делает общение практически невозможным. Лорд Дюпарж владеет немногим больше своего титула, двух кораблей и имения на границе с герфенскими болотами. Леди Крайфтон и Энксори, по-видимому, полностью удовлетворены компанией друг друга и вообще меня не посещали. Они, конечно, ещё слишком молоды, чтобы успеть обзавестись достойными манерами, однако матери должны были обучить их правильному поведению в обществе. После возвращения в Джамелию обе девушки извлекли бы немалую пользу из дружбы со мной. То, что они решили не искать моего покровительства, говорит только об их недалёком интеллекте. Так что, вне всяких сомнений, они бы скоро мне наскучили. Я чувствую себя жалко в этом отвратительном окружении. Почему мой муж решил потратить своё время и деньги на это сомнительное путешествие, ускользает от понимания. Не могу я объяснить и то, почему он захотел взять с собой детей и меня, особенно принимая во внимание моё положение. Не думаю, что он вообще размышлял о том, насколько сложным окажется это путешествие для женщины, ожидающей ребёнка. Как обычно, он не посчитал нужным обговорить это решение со мной, как и я не искала бы его совета в том, что касается вопросов искусства. Но, позволив ему осуществить желаемое, я оказалась ущемлённой в своих правах! Отъезд ощутимо отложит окончание моих «Гармонических условностей камня и металла». Брат сатрапа будет очень разочарован, так как эта инсталляция должна была почтить его тридцатые именины. День пятнадцатый рыбной луны Год четырнадцатый правления благороднейшего и блистательного сатрапа Эсклепиуса Я была глупа. Нет — меня обманули. Доверять тому, кто просто обязан оправдывать ваше доверие — это не глупость. Когда отец вручил мою руку и мою судьбу лорду Джетану Кэрроку, он верил, что это человек с достойным состоянием и репутацией. Отец, да благословит Са его имя, радовался тому, что мои достижения в области искусства сделали возможной столь блистательную партию. И когда я горевала, что судьба предназначила мне в мужья человека намного старше, моя мать советовала смириться, посвятить себя искусству и создавать имя под защитой его влияния. Я уважала их мудрость. Последние десять лет, пока моя молодость и красота увядали в его тени, я родила троих детей и ношу под сердцем зарождающееся зерно четвёртого. Я была украшением и благословением его дома, и всё же он предал меня. Когда я думаю о часах, проведённых за хозяйством, часах, которые я могла бы посвятить искусству, горечь наполняет мою кровь. Сегодня я начала просить, а затем, подчиняясь долгу перед благополучием детей, требовать, чтобы он заставил капитана выделить нам другое помещение. Отослав наших троих детей на палубу вместе с няней, он признался, что мы не инвесторы, по собственной воле отправившиеся в путешествие, а изгнанники, которым выпал шанс сбежать от неминуемой опалы. Всё, что мы оставили, — имения, дома, другое имущество, лошадей, скот — всё отошло сатрапу, как и груз, который у нас отобрали при отплытии. Мой благородный уважаемый муж предал нашего доброго и великодушного сатрапа и замышлял измену трону, благословлённому Са. Я вытащила из него признание слово за словом. Он продолжал говорить, что я не должна думать о политике, что это его заботы. Он говорил, что жена должна позволить мужу устраивать её жизнь. Он сказал, что когда корабли придут следующей весной, он уже восстановит наше состояние, и мы сможем вернуться в Джамелию. Но я продолжала задавать глупые женские вопросы. Всё ли наше имущество отобрали, спрашивала я его. Всё? И он ответил, что это сделано было, дабы спасти имя Кэрроков, дабы его родители и младший брат продолжали жить с честью, не затронутые скандалом. Его брату оставили в наследство небольшое имение. Двор будет считать, что Джетан Кэррок решил вложить всё своё состояние в экспедицию сатрапа. О конфискации будут знать только самые близкие к трону. Чтобы ему позволили это, Джетан много часов на коленях униженно молил о прощении. Словно пытаясь меня впечатлить, он рассказал об этом очень подробно. Но мне не было дела до его коленей. — А что с Систлбендом? — спросила я. — Что с коттеджем у переправы и доходом с него? То было моё приданное, и хоть оно и было скромным, я хотела передать его Нариссе после свадьбы. — Отобрали, — сказал он, — всё отобрали. — Скажи мне, почему? — потребовала я. — Я ничего не замышляла против сатрапа. Почему меня наказали? Он сердито ответил, что как жена я обязана была разделить его судьбу. Почему, я не смогла понять и он не смог объяснить, и, в конце концов, назвал меня глупой женщиной, которая не способна осмыслить ситуацию и должна держать язык на замке, не суетиться и сохранять спокойствие. Когда я в ответ сказала, что я не глупая женщина, а известный художник, он ответил, что теперь я жена колониста и должна выбросить из головы все эти глупости. Я прикусила язык, чтобы не закричать на него. Но моё сердце яростно сопротивлялось несправедливости. Систлбенд, где я и моя сестра заходили в воду, срывали лилии, представляя, что мы богини, а это наши белые и золотые скипетры… потерян благодаря преступной глупости Джетана Кэррока. Я, конечно, слышала о раскрытии заговора против сатрапа, но не задумывалась над этим. Я думала, что он не имеет ко мне никакого отношения. Я бы сказала, что наказание справедливо, если бы мои невинные малыши не оказались пойманы в ту же сеть, что и заговорщики. Эта экспедиция была основана за счёт конфискованных средств. Обесчещенная знать отправилась в путешествие вместе с аферистами и искателями приключений. И что ещё хуже, преступников, закованных в трюме, воров, шлюх и грабителей — всех их отпустят после того, как нас высадят на берег. И таким будет окружение моих хрупких детей. Наш Благословенный сатрап великодушно дал нам шанс начать всё сначала. Наш Сиятельный и Благороднейший сатрап дал каждому мужчине право на две сотни лефферов земли в любом месте на берегу реки Дождевых Чащоб, на границе с варварской Калсидой, либо же на Проклятых Берегах. Он приказывает нам первый лагерь разбить в Дождевых Чащобах; выбрал это место для нас, основываясь на легендах о древних королях и их блудных королевах. В сказках говорится, что когда-то давно вдоль реки стояли города. Их жители покрывали свою кожу золотом и носили на лбу драгоценности. Так няньки рассказывают детям. Джетан говорит, что недавно перевели древний свиток, в котором описывается местонахождение этих городов. Я чрезвычайно рада. В благодарность за то, что нам дали шанс обелить своё имя и заново заработать свои деньги, наш великий сатрап Эсклепиус просит только половину всего, что нам удастся там произвести. За это сатрап снова примет нас под своё благословенное покровительство, за нас будут молиться жрецы, а дважды в год, дабы убедиться, что мы всё ещё живы, наш лагерь будут посещать корабли. Это обещает грамота, подписанная собственной рукой сатрапа. Лорды Энксори, Крайфтон и Дюпарж разделяют наше наказание, но, поскольку они изначально были ниже по положению, то и падение их не столь значительно. На борту двух других кораблей есть ещё аристократы, но никого, кто был бы мне хорошо знаком. Я рада, что моих близких друзей минула моя участь, но, вместе с тем, мне горестно отправляться в изгнание в одиночестве. Из-за того, что именно мой муж виновен во всех бедах, я не могу обратиться к нему за утешением. При дворе секреты никогда не хранятся долго. Неужели именно поэтому никто не пришёл проводить меня в путь? Мои собственные мать и сестра почти не помогали мне собираться. Они плакали, провожая меня на пороге отцовского дома, но не приехали в порт, где ожидал корабль. Почему же, о Са, они не рассказали мне всей правды? От этих мыслей у меня началась истерика, и я не смогла дальше писать. Я дрожала и плакала, иногда вскрикивала, жалуясь на свою судьбу. Даже теперь мои руки дрожат так сильно, что это перо отчаянно скользит по странице. Всё потеряно: дом, любимые родители и, самое ужасное, искусство, которое дарило мне радость жизни. Начатые работы пришлось оставить, они так и не будут закончены, и это вызывает у меня боль, сравнимую с мыслями о рождении мёртвого ребенка. Я живу, мечтая о том дне, когда смогу вернуться морем в прекрасную Джамелию. В данный момент, да простит меня Са, я мечтаю вернуться вдовой. Никогда не смогу простить Джетана Кэррока. Когда я думаю о том, что мои дети будут носить имя предателя, во рту становится горько от желчи. День двадцать четвертый рыбной луны Год четырнадцатый правления благороднейшего и блистательного сатрапа Эсклепиуса Тьма заполняет мою душу; это путешествие изгнанников длится целую вечность. Человек, которого мне приходится называть своим мужем, говорит, что я должна с бoльшим усердием обустраивать наш быт, но сил моих едва хватает на то, чтобы взять в руки перо. Дети плачут, ссорятся и постоянно жалуются, и моя служанка даже не пробует их отвлечь. Её поведение становится только хуже день ото дня. Если бы у меня было достаточно сил, я бы пощёчиной стёрла с её лица это неуважительное выражение. Несмотря на мою беременность, она позволяет детям приставать ко мне и требовать внимания. Всем известно, что женщина в моём положении должна пребывать в полном покое. Вчера днём, когда я хотела отдохнуть, она оставила детей спать рядом со мной и ушла в неизвестном направлении с каким-то матросом. Я проснулась от плача Нариссы и вынуждена была петь ей колыбельные. Она жаловалась на то, что у неё болит живот и сухо в горле. Стоило ей немного успокоиться, как проснулись Петрас и Карлмин, мальчишеская возня которых окончательно доконала меня. Когда служанка вернулась, я была на грани истерики и совершенно измотана. Я пыталась отчитать ленивую девушку, но она дерзко ответила, что её собственная матушка воспитала девятерых детей самостоятельно, безо всякой помощи слуг. Как будто бы это вообще можно назвать воспитанием! Если бы можно было нанять хоть кого-нибудь другого, она бы уже собирала вещи. И где же всё это время был наш лорд Кэррок? Конечно, на палубе — вёл беседы с другими изгнанниками, наверняка виновными в нашем теперешнем положении. Еда стала ещё отвратительнее, и вкус воды ужасен, но наш трусливый капитан не рискует подойти ближе к берегу, где можно было бы пополнить запасы. Моя служанка передала слухи, которые ходят среди матросов, — они говорят, что Проклятые Берега действительно прокляты и несчастья, однажды постигшие обитателей тех мест, ждут, чтобы свалиться на любого, кто подойдёт ближе. Неужели даже капитан Триопс верит во всю эту сверхъестественную чепуху? День двадцать седьмой рыбной луны Год четырнадцатый правления благороднейшего и блистательного сатрапа Эсклепиуса Мы попали в шторм. Корабль переполнен рвотой его несчастных обитателей. Постоянная качка нарушила канализационную систему, и мы все можем почувствовать последствия этого в воздухе. На палубу капитан нас вообще не выпускает. Здесь, внизу, воздух влажный и плотный, капли воды падают прямо на голову. Думаю, я умерла и нахожусь в каком-то ужасном загробном мире. Несмотря на всю эту влагу вокруг, воды для питья очень мало, а для стирки её вообще нет. Одежду и постельные принадлежности, выпачканные в рвоте, можно выстирать только в морской воде, которая делает ткань грубой и оставляет пятна соли. Хуже всего приходится маленькой Нариссе. Сегодня её почти не рвало, но и встать со своего маленького топчана она даже не пыталась, бедняжка. Прошу тебя, Са, пусть эта ужасная качка поскорее закончится. День двадцать девятый рыбной луны Год четырнадцатый правления благороднейшего и блистательного сатрапа Эсклепиуса Мой ребёнок мёртв. Нариссы, моей единственной дочери, не стало. Са, смилостивись надо мной, и пусть твоё правосудие настигнет лорда Джетана Кэррока, ибо он совершил преступление, которое привело к ужасным последствиям. Они обернули мою малышку в саван и опустили её в воду вместе с двумя другими, и матросы, работающие на палубе, даже не отвлеклись от своих дел. Думаю, я временно потеряла рассудок. Я хотела прыгнуть за ней в море, и лорд Кэррок еле удержал меня. Я попыталась вырваться, но он слишком силён; мне остаётся и дальше влачить то ужасное существование, на которое нас обрекло его предательство. День седьмой пахотной луны Год четырнадцатый правления благороднейшего и блистательного сатрапа Эсклепиуса Мой ребёнок всё ещё мёртв. О, как глупо писать подобное, но всё же мне до сих пор кажется, что это не так. Нарисса, Нарисса, ты не могла уйти навсегда. Нет, это наверняка кошмар, от которого я могу проснуться! Сегодня я плакала не переставая, и муж сунул мне дневник со словами: «Напиши что-нибудь, что тебя утешит. Может быть, искусство поможет тебе. Сделай что угодно, только перестань рыдать!» Словно хнычущему ребёнку предложил леденец. Словно в искусстве можно спрятаться от реальности, словно не оно само и является отражением настоящего. Джетан запретил мне плакать, сказал, что моё горе пугает сыновей и может повлиять на ребёнка в утробе. Как будто бы ему действительно есть дело! Если бы он думал о своих обязанностях мужа и отца, он никогда не предал бы нашего дорогого сатрапа и не обрёк нас на такие страдания. Но, просто чтобы он замолчал, я немного напишу, как и подобает послушной жене. Всего за время шторма умерла целая дюжина пассажиров и двое членов экипажа. Из ста шестнадцати, бывших на судне при отплытии, осталось сейчас девяносто два. Погода стала лучше, но тёплое солнце теперь только усугубляет мою печаль, словно насмехаясь. Ночью подходит туман, а на западе дымят далёкие горы. День восемнадцатый пахотной луны Год четырнадцатый правления благороднейшего и блистательного сатрапа Эсклепиуса У меня нет желания писать, но нет и другого дела, чтобы занять свой измученный разум. Та, что раньше легко создавала изящные поэмы, теперь выдавливает из себя по слову. Несколькими днями ранее мы достигли устья реки, но тоска моя была такой сильной, что я не отметила эту дату. Мужчины же приободрились. Некоторые из них говорили о золоте, другие — о легендарных городах, которые мы найдём, а третьи — о богатой непаханой земле. Я надеялась, что это конец нашего путешествия, но мы всё ещё плывём. Поначалу морское течение помогало нашему продвижению, теперь же членам команды приходится грести изо всех сил, чтобы мы плыли вперёд. Преступников выпустили из цепей и усадили на маленькие лодочки. Они отплывают выше по реке, выбрасывают якоря и подтягивают нас к себе. Ночью бросаем якорь мы; сон проходит под аккомпанемент рева воды и криков невидимых существ, что прячутся в джунглях по берегам. Виды, которые можно наблюдать днём, становятся всё более сказочными и страшными. Деревья, выходящие к реке, в два раза превосходят ростом наши мачты, а те, что за ними, — и того выше. Когда река сужается, они отбрасывают на нас глубокие тени. Нашим взглядам открыта, в основном, только сплошная стена зелени. Поиск берега, пригодного для пристани, кажется всё более бессмысленным. Я не думаю, что тут когда-либо бывали люди. Единственные живые существа — яркие птицы, похожие на больших ящериц, принимают солнечные ванны у кромки воды, и ещё нечто ревёт и стонет у верхушек деревьев. Никаких заливных лугов или берега, пригодного под строительство — только заросли. Массивные корни деревьев нависают над водой, увешанные мохнатыми лианами. Кое-где растут цветы, которые ночью сияют белым светом. Когда мы проезжаем мимо их зарослей, ветер доносит сладкий, душистый запах. Нас донимают поющие насекомые; все гребцы покрыты ужасными укусами. Воду из реки нельзя пить; хуже того, она оставляет язвы на коже и размягчает дерево в бортах. Если отстаивать её в сосудах, то через некоторое время верхний слой становится пригодным для питья, но нижний быстро разъедает ёмкость. Те, кто осмеливаются пить эту жидкость, жалуются на головные боли и ночные кошмары. Один из преступников начал кричать что-то о «прекрасных змеях» и потом бросился за борт. Ещё двоих заковали в цепи, прежде чем они смогли последовать за ним. Этому ужасному путешествию не видно конца. Мы потеряли из виду два других корабля. Капитан Триопс должен высадить нас на безопасный берег, где была бы возможность строить или возделывать землю. Надежды пассажиров на открытые луга и зелёные холмы слабеют с каждым днём. Капитан жалуется на то, что речная вода наносит вред его кораблю. Он хочет ссадить нас на берег и говорит, что плодородные земли, должно быть, скрыты за деревьями. Мужчины спорят с ним, часто доставая из сундуков документы, где перечислено всё, что сатрап нам обещал. Капитан в ответ показывает документы, переданные ему сатрапом. В них описаны ориентиры, которых уже не существует, каналы, которые давно высохли, и города, на месте которых разрослись джунгли. Жрецы Са перевели эти документы, а они не могут лгать. Но что-то всё равно не так. Все на корабле рассержены. Часто слышны крики, а команда недовольна капитаном. Эта ужасная нервозность действует и на меня, заставляя часто плакать. Петраса мучают кошмары, а Карлмин, всегда такой живой ребёнок, почти перестал двигаться. О, прекрасная Джамелия, моя родина, увижу ли я ещё когда-нибудь твои зелёные холмы и величественные шпили. Мать, отец, вы уже оплакали меня, как потерянную навечно? Эта большая клякса возникла оттого, что Петрас забрался ко мне на колени, когда ему стало скучно. Моя горничная бесполезна. Она ничем не заслужила свою еду, и только и делает, что шатается по кораблю, словно кошка в течке. Вчера я сказала, что если это развратное поведение оставит её с животом, я больше не стану терпеть. Она посмела сказать, что ей наплевать и что её дни в услужении всё равно сочтены. Неужели неблагодарная девчонка забыла, что должна прислуживать нам ещё пять лет? День двадцать второй пахотной луны Год четырнадцатый правления благороднейшего и блистательного сатрапа Эсклепиуса Произошло то, чего я и опасалась. Я сижу, опёршись на большой корень, а стол мне заменяет сундук со скудными пожитками. Дерево за моей спиной большое, словно башня. Огромные, кривые корни, обхватом с бочку, цепляются за влажную землю. Мне пришлось забраться на такой корень, чтобы защитить юбки от болотистой грязной земли. На корабле посреди реки мы, по крайней мере, хоть иногда видели солнце. Здесь, под плотным покровом листвы, царят вечные сумерки. Капитан Триопс сбросил нас сюда, словно мусор. Он сказал, что его корабль повреждён, и единственный шанс спастись — это сбросить балласт и побыстрее покинуть разъедающую дерево воду. Когда мы отказались сходить, члены экипажа применили силу. После того, как одного из мужчин сбросили за борт и его унесло течением, сопротивление было подавлено. Наши продукты они оставили себе. Один из пассажиров отчаянно сражался за то, чтобы оставить себе клетку с почтовыми птицами. В пылу схватки клетка была сломана и все птицы разлетелись. Матросы сбросили ящики с инструментами и семенами, которые должны были служить развитию колонии. Сделали они это для того, чтобы разгрузить корабль, а не для того, чтобы помочь нам. Многое попало на глубину, куда теперь не достать. Мы с трудом выловили всё, что оказалось ближе к берегу, а ил быстро затянул оставшееся. Сейчас в этом забытом месте осталось семьдесят четыре выживших, и только сорок из нас —дееспособные мужчины. Огромные деревья нависают над нами. Земля дрожит под ногами, словно пудинг, и там, где наши мужчины пронесли вещи, в глубоких следах уже собралась вода. Течение быстро унесло корабль вместе с его трусливым капитаном. Некоторые считают, что нужно оставаться у реки и ждать остальные корабли. Ведь наверняка, говорят они, там нам помогут. Я думаю, что нам следует углубиться в лес, туда, где земля более твёрдая и меньше насекомых. Но я женщина и не имею права голоса. Мужчины держат совет и выбирают предводителя. Джетан Кэррок предложил себя, как наиболее благородного по рождению, но его никто не стал слушать — бывшие преступники, торговцы, авантюристы кричат, что здесь имя его отца ничего не значит. Они издеваются над ним, и, кажется, уже любому известен наш «секрет». Все знают, почему нам пришлось покинуть Джамелию. Мне горько их слушать, поэтому я ушла. Моё же положение просто отчаянное. Дерзкая служанка не сошла на берег, она осталась на борту, как матросская шлюха. Желаю ей получить всё, что она заслуживает! Теперь Петрас и Карлмин цепляются ко мне, постоянно жалуются на то, что их ботинки текут и ноги болят. Когда ещё я смогу заняться собой, я просто не знаю. Я проклинаю художника в себе, потому что, когда я смотрю на солнце, пробивающееся сквозь густую листву, то вижу всю красоту этого дикого места. Стоит только поддаться ей, и она затянет, подобно ясному взгляду уверенного в себе мужчины. Не понимаю, откуда эти мысли приходят ко мне. Я просто хочу вернуться домой. Где-то там, над лиственным покровом, пошёл дождь. День двадцать четвертый пахотной луны Год четырнадцатый правления благороднейшего и блистательного сатрапа Эсклепиуса Я резко проснулась незадолго до рассвета, вырванная из объятий яркого сна — мне снился незнакомый уличный праздник. Земля дрожала под нами, словно раскачиваясь из стороны в сторону. Позже, когда невидимое для нас солнце поднялось над деревьями, мы снова почувствовали эту дрожь. Землетрясение, подобно волне, пронеслось по Дождевым Чащобам, которые лежали перед нами. Я и раньше была свидетельницей землетрясений, но в этой болотистой местности они кажутся опаснее. Легко можно представить, как эта трясина глотает нас, словно жёлтый карп — креветку. Хотя мы продвигаемся вглубь леса, земля под ногами остаётся по-прежнему влажной. Сегодня я нос-к-носу столкнулась с прекрасной змеёй, свисающей с веток. Моё сердце сжалось от смеси страха и восхищения. Как непринужденно она отвернулась от меня и скользнула вверх, чтобы продолжить своё путешествие между деревьями. Если бы я могла двигаться по этой земле с такой же лёгкостью! День двадцать седьмой пахотной луны Год четырнадцатый правления благороднейшего и блистательного сатрапа Эсклепиуса Я пишу, устроившись на ветке дерева, словно одна из ярких пичуг, сидящих рядом. Несмотря на голод, жажду и огромную усталость, мне хочется смеяться. Возможно, эта лёгкость — следствие недоедания. Пять дней мы с трудом пробирались сквозь плотный кустарник, прочь от реки, в поисках сухой земли. Некоторые возражали против этого, говорили, что когда весной придут обещанные корабли, они могут нас не найти. Я молчала, не озвучивая своих сомнений, но не думаю, что кто-то ещё согласится заплыть в эту реку. Хотя мы углубились в лес, положение ненамного улучшилось. Почва по-прежнему влажная и вязкая. После того, как мы все проходим, за нами остаётся канава, наполненная жидкой грязью. Эта грязь разъедает наши ноги и пачкает одежду. Все женщины теперь идут, подоткнув юбки. Мы побросали всё, что не в силах нести. Все чем-то нагружены — мужчины, женщины, даже беременные. Детям становится всё хуже. Я чувствую, как дитя в моём животе тяжелеет с каждым шагом. Мужчины создали совет, чтобы управлять нами. У каждого в нём один, равный другим, голос. Я считаю, что таким образом попраны все законы, однако изгнанным аристократам не дают возможности заявить о своих правах. Джетан сказал мне наедине, что он допустил подобное только для того, чтобы все остальные увидели, насколько обычные фермеры, воры и авантюристы не способны управлять ими. Но пока мы подчиняемся правилам. Совет постановил собрать все запасы в один общий котел. Каждые день выдаются пищевые пайки. Совет говорит, что все мужчины должны выполнять одинаковую работу, поэтому Джетан вынужден стоять в ночной страже, словно простой солдат. Мужчины дежурят парами, так как нам уже известно, что одиночки скорее подвержены странному сумасшествию, притаившемуся в этих местах. Мы его почти не обсуждаем, но похоже, что у многих бывают странные сны, которые заставляют нас задуматься. Мужчины винят во всём воду. Ходят разговоры о том, что следует послать несколько исследовательских отрядов в поисках места для лагеря. Я не верю в реальность их смелых планов. Этому дикому месту нет никакого дела до наших чаяний. Мы нашли здесь мало пригодного в пищу. Растения незнакомы, а всё живое, что мы встречали, передвигается высоко на деревьях. Но всё же, даже в этой непроглядной мрачной чаще, есть место прекрасному, если научиться видеть. Солнечный свет, мягкий и рассеянный, пробивается сквозь сплетение веток, и листва лиан светится, словно перья волшебных птиц. В одно мгновение я проклинаю эти тесные сети, которые преграждают наш путь, а в другое вижу в них произведение искусства. Вчера, несмотря на мою усталость и желание Джетана двигаться вперёд, я остановилась, чтобы полюбоваться цветущей лианой. Рассматривая её, я заметила, что в чашечках цветов собралась дождевая вода, смешанная со сладким нектаром. Пусть простит меня Са, но мы с детьми вдоволь напились, прежде чем я рассказала о своей находке остальным. Мы также нашли грибы, которые растут на стволах деревьев, подобно веткам, и лианы со съедобными красными ягодами. Но этого недостаточно. Сегодня мы спали на сухой поверхности — и тоже благодаря мне. Мысль о ещё одной ночи на мокрой земле, когда ты просыпаешься, весь покрытый влагой, и всё тело болит, или вообще не можешь заснуть, цепляясь за свои вещи, которые медленно погружаются в грязь, наполняла меня ужасом. Этим вечером, когда тени начали удлиняться, я заметила на некоторых ветках большие птичьи гнезда. Мне было хорошо известно, как ловко Петрас дома забирался на шкафы и даже карнизы. Выбрав дерево с несколькими горизонтально расположенными толстыми ветками, я спросила, сможет ли он туда вскарабкаться. Цепляясь за лианы и упираясь своими маленькими ножками в потрескавшуюся кору, он легко подтянулся вверх и вскоре уже сидел над нашими головами, болтая ногами и весело смеясь. Я сказала, что Джетан должен залезть вслед за сыном и взять с собой камчатные портьеры, которые я всё ещё везла за собой. Скоро все остальные поняли, что я имею в виду. Теперь ткани самого разнообразного вида свисают с деревьев подобно спелым фруктам. Некоторые устроились спать на широких ветках или наростах ствола, остальные — в самодельных гамаках. Лежать там не слишком удобно, зато сухо. Все благодарили меня. — Моя жена всегда была изобретательной, — сказал Джетан, словно пытаясь отобрать у меня эту благодарность, поэтому пришлось ему напомнить: — У меня есть имя. Я была Кэриллион Уэльдзин задолго до того, как стала леди Кэррок! Некоторые мои известные работы, например «Скрытые основы» или «Летающие фонари», требовали знаний о равновесии и расположении предметов относительно друг друга. Разница только в масштабе, не в сути. После этих слов многие женщины в нашем лагере посмотрели на меня осуждающе, однако леди Дюпарж воскликнула: — Она права! Я всегда восхищалась произведениями леди Кэррок! После чего один постолюдин был настолько груб, что добавил: — И она оставалась бы такой же изобретательной, будучи женой торговца, потому что у нас тут нет лордов и леди. Это была отрезвляющая мысль и, боюсь, правдивая. Происхождение тут не имеет значения. Право голоса принадлежит обычным людям, гораздо менее образованным, чем я или леди Дюпарж. У простого крестьянина больше возможностей высказаться. И что же мой муж прошипел мне? — Ты позоришь меня своими попытками выделиться. От твоих «артистических порывов» один вред. Лучше бы смотрела за детьми, — указал он мне на моё место. Что с нами будет? Что хорошего, если мы нашли, где спать, когда нечего есть и пить? Как жалко ребёнка в моем животе! Мужчины кричат «Осторожнее!», когда поднимают меня наверх при помощи верёвок. Но вся осторожность в мире не спасёт мою крошку от этого дикого леса, в котором ему предстоит появиться на свет. Я всё ещё оплакиваю Нариссу, но иногда мне кажется, что её быстрая смерть была лучшей судьбой, чем то, что нам ещё предстоит пережить. День двадцать девятый пахотной луны Год четырнадцатый правления благороднейшего и блистательного сатрапа Эсклепиуса Сегодня я снова съела ящерицу. Мне стыдно писать. Первый раз, когда я это делала, то сомневалась не больше, чем кот, охотящийся за птицами. Во время дневного отдыха я заметила это маленькое существо на выпирающем из земли корне. Оно было зелёным, словно изумруд, и таким же неподвижным. Только блеск маленьких глазок и почти незаметная пульсация горлышка выдавали живое присутствие. Я схватила её и в следующее мгновение прижала мягкое брюшко ко рту. Мои зубы сжались, и рот наполнился вкусом, одновременно горьким, солёным и сладким. Я проглотила её целиком, с кожей и костями, словно изысканное блюдо с праздничного стола сатрапа. После я не могла поверить в то, что сделала. Мне казалось, что я отравлюсь, но всё было нормально. И всё равно я не нашла в себе сил рассказать остальным. Ни подобная пища, ни манера, с которой я её приняла, не подходят цивилизованному человеку. Я сказала себе, что действовала под влиянием желаний ребёнка, который растёт внутри меня, и этот постыдный, вызванный растущим голодом поступок никогда не повторится. Я поклялась больше так не делать и постаралась забыть. Но сегодня я нарушила клятву. Это была изящная серая особь, цветом похожая на кору деревьев. Она заметила мою руку и попыталась спрятаться в трещину, но я вытащила её за хвост и крепко сжала пальцами. Она вначале яростно извивалась, но потом застыла, понимая, что сопротивляться бесполезно. Я внимательно рассмотрела её, надеясь, что это поможет мне передумать. Она была такой красивой — сверкающие глазки, маленькие зубки и длинный хвост. Её спина была серой и плотной, а мягкий живот цветом напоминал сливки. Изгиб горлышка отсвечивал голубым, и тонкая полоска такого же цвета спускалась ниже. Чешуйки на животе казались такими мягкими под моим языком. Я чувствовала трепыхание крошечного сердца, ощущала страх, когда поднесла её к своим раскрытым губам. Это всё казалось таким знакомым. Потом я закрыла глаза и откусила, прижав руки ко рту, чтобы не упустить ни кусочка. Когда я закончила, на моей ладони осталось маленькое пятнышко крови. Я начисто слизала его. Никто ничего не заметил. Са, владыка всего сущего, во что я превращаюсь? Что заставляет меня поступать подобным образом? Растущий голод или заразительная дикость этих мест? Я больше ничего не понимаю. Сны, которые преследуют меня по ночам, не имеют ничего общего со снами джамелийской леди. Влага, источаемая этой землей, разъела мои руки и ноги и, после заживления, кожа стала гораздо грубее. Мне страшно думать, во что превратились лицо и волосы. День второй всходной луны Год четырнадцатый правления благороднейшего и блистательного сатрапа Эсклепиуса Ночью умер мальчик. Никто этого не ожидал. Он просто не проснулся утром. Ему было лет четырнадцать, и он ничем не болел. Его звали Дурган, и хотя он был всего лишь сыном торговца, я разделяю горе его родителей. Они с Петрасом были приятелями, и моего сына потрясла эта смерть. Он шёпотом рассказал мне, что ночью ему снилось, будто земля его вспомнила. Когда я спросила, что это значит, он не смог объяснить, только добавил, что Дурган мог умереть, потому что это место его не принимает. Я не могла понять, о чём он говорит, но он всё повторял и повторял, пока я не кивнула и не сказала, что он, должно быть, прав. О Са, не дай моему мальчику сойти с ума. Я так напугана. Возможно, Петрасу не стоит больше искать себе друзей среди простолюдинов, хотя мы все будем скучать по широкой улыбке и чистому смеху Дургана. Мужчины вырыли могилу, но она быстро наполнилась водой. Его мать пришлось увести, пока отец пытался затолкать тело в жидкую грязь. Пока мы все просили Са уберечь душу покойника, ребёнок в моём животе начал двигаться. Это тоже меня пугает. День восьмой всходной луны (Я так думаю. Марти Дюпарж говорит, что девятый.) Год четырнадцатый правления благороднейшего и блистательного сатрапа Эсклепиуса Мы набрели на клочок сухой земли и почти все останемся здесь на несколько дней, пока несколько отрядов уйдут на разведку. Наше пристанище не больше, чем островок среди болота. Мы уже знаем, что определённый тип кустарника растёт на более плотной почве, и тут его довольно много. Он достаточно сухой, чтобы гореть даже свежим. При горении получается густой вонючий дым, который отгоняет насекомых. Джетан попал в число разведчиков. Время рождения нашего ребенка приближается, и я считала, что он должен оставаться в лагере, чтобы помочь мне следить за сыновьями. Он же сказал, что должен пойти и утвердить своё лидерство. Лорд Дюпарж также среди разведчиков. Так как леди Марти Дюпарж тоже ждёт ребенка, Джетан сказал, что мы можем помочь друг другу. От такой молодой женщины не будет много толку, но все же её компания лучше, чем никакой. Мы, женщины, постепенно становимся ближе друг к другу, так как нужда заставляет нас объединять силы и ресурсы ради благополучия наших детей. Ещё одна женщина, ткачиха, предложила плести подстилки из растущих в изобилии лиан. Я тоже решила научиться, когда стала так тяжела, что вряд ли способна делать другую работу. Эти подстилки можно использовать для спанья, а если связать их вместе, то получится ограда. Ветки на соседних деревьях начинаются слишком высоко от земли, так что нам приходится снова обустраиваться внизу. К нам присоединились ещё несколько женщин, и это почти уютно — вот так сидеть рядом и разговаривать, в то время как руки заняты работой. Когда мы подвесили свои плетённые стены, все мужчины рассмеялись, спрашивая, кого же сможет остановить такой хлипкий барьер. Я почувствовала себя глупо, но когда стемнело, внутри оказалось совсем неплохо. Ткачиха Сьюит, оказывается, очень хорошо поёт, и когда она укладывала своих младших с колыбельной «Обратитесь к Са в невзгодах», слёзы навернулись мне на глаза. Кажется, прошла вечность с тех пор, как я в последний раз слышала музыку. Как долго моим детям придётся выживать здесь без настоящего искусства и с единственным учителем — безжалостным порядком этих диких мест? Сколько бы я ни проклинала Джетана Кэррока за то, что он отправил нас в изгнание, этим вечером я скучала по нему. День двенадцатый или тринадцатый всходной луны Год четырнадцатый правления благороднейшего и блистательного сатрапа Эсклепиуса Безумие пришло в наш лагерь прошлой ночью. Сперва одна из женщин начала всматриваться в темноту и вдруг закричала: — Слушайте! Слушайте! Неужели больше никто не слышит их пения? Муж попытался успокоить её, но тут какой-то мальчик воскликнул, что слышит пение уже несколько ночей подряд. После этого он бросился в темноту, словно хорошо знал дорогу. Его мать кинулась следом. Та, первая, женщина смогла вырваться из рук мужа и тоже убежала в болота. За ней последовали ещё трое, но не для того, чтобы вернуть; они кричали: — Подожди, стой, мы с тобой! Я вскочила и прижала к себе своих сыновей, на случай, если их тоже коснётся безумие. Ночью в этих странных джунглях не становится полностью темно. Тут живут знакомые нам светлячки, но кроме них ещё и необычные пауки, которые оставляют в своей паутине искорки света. Они привлекают мелких насекомых — те слетаются туда, словно мотыльки к фонарю. Есть ещё мох, испускающий бледный, холодный свет. Я не могу рассказать своим детям, каким отвратительно ужасным он мне кажется. Я сказала, что дрожу от холода и от волнения за тех несчастных, которых зовёт болото. Но ещё больше меня испугало, когда маленький Карлмин начал рассказывать о том, как красиво в лесу ночью и как сладко пахнут ночные цветы. Он сказал, что помнит, как я пекла ему пирожные, украшенные такими цветами. Ничего похожего не было у нас в Джамелии, но когда он так сказал, я словно почти вспомнила маленькие коричневые пирожные, мягкие внутри и поджаристые по краям. Даже сейчас, когда я пишу, я практически вижу, как я придаю им форму лепестков, а потом запекаю в огромной горячей печи. Но клянусь, я никогда такого не делала. Уже полдень, и нет никаких вестей о тех, кто поддался ночному сумасшествию. Их пошли искать, но поисковый отряд вернулся с пустыми руками, мокрыми ногами и весь искусанный насекомыми. Джунгли поглотили несчастных. У одной из женщин остался маленький сын, он всё ещё ждёт её возвращения. Я никому не рассказала о музыке, которая преследует меня во сне. День четырнадцатый или пятнадцатый всходной луны Год четырнадцатый правления благороднейшего и блистательного сатрапа Эсклепиуса Наши разведчики всё ещё не вернулись. Ради детей днём нам приходится вести себя так, словно всё в порядке, но ночью, пока мои мальчики спят, я и Марти Дюпарж обсуждаем свои беды. Наши мужья должны были вернуться, даже если бы и не нашли места, лучшего, чем наш болотный островок. Прошлой ночью Марти плакала и говорила, что сатрап, должно быть, намеренно послал нас на смерть. Я была в ужасе от её слов. Жрецы Са перевели древние свитки, в которых говорилось о городах на реке. Люди, посвятившие себя Са, не могли солгать. Но, возможно, они могли ошибиться, и их ужасная ошибка будет стоить нам жизни. Здесь не может быть никакого постоянства, часто меняющиеся страхи всегда рядом. Практически каждую ночь несколько человек с криками просыпаются и не могут вспомнить, что им снилось. Одна молодая женщина лёгкого поведения пропала два дня назад. На улицах Джамелии она продавала себя за деньги, а здесь брала еду у мужчин, которые её использовали. Мы не знаем, ушла ли она по своей воле или её убил кто-то из нашего отряда. Мы не знаем, скрывается ли среди нас жестокий убийца или это сама земля требует всё новых жертв. Нам, матерям, приходится тяжелее всего, потому что наши дети постоянно просят есть. Все запасы с корабля закончились. Я каждый день хожу искать еду вместе с сыновьями. Несколько дней назад, ковыряясь в куче рыхлой земли, я обнаружила гнездо с пёстрыми коричневыми яйцами. Их было много, почти полсотни, и хотя некоторые мужчины отказались от них, сказав, что не станут есть яйца змеи или ящерицы, матери были благодарны. Есть ещё одно растение, похожее на лилию, которое бывает очень тяжело выдернуть из-за длинных цепких корней, — после борьбы с ним я часто остаюсь заляпанная грязью с головы до ног. Корни этого растения усыпаны мелкими узелками, не больше крупной жемчужины, с приятным пряным вкусом. Сами корни я отношу Сьюит, которая плетёт из них корзины и пытается выделывать грубую ткань. Последнее просто необходимо. Наши юбки уже изорваны практически до колен и туфли не толще бумаги. Все были удивлены, когда я нашла это растение. Многие спрашивали, как я узнала, что узелки съедобны. Я не могу ответить. Цветы словно были мне уже знакомы. Я не могу объяснить, что заставило меня вытащить корни или оторвать жемчужные узелки и попробовать на вкус. Мужчины, которые остались в лагере, постоянно жалуются на то, что им тяжело стоять ночью на страже и поддерживать огонь в кострах, но я считаю, что мы, женщины, работаем не меньше. Нет ничего сложнее, чем держать детей чистыми и сытыми в таких условиях. Должна признаться, что я многому научилась у Челли. Она была прачкой в Джамелии, но, несмотря на это, тут мы стали подругами и делим крошечную хижину, которую построили для себя и наших пятерых детей. Её муж, Эйс, тоже ушёл с разведчиками. Она старается не показывать уныния, а троица её отпрысков очень помогает нам с работой. Обычно старших мы отправляем за сухими дровами для костра. Мы требуем, чтобы они не заходили слишком далеко и оставались в пределах слышимости лагеря, но и Петрас, и Опли жалуются, что рядом просто не осталось подходящего дерева. Девочки, Пьет и Ликея присматривают за Карлмином, пока мы с Челли сливаем воду из цветков-трубочек и собираем грибы. Мы обнаружили корень, из которого можно заваривать пряный чай; он также помогает бороться с голодом. Я благодарна Челли за поддержку и надеюсь, что когда придет моё или Марти время рожать, её помощь будет очень кстати. Но всё же её сын Опли, будучи немного старше Петраса, боюсь, оказывает на него неподобающее влияние. Вчера, например, эти двое исчезли до самого заката, но принесли совсем мало дров. Они сказали, что услышали вдали музыку и последовали за ней. Уверена, при этом они зашли гораздо дальше в лес, чем следовало. Я отругала их обоих, и Петрас выглядел раскаивающимся; но Опли позже спросил у своей матери, что ещё им было делать — сидеть здесь в грязи и отращивать корни? Я ужаснулась тому, как он посмел разговаривать с матерью. Мне кажется, что именно он виноват в кошмарах, которые преследуют Петраса, так как именно Опли любит придумывать ужасные истории о призраках, что путешествуют с ночными туманами, и ящерицах, высасывающих кровь. Я не хочу, чтобы мой Петрас верил во всю эту сверхъестественную чепуху, но что мне поделать? Нам нужны дрова, и я не могу отпустить его одного. Все дети такого возраста помогают матерям. Меня огорчает, что Петрас, потомок двух благороднейших семей, вынужден работать наравне с простыми мальчиками. Я боюсь, что к тому времени, когда мы вернёмся в Джамелию, его воспитание будет бесповоротно испорчено. И почему Джетан всё не возвращается? Что случилось с нашими мужьями? День девятнадцатый или двадцатый всходной луны Год четырнадцатый правления благороднейшего и блистательного сатрапа Эсклепиуса Сегодня на наш лагерь набрели трое мужчин и женщина, все в грязи. Когда я услышала шум, то невероятно обрадовалась, так как думала, что это вернулись разведчики. Вместо этого я с ужасом узнала, что случилось с другим нашим кораблем. Капитан, команда и пассажиры оказались в воде, когда однажды вечером корабль просто развалился на части. С затонувшего корабля им не удалось достать практически ничего. И больше половины людей погибло при крушении. Из тех, кто добрался до берега, большинство поддались сумасшествию и за несколько дней разбрелись по лесу или покончили с собой. Даже те, кто остался в своем уме, погибали, потому что не могли найти твёрдой земли. Я закрыла уши, чтобы не слышать о людях, которые буквально тонули в грязи. Странные сновидения посещали их, и многие просыпались утром слабыми и больными. Кому-то становилось лучше, но другие просто уходили в болото. Эти трое были авангардом тех, кто выжил. Очень скоро подошли и остальные. Они прибывали группами по трое или четверо, измождённые и искусанные насекомыми, с ужасными ранами от речной воды. Их было шестьдесят два. Среди них всего несколько аристократов в изгнании, остальные — простые люди, которые ехали на поиски новой жизни. Люди, вложившие в экспедицию всё, что имели, в надежде получить доход — и горько разочаровавшиеся. Капитан не пережил даже первой ночи. Те матросы, что остались в живых, испуганы и возмущены необходимостью присоединиться к изгнанникам. Некоторые из них держатся в стороне от «колонистов», как они нас называют. Другие же, кажется, понимают, что нужно налаживать совместную жизнь. Также некоторые жители лагеря говорят, что у нас и так мало места и такому количеству людей здесь не прокормиться, но большинство готово потесниться. Я никогда раньше не видела людей в более отчаянном положении. Думаю, что если кто и получил хоть какую-то выгоду, то это Марти и я. Среди тех, кто пришёл, была Сэр — опытная акушерка. Был ещё кровельщик, корабельный плотник и один мужчина, обученный охоте. Все матросы здоровые и подтянутые, они могут принести много пользы лагерю. О наших разведчиках по-прежнему ничего не известно. День двадцать шестой всходной луны Год четырнадцатый правления благороднейшего и блистательного сатрапа Эсклепиуса Моё время пришло. Ребёнок родился. Малышку забрали у меня, не дали даже увидеть. Марти, Челли и акушерка Сэр говорят, что она родилась мёртвой, но я уверена, что слышала её плач. Я была истощена и близка к обмороку, но я хорошо помню. Прежде чем умереть, дитя звало меня. Челли говорит, что это не так и что ребенок родился синим и неподвижным. Я не могу понять, почему мне не дали подержать её, прежде чем похоронили. Акушерка говорит, что так я стану меньше горевать. Но её лицо побледнело, когда я спросила об этом. Марти вообще не хочет ничего обсуждать. Боится ли она того, что скоро настанет её время, или скрывает что-то? Са, ну почему ты так жестоко отобрал обеих моих дочерей? Я расскажу все Джетану, когда он вернётся. Может быть, если бы он был здесь, если бы поддерживал меня, последние дни перед родами не прошли бы так тяжело. Может быть, малышка была бы жива. Но его не было тогда, и его нет рядом сейчас. И кто же будет смотреть за моими сыновьями, следить, чтобы они не уходили далеко, искать еду для них, пока я лежу здесь, истекая кровью из-за мёртвого ребёнка? День первый хлебной луны Год четырнадцатый правления благороднейшего и блистательного сатрапа Эсклепиуса Я наконец-то встала на ноги. Чувствую себя так, словно моё сердце похоронено вместе с моим ребёнком. Я так долго носила её с собой, неужели все эти трудности были зря? Из-за новоприбывших в лагере стало так многолюдно, что трудно даже просто проложить прямой путь между хижинами. Маленький Карлмин, которого не пускали ко мне, теперь везде ходит следом, словно тень. Петрас же занят только своим другом Опли и вообще меня не слушает. Когда я приказываю ему держаться поближе к лагерю, он словно назло забредает в самую чащу. Челли говорит, что я должна ему позволять. Весь лагерь нахваливает этих мальчишек за то, что они обнаружили заросли маленьких ягод. Эти странные небольшие ягодки ярко-жёлтого цвета горькие, словно желчь, но даже такая пища — благо для голодных. А вот то, что все вокруг поддерживают моего сына в его непослушании, меня очень сердит. Они что, совсем не слушают его пугающих рассказов о далёкой, странной музыке? Мальчики хотят найти источник этой музыки, но моё материнское сердце подсказывает, что ничего доброго и нормального не может быть скрыто в глубинах этих противоестественных джунглей. Жить в лагере всё тяжелее. Дорожки между хижинами протаптываются глубже и становятся всё более болотистыми. Слишком многие даже не пытаются улучшить наше положение. Они не думают о завтрашнем дне, не откладывают запасов и надеются, что кто-то добудет им еды. Некоторые просто сидят и смотрят, некоторые молятся и плачут. Неужели они ожидают, что Са спустится к ним и поможет? Прошлой ночью мы нашли мёртвыми целую семью, пять человек — они лежали под деревом, скрюченные, накрытые самодельными подстилками из лиан. Ни одного намека на то, что могло их убить. Никто не говорит вслух, хотя мы все боимся одного: какая-то сводящая с ума сила таится в воде, а может быть, в самой земле, вместе с далёкой музыкой пробираясь в наши сны. Ко мне приходят сновидения о странном городе, в которых я — совсем другой человек, родившийся в другом месте. И когда я открываю глаза, возвращаясь к грязи, насекомым и голоду, иногда мне хочется снова их закрыть и никогда не просыпаться. Это ли произошло и с несчастной семьей? Когда мы их обнаружили, все они лежали с широко открытыми глазами, глядя в никуда. Мы спустили их тела в реку. Совет разделил их имущество, но многие остались недовольны — говорят, что совет раздал вещи своим друзьям, а не тем, кто больше всего нуждался. Растёт недоверие к совету — тем нескольким людям, которые пытаются нами управлять. Кроме того, наши сомнительные пожитки постепенно приходят в негодность. Даже ничтожный вес лачуг превращает хлипкую землю в грязь. Раньше я иногда с презрением говорила о тех, кто не следит за собой: «они живут, словно животные». Но на деле оказалось, что лесные твари могут жить гораздо лучше нас. Я завидую паукам, чьи изящные сети расположены на залитых солнцем ветвях. Я завидую птицам, которые свили гнёзда над нашими головами, там, куда не достают грязь и змеи. Я завидую даже кривоногим болотным кроликам — так наши охотники называют мелких зверюшек, так ловко скачущим по зарослям камыша и листьям на мелководье. День за днём земля засасывает меня при каждом шаге. Ночью наши подстилки опускаются в грязь, и мы просыпаемся мокрыми. Нужно искать выход, но остальные только говорят: «Надо подождать. Наши разведчики вернутся и отведут нас в лучшее место». Я думаю, единственное доступное нам лучшее место находится в чертогах Са. И мы можем отправиться туда в любой момент. Увижу ли я ещё когда-нибудь благоуханную Джамелию, попаду ли снова в сад, заросший знакомыми растениями, смогу ли наесться досыта или напиться, не думая о том, что буду пить завтра? Мне так хочется поддаться искушению и уйти от реальности в сны о незнакомом городе. Только мысль о сыновьях удерживает меня в этом мире. День шестнадцатый хлебной луны Год четырнадцатый правления благороднейшего и блистательного сатрапа Эсклепиуса Сердце знает то, что неведомо пробудившемуся разуму. Мне снился сон, в котором я двигалась подобно ветру в этих Дождевых Чащобах, пролетала над мягкой землей и поднималась выше, к ветвям деревьев. Не тревожась о грязи и разъедающей воде, я внезапно смогла увидеть многогранную красоту вокруг. Я парила, опираясь на восходящие потоки, словно птица. Дух Дождевых Чащоб шептал мне: «Научись этим управлять и позволь обнять тебя. Стань частью нас и живи». Я не знала, что в полусне могу поверить в подобное. Моё сердце стремится к белым шпилям Джамелии, к мягким синим водам её гаваней, тенистым дорожкам и солнечным паркам. Я жажду музыки и живописи, вина и поэзии, еды, которую я не вылавливала бы из болота или не срывала бы в диких зарослях. Я жажду красоты, которую может дать только порядок. Сегодня я не ходила за пищей и водой. Вместо этого я пожертвовала двумя страницами своего дневника, чтобы зарисовать жилища, пригодные для этого забытого места. Я также придумала подвесные дорожки, которые соединяли бы дома между собой. Для этого нужно срубить несколько деревьев. Когда я показала свои наброски, кое-кто засмеялся и сказал, что это слишком сложная работа для такой маленькой группы людей. Другие заметили, что многие наши инструменты уже проржавели. На это я смогла ответить, сказав, что если мы хотим что-то построить, надо делать это сейчас, пока хоть что-то осталось. Несколько человек внимательно рассмотрели рисунки, но потом сказали, что нет никакого смысла стараться, потому что в любой момент могут вернуться наши разведчики и нам придётся переезжать на лучшую землю. Мы же не можем, сказали они, жить в болоте вечно. Сомневаюсь, что это так, и думаю, что если мы не соберём все силы, то скоро погибнем здесь. Чтобы не искушать судьбу, я не озвучила свой главный страх: на многие лиги вокруг, может быть, только болото и деревья, и наши разведчики никогда не вернутся. Когда большинство разошлось, остались двое мужчин и начали укорять меня, говоря, что честная джамелийская женщина не должна повышать голос на мужчину. Они были простолюдинами, как и их жены, которые стояли поодаль и кивали. Но я всё равно не смогла сдержать слёз, и мой голос дрожал, когда я спросила — как они могут называть себя мужчинами, если каждый день посылают моих мальчиков в лес за едой, а сами сидят и ждут, пока кто-то другой решит их проблемы. Они подняли руки в знаке, унизительном для женщин, как если бы я была уличной девкой. Потом они ушли. Мне наплевать. Я докажу, что они были неправы. День двадцать четвертый хлебной луны Год четырнадцатый правления благороднейшего и блистательного сатрапа Эсклепиуса Я разрываюсь между скорбью и радостью. Мой ребёнок мёртв, Джетан всё ещё не вернулся, но, несмотря на это, я ощутила сегодня триумф, не сравнимый со всеми похвалами в прошлом. Челли, Марти и маленький Карлмин помогают мне. Сьюит, ткачиха, обеспечила меня материалами для экспериментов. Пьет и Ликея ходят собирать еду вместо меня. Маленькие ручки Карлмина поражают своей ловкостью, а его желание помогать согревает мне сердце. Глядя на такие старания, я называю его сыном своей души. Мы связали большую хижину на основе из сплетенных веток и тонких корней, укрытых подстилками из лиан. Такая основа помогает распределить вес, и мы как будто бы опираемся на вязкую землю, словно листья кувшинок на воду. В то время, как другие дома каждый день оседают вглубь и постоянно переносятся с места на место, наш простоял уже четыре дня. Сегодня, убедившись, что наш дом не подвёл, мы взялись за дальнейшие улучшения. Без всяких инструментов мы выламываем небольшие деревца и очищаем их от веток. Куски стволов, перевитые корнями лилий, формируют горизонтальные помостки, которыми мы выкладываем дорожки вокруг своей хижины. Завтра нужно добавить ещё несколько слоёв, чтобы хоть немного упрочнить это хлипкое сооружение. Я уверена, хитрость в том, чтобы распределить нагрузку от движения на максимально большую площадь, совсем как делают болотные кролики со своими расплющенными ножками. Над самой влажной площадкой позади нашей хижины мы растянули дорожку, привязав её, словно паутину, к двум ближайшим деревьям. Было тяжело, потому что обхват деревьев большой, а стволы скользкие. Дважды конструкция не выдерживала, и над нами смеялись те, кто наблюдал со стороны, но с третьей попытки удалось закрепить её как следует. Она дает возможность не только спокойно проходить туда и обратно; можно также подняться и стоять какое-то время, разглядывая окрестности. Нельзя назвать это полным видом, потому что мы не смогли поднять мостки высоко над землёй, но даже так я получила какое-то представление о жалком положении нашего лагеря. Столько места пропадает зря, потому что невозможно проложить постоянные тропки и все шалаши расставлены как попало. Один из моряков подошёл, чтобы рассмотреть дело наших рук — он внимательно разглядывал каждый узел, пожевывая нижнюю губу. Потом взял и перевязал половину. — Так оно будет держаться, мадам, — сказал он мне. — Но не очень долго и не под всяким весом. У нас есть к чему стремиться. Посмотрите вверх. Вот куда нам нужно — обустроиться на тех ветках. Я посмотрела вверх, туда, где на головокружительной высоте начинались ветки, и сказала ему, что без крыльев никто из нас туда не доберётся. Он усмехнулся и ответил: — Я знаю одного человека, который доберется. Если кто-то скажет, что ему следует попытаться. Затем он отвесил один из этих забавных матросских поклонов и ушёл по своим делам. Нам нужно торопиться, потому что этот маленький островок с каждым днём опускается всё глубже. Земля разрыта, а тропинки заливает вода. Я, наверное, сошла с ума; я художник, а не инженер или строитель. Но даже так, если больше никто не начнёт действовать, придётся мне. Если я потерплю неудачу, я потерплю её, сражаясь. День пятый или шестой молельной луны Год четырнадцатый правления благороднейшего и блистательного сатрапа Эсклепиуса Сегодня упал один из моих мостов. Трое мужчин рухнули в болото, один сломал при этом ногу. Он обвинил во всём меня и сказал, что если женщина пытается задействовать своё умение вязать носки в строительстве, то ничего хорошо из этого никогда не выйдет. Его жена согласилась с ним. Но я не смолчала. Я сказала, что не заставляла его использовать мои мосты и что все, кто не принимал в постройке никакого участия, но свободно пользуется ими, достоин той участи, которую Са уготовил ленивым и неблагодарным. Кто-то крикнул «Богохульница!», но другой возразил: «Правда — это оружие Са!» Я почувствовала себя отомщённой. Моих помощников уже так много, что их можно разделить на два отряда. Я поставлю Сьюит главной над вторым, и пусть мужчины говорят, что хотят. Её ткаческие умения просто бесценны. Завтра мы планируем поднять на деревья первые опоры для моих Больших Платформ. Всё может закончиться большой неудачей. Брёвна довольно тяжёлые, и у нас нет нормальных верёвок, только длинные корни. Матрос собрал для нас несколько подъёмных блоков. Только он и ещё мой Петрас могут забираться по гладкому стволу на высоту, от которой отходят огромные ветви. Они сделали зарубки, чтобы облегчить подъём, но даже так мне страшно смотреть, как они поднимаются на такую высоту. Матроса зовут Ритайо, и он говорит, что его механизмы выдержат любой вес. Посмотрим, так ли это. Я боюсь, что наши самодельные верёвки растреплются и порвутся. Сейчас мне нужно спать, но я лежу и думаю только о том, где бы взять верёвок, чтобы поднять брёвна. Долго ли ещё выдержат наши хлипкие мостики, по которым ходит всё больше людей? Во что я ввязалась? Если кто-то упадёт с такой высоты, то наверняка умрёт. Но лето закончится, и когда придут зимние дожди, нам понадобится сухое убежище. День двенадцатый или тринадцатый молельной луны Год четырнадцатый сатрапа Эсклепиуса Неудача следует за неудачей. У меня нет сил даже писать об этом. Матрос Ритайо говорит, что пока никто не поранился, это уже успех. Когда упала наша первая платформа, она не развалилась на куски, а вошла глубоко во влажную землю. Он радостно сказал, что это только доказывает её добротность. Он находчивый молодой мужчина, умный, несмотря на отсутствие образования. Я спросила у него сегодня, насколько он расстроен тем, что судьба вынуждает его заниматься строительством в Дождевых Чащобах вместо мореплавания. Он пожал плечами и широко улыбнулся. Он раньше был лудильшиком и работал на ферме, так что не знает, какая судьба ему на самом деле предназначена. Он считает, что всё к лучшему и неудача даёт преимущество в будущем. Хотела бы и я думать так. Бездельники из нашего лагеря постоянно приходят поглазеть и посмеяться над нами. Их скепсис подтачивает мои силы, как вода, разъедающая кожу. Те, кто больше всего жалуется на наше положение, меньше всех стараются его улучшить. — Подождём, — говорят они. — Подождём, пока наши разведчики вернутся и отведут нас в лучшее место. Но с каждым днём жить становится всё тяжелее. Одежда превратилась в тряпки, хотя Сьюит каждый день экспериментирует с нитями, которые ей удаётся получать из лиан или подводных корней. Пищи, что мы находим, едва хватает на то, чтобы не умереть с голоду, и никаких запасов на зиму мы не делаем. Бездельники едят столько же, сколько те, кто работает каждый день. Мои мальчики всегда на ногах, но получают столько же еды, сколько и те, кто только лежит и ругает судьбу. У Петраса на шее сзади сыпь, которая никак не проходит. Я уверена, что это от недоедания и постоянной влажности. Челли наверняка переживает. Её девочки, Пьет и Ликея, совсем похудели, потому что, в отличие от мальчиков, которые едят то, что соберут, получают еду только в конце дня. В последнее время Опли стал вести себя совсем странно, так, что пугает даже Петраса. Они по-прежнему уходят вместе каждый день, но часто мой сын приходит назад один. Прошлой ночью Опли что-то тихо напевал во сне. Клянусь, я никогда не слышала ни мелодии, ни языка, но было в этой песне что-то пугающе знакомое. Сегодня льёт дождь. Наши шалаши почти не пропускают воду. Мне жаль тех, кто не приложил никаких усилий, чтобы обеспечить себя убежищем, хотя я не самого высокого мнения об их умственных способностях. К нам попросились две женщины с тремя маленькими детьми. Я, Марти и Челли не собирались их впускать, но не смогли отказать при виде несчастных дрожащих малышей. Мы позволили им зайти, но строго предупредили, что завтра они должны помогать нам в строительстве. Если они помогут, то мы расскажем им, как построить свой дом. Если нет — им придется уйти. Возможно, мы должны заставлять людей шевелиться ради их же собственного блага. День семнадцатый или восемнадцатый молельной луны Год четырнадцатый сатрапа Эсклепиуса Мы подняли и закрепили первую Большую Платформу. Сьюит и Ритайо сплели верёвочные лестницы, которые свисают до земли. Стоя внизу и глядя на платформу, крепко зафиксированную среди ветвей, я чувствовала себя триумфатором. Соседние ветки практически спрятали её за собой. Это дело моих рук, повторяла я про себя. Ритайо, Кронин, Финск и Тримартин — вот имена мужчин, проделавших основную работу, они поднимали и связывали брёвна, но само устройство платформы, то, как мягко она держится на ветках, распределяя вес только между теми точками, которые могут её выдержать, и выбор дерева — всё это сделала я. Я чувствовала невероятную гордость. Впрочем, чувствовала недолго. Даже собрав всё своё мужество, нелегко подниматься вверх по хрупкой лестнице, свитой из лиан, пружинящей и кружащейся от каждого движения. Моего личного мужества хватило на половину пути. Я повисла, едва не плача в голос, и Ритайо пришлось лезть мне на помощь. Стыдно признаться, но я, замужняя женщина, прижалась к нему, обхватив руками за шею, словно маленький ребёнок. К моему негодованию, он не спустил меня вниз, а вместе со мной вскарабкался наверх, на платформу, чтобы я могла осмотреться. Вид вызывал одновременно восхищение и разочарование. Мы поднялись так высоко над землёй, которая долгие месяцы разъедала наши ноги, но по-прежнему не намного приблизились к лиственному зонту, скрывающему солнце. Я смотрела вниз и не видела земли: её скрывал полог более мелких веток, листьев и лиан. Хотя соседние деревья частично заслоняли нас по сторонам, в некоторых направлениях можно было видеть довольно далеко. И лес казался бесконечным. Но всё же, увидев, что ветки соседнего дерева почти соприкасаются с нашим, я преисполнилась новыми амбициями. Наша следующая платформа будет располагаться на том дереве. Мостики соединят Платформу Один и Платформу Два. Челли и Сьюит уже плетут защитные сетки, которые не позволят нашим деткам свалиться. Как только они закончат, я попрошу их заняться мостиками и ограждающими сетками. Старшие дети лучше всех взбираются наверх и быстрее приспосабливаются к жизни на деревьях. Они уже и сейчас беспечно покидают платформу и путешествуют по толстым веткам, на которых она лежит. После того, как я несколько раз призвала их к осторожности, Ритайо мягко сказал: — Это их мир. Они не должны его бояться. Они станут такими же ловкими, как матросы, бегающие по реям. Эти ветки пошире, чем дороги в некоторых городах, где я бывал. Единственное, что может помешать вам ходить по ним, это знание о том, как далеко падать до земли. Думайте лучше о крепком дереве под ногами. Под его присмотром и вцепившись в его руку, я сделала несколько шагов по одной из веток. Когда мы отошли подальше и она начала качаться под нашим весом, я не выдержала и убежала обратно на платформу. При взгляде вниз виднелись только крыши нескольких жалких хижин. Мы покорили совершенно другой мир. Тут гораздо светлее, хотя всё ещё не так, как на солнце, и мы гораздо ближе к цветам и плодам. Яркие птички кричат на нас, словно подвергая сомнению наше право тоже селиться здесь. Их гнёзда свисают с веток, словно корзины. Я рассматривала эти домики и размышляла, не смогу ли последовать их примеру и создать безопасное «гнездо» для себя. Мне уже начинает казаться, что территория моя по праву амбиций и искусства, словно я поселилась в одной из своих статуй. Могу ли я изобрести город, состоящий из подвешенных домов? Даже эта платформа, пока пустая, кажется устойчивой и грациозной. Завтра мне нужно посоветоваться с матросом Ритайо и ткачихой Сьюит. Я припоминаю грузовые сети, которые в доках переносят тяжести с берега на корабль. Можно ли поместить в такую сетку небольшую платформу, сделать сетку непрозрачной и подвесить на крепкой ветке, создав, таким образом, закрытую уютную комнатку? Но как тогда попасть внутрь с Большой Платформы? Я улыбаюсь, когда пишу это: я больше не сомневаюсь, что мои планы осуществимы, и теперь ищу только способы их воплотить. И у Опли, и у Петраса сыпь перешла с затылков на шею. Они всё время жалуются и чешутся, и кожа стала грубой, словно чешуя. Я не могу придумать, как им помочь и боюсь, что остальные тоже заразятся. Я уже видела, как чесались другие дети. День шестой или седьмой золотой луны Год четырнадцатый сатрапа Эсклепиуса Произошло два очень важных события. Но я так вымотана и расстроена, что едва могу заставить себя написать о них. Вчера, когда я засыпала в этом вращающемся подвесном гнёздышке, которое называю домом, я чувствовала себя в безопасности, почти безмятежно. Сегодня я всего этого лишилась. Во-первых, ночью меня разбудил Петрас. Он забрался ко мне, весь дрожа, и прижался, словно опять стал маленьким мальчиком. Опли пугает его, шёпотом сказал он мне. Опли всё время поёт песни из города, и хотя Петрас обещал, что ничего никому не расскажет, я должна знать. Они наткнулись в лесу на холм необычной квадратной формы, когда собирали еду. Петрасу место сразу не понравилось, и ему не хотелось подходить. Почему именно, он не смог объяснить. А Опли холм словно притягивал. Он требовал, чтобы они приходили туда каждый день. В те дни, когда Петрас возвращался один, Опли оставался исследовать холм. После долгих попыток он нашёл путь внутрь. К этому моменту они заходили туда уже несколько раз. Когда Петрас говорил о подземной башне, я ничего не понимала. Ещё он сказал, что стены, хотя и пропитаны водой и покрыты трещинами, до сих пор очень крепкие. Внутри старая мебель и предметы обихода, что-то развалилось, что-то осталось целым — знаки того, что когда-то там, без сомнения, жили люди. Но Петрас говорит, весь дрожа, что эти люди были совсем не похожи на нас. Он говорит — именно оттуда доносится музыка. Петрас спускался только на один уровень, но Опли сказал, что там гораздо глубже. Когда Петрас отказался спускаться в темноту, Опли, словно воспользовавшись какой-то магией, заставил башню светиться. Он дразнил Петраса трусом и рассказывал истории о неисчислимых богатствах, которые хранятся внизу. Он утверждал, что с ним говорили призраки и рассказали ему все секреты, включая местонахождение сокровищ. Потом он добавил, что раньше жил в этой самой башне, много лет назад, когда был стариком. Я не стала дожидаться утра. Я разбудила Челли, и она, выслушав мой рассказ, разбудила Опли. Мальчишка был в ярости, он шипел, что никогда больше не будет доверять Петрасу и что башня принадлежит только ему, вместе со всеми сокровищами, которыми он не намерен делиться. Было ещё очень темно, и Опли убежал по одной из веток, не выдерживающей вес взрослого, так что мы даже не знали, где он. Когда утренний свет наконец пробился сквозь полог веток, Петрас отвёл меня и Челли к своему лесному холму-башне. Ритайо и Тримартин пошли с нами, и маленький Карлмин отказался оставаться один с девочками. Когда я увидела квадратный холм, выпирающий из болота, моя смелость меня оставила. Но я не хотела, чтобы Ритайо думал обо мне как о трусихе, так что заставила себя пойти вперёд. Верхушка башни была разрушена и заплетена лианами, но всё равно её форма была слишком правильной, чтобы иметь природное происхождение. С одной стороны мальчики счистили всю зелень и освободили каменную стену с окном. Ритайо зажёг факел, который взял с собой, и мы один за другим осторожно пролезли внутрь. Комнату заполняли дикие растения; те, что не смогли пробраться туда в виде лозы, продырявили стены и потолок своими корнями. На пыльном полу виднелось множество грязных следов. Я подозреваю, что оба мальчика бывали тут гораздо чаще, чем признаётся Петрас. В одном углу комнаты стояло что-то, похожее на кровать и укрытое тряпками. Насекомые и мыши превратили некогда роскошные покрывала в клочки грязной ткани. Но, несмотря на разрушения и беспорядок, комната хранила следы уюта. Я взяла в руки кусок разорванной портьеры и протёрла грязную стену у изголовья, подняв клубы пыли. Удивление даже помешало мне закашляться. Дух художника во мне заставлял с восхищением рассматривать аккуратно вылепленные и разукрашенные плитки, которые я освободила от грязи. Но моё материнское сердце замерло от страха, когда я поняла, на что смотрю. Фигуры, изображённые там, были высокими и тонкими, словно наполовину люди, наполовину насекомые. Почему-то я даже не подумала принять это за художественный приём. Некоторые держали в руках музыкальные инструменты или оружие. Мы не смогли понять, что именно. На заднем плане рабочие растягивали плетёную сеть на берегу реки, словно фермеры, перепахивающие поле. Женщина, сидящая на огромном золотом кресле, взирала на всё это с благостной улыбкой. Её лицо, твёрдое, но доброе, казалось мне странно знакомым. Я бы осталась подольше, чтобы всё рассмотреть, но Челли потребовала, чтобы мы быстрее нашли её сына. Со строгостью, которой я на самом деле не чувствовала, я приказала Петрасу отвести нас туда, где они чаще всего играли. Он, конечно, догадался, что я всё поняла, но молча повёл нас дальше. Мы покинули спальню и по короткой лестнице спустились ниже. На этом этаже тоже было два окна, забранных толстым стеклом, и когда Ритайо поднёс наш факел ближе, мы увидели с той стороны только землю, полную больших белых червей. Как стекло смогло противостоять силе давящей на него почвы, я не знаю. Потом мы прошли в широкий зал. Под нашими ногами были ковры, ставшие гнилой грязью. Мы миновали несколько дверных проёмов, частью закрытых дверями, частью — представляющих из себя арки, ведущие в темноту, но Петрас продолжал идти вперёд. Наконец мы пришли к лестнице, более внушительной, чем первая. Пока мы спускались во тьму, я поняла, что рада присутствию Ритайо. Его спокойствие придавало мне сил. Холод старинных камней проникал через подошвы и поднимался вверх по ногам к позвоночнику и оттуда — к сердцу. Наш факел смог осветить только нас самих, а всё, что дальше, терялось в темноте, полной тихих отзвуков эха. Мы миновали один этаж, потом второй, но Петрас молча вёл нас всё дальше и дальше. Я чувствовала себя так, словно забралась в глотку огромного чудовища и теперь пробираюсь к его желудку. Когда мы спустились, то оказались в помещении таком огромном, что один факел просто не мог его осветить. Пламя дрожало от сквозняков, которые бывают только в больших комнатах. Даже не видя стен, я знала, что любая бальная комната во дворце сатрапа не сравнится с этой. Я сделала несколько неуверенных шагов, и вдруг Карлмин бесстрашно рванулся вперед, выбегая за пределы света факела. Я звала, но единственным ответом был звук удаляющихся быстрых шагов. — О, пожалуйста, догони его! — начала умолять я Ритайо, но как только он сделал несколько шагов, вокруг нас зажглись огни, словно армия призраков вдруг подняла задвижки своих фонарей. Я вскрикнула от страха, а потом просто потеряла дар речи. В самом центре комнаты стоял, поднявшись на задних лапах, огромный зелёный дракон. Его когти были погружены в камень пола, а длинный хвост занимал почти всю комнату. Изумрудные, широко распахнутые крылья поддерживали высокий потолок, а изогнутую шею венчала голова размером с тележку. В сияющих серебряных глазах угадывалось присутствие разума. Передние лапы, размером чуть меньше задних, держали большую корзину, перевитую нефритовыми лентами и украшенную бантами костяного цвета. Внутри безмятежно полулежала женщина, от которой исходила сверхъестественная сила. Не красавица, однако, в ней было что-то, делающее красоту второстепенной. Не казалась она молодой или желанной. Это была женщина средних лет; скульптор создал её лицо таким, что казалось, сама мудрость хранится в нём, а морщинки вокруг глаз наполнены работой мысли. Её лоб и скулы были украшены драгоценностями, имитирующими чешую дракона. В ней не было той отстраненности, которую вкладывают в изображения женской ипостаси Са. Я знала, без тени сомнения, что статуя была создана в честь реальной женщины, и это знание удивило меня и напугало. Внушительная шея дракона изгибалась так, словно он преклонялся перед ней, и вся его змеиная фигура, казалось, дышала уважением. Я нигде и никогда не видела такого отношения к женщинам. Древние сказки о блудных королевах, наделённых настоящей властью, высмеивали варварские обычаи, и такие женщины олицетворяли преступные мотивы соблазнения. Она опровергала все эти сказки. Несколько мгновений я больше ничего не видела перед собой. Но потом, постепенно приходя в себя, я вспомнила о своих обязанностях. Мой маленький Карлмин, широко улыбаясь, стоял в отдалении, прижимая руку к странной панели, расположенной на одной из колонн. В неестественном свете его кожа казалась похожей на лёд. Маленький рост только подчеркивал перспективу комнаты, и я внезапно увидела всё, от чего отвлекали дракон и женщина. Свет отражался от бледных звёзд и парящих драконов, украшающих потолок. Он осветил лианы, затянувшие стены, и открыл взгляду четыре прохода, за которыми начинались тёмные коридоры. Высохшие фонтаны и многочисленные статуи разбивали на части огромное пыльное пространство. Это был зимний сад, место, где люди собирались, чтобы поговорить, либо просто гуляли, любуясь фонтанами и статуями. Небольшие колонны служили опорой вьющимся лианам с нефритовыми листьями и опаловыми цветами. Вырезанные из камня рыбки застыли над высохшими бассейнами. Щепки и горы рассыпавшегося дерева отмечали места, где раньше были беседки или подмостки. Но ни пыль, ни разрушение не смогли скрыть выворачивающую душу красоту этого места. Величие и изящество комнаты потрясли меня и разбудили восхищение напополам с тревогой. Что могло случиться с людьми, строящими такие помещения? Какая судьба оказалась сильнее магии, которая может разжечь свет в комнате, спустя года отсутствия хозяев? Угрожает ли нам опасность, погубившая их? Что это было? Куда они исчезли? Исчезли ли? Как и в комнате наверху, казалось, что люди просто ушли, оставив все свои вещи. Снова многочисленные грязные следы на полу были доказательством того, что мальчики приходили сюда часто. Большинство следов вело к одной из дверей. — Я и не знал, что эта комната такая большая, — голос Петраса, во все глаза разглядывающего женщину и дракона, казался потерянным и несчастным. Он медленно повернулся, задрав голову к потолку. — Мы приносили факелы. Как ты смог зажечь свет, Карлмин? Казалось, что Петрасу не нравится осведомлённость брата. Но Карлмин ничего не ответил. Он бодро побежал в сторону, словно его позвали поиграть. — Карлмин! — закричала я, и мой голос пробудил сотни отзвуков эха. Пока я переводила дух, он скрылся в одной из арок. Она серо, слабо светилась. Я побежала следом — ужасно запыхалась, пока пересекла весь сад и понеслась по пыльному коридору. Остальные следовали за мной. Мне почти удалось догнать его в следующей комнате, но тут вокруг вспыхнул свет. Мой сын сидел во главе стола среди других гостей, одетых в экзотические платья. Играла музыка, и все смеялись. Потом я моргнула — и видение исчезло, остался только стол, окружённый пустыми стульями. От пищи сохранились лишь пятна на хрустальных бокалах и тарелках, но музыка продолжала играть, приглушённо и словно бы издалека. Я знала её по своим снам. Карлмин поднял кубок и гулко провозгласил: «За мою госпожу!» Его детский взгляд встретился с другими, невидимыми, и он приязненно улыбнулся. Когда он подносил кубок к губам, я уже была рядом и смогла схватить его за запястье и заставить разжать пальцы. Кубок упал и разлетелся в пыль. Он посмотрел на меня глазами, которые меня не узнавали. Хотя в последнее время он очень вырос, я подняла его и прижала к себе. Маленькая головка опустилась на моё плечо, и он, весь дрожа, закрыл глаза. Музыка заглохла, и наступила тишина. Ритайо забрал ребёнка у меня и строго сказал: — Не стоило брать его с нами. Чем быстрее мы оставим в покое это место и его умирающее волшебство, тем лучше. — Он осторожно оглянулся. — Ко мне приходят чужие мысли, и я слышу голоса. Я чувствую, что бывал здесь раньше, но это невозможно. Мы не должны тревожить покой призраков, населяющих город. Казалось, что ему стыдно признавать свои страхи, но я почувствовала огромное облегчение, когда один из нас сказал это вслух. Тогда Челли закричала, что мы не можем оставить Опли здесь под действием того странного заклинания, которое угрожало Карлмину. Да простит меня Са, мне хотелось только схватить своих детей и сбежать. К счастью, Ритайо, держа в руках и факел и моего сына, повёл нас дальше. Его друг, Тримартин, сбросил один из стульев на каменный пол и вооружился отломанной ножкой, как дубиной. Никто не спросил вслух, какая польза может быть от дубины против паутины чуждой памяти, сплетённой вокруг нас. Петрас снова показал куда идти. Когда я оглянулась, свет в комнате уже потух. Мы прошли через холл, спустились по ещё одной лестнице и попали в зал меньшего размера. В нишах вдоль стен стояли статуи, перед каждой — облепленные пылью погнутые канделябры. Многие статуи изображали женщин, коронованных и почитаемых, словно мужчины. Их плащи сверкали множеством инкрустированных драгоценностей, а волосы украшал жемчуг. Неестественный голубой свет едва-едва рассеивал темноту. Мне почему-то захотелось спать. Ещё мне всё время чудился шепот, и однажды, проходя мимо двери, я услышала, как в отдалении поют две женщины. Я вздрогнула от страха, и Ритайо оглянулся, будто тоже их услышал. Никто из нас ничего не сказал. Мы шли дальше. В некоторых коридорах зажигался свет, стоило нам подойти. Другие упрямо оставались тёмными, и даже наш факел казался там нежеланным. Не знаю, какие из них пугали меня больше. Наконец мы нашли Опли. Он сидел в кресле странной формы в небольшой комнатке перед мужским туалетным столиком. От дерева исходил свет и отражался от стен вокруг нас. Опли смотрелся в потемневшее от времени зеркало, покрытое чёрными трещинами. На столике перед ним лежали расчёски и кисти. На его коленях стоял открытый ящичек, а с шеи свисало несколько бус. Он склонил голову к плечу, но глаза оставались широко раскрытыми. При этом он что-то бормотал себе под нос. Когда мы подошли ближе, он взял в руки бутылочку духов и начал опрыскивать себя, поворачивая голову то в одну, то в другую сторону. При этом духи уже давно высохли. Его движения напоминали движения благородного и высокомерного мужчины. — Прекрати! — в ужасе закричала его мать. Он даже не вздрогнул, и мы почувствовали себя так, словно сами были призраками. Челли схватила его за плечи и начала трясти. От этого он пришёл в себя и посмотрел на нас с ужасом, а узнав мать, громко закричал, оглянулся и потерял сознание. — О, помогите мне увести его отсюда, — взмолилась бедная Челли. Тримартин закинул руку Опли на плечи и практически потащил его на себе. Пока мы шли обратно, свет выключался быстрее, так, словно нас преследовала тьма. Один раз снова загрохотала музыка, но быстро затихла. Когда мы наконец выбрались через окно на воздух, болота показались нам освежающим местом, полным света и здоровья. Я с ужасом поняла, что пока мы были внизу, прошёл почти целый день. На свежем воздухе Карлмин быстро пришёл в себя. Тримартин тряс Опли и сердито кричал на него, так что тот тоже вскоре очнулся. Вырвавшись из рук Тримартина, он отошёл в сторону и отказался с нами разговаривать. От вопросов, почему он убежал в город и чем там занимался, угрюмо отворачивался. Отказывался признавать, что был без сознания. На Петраса он смертельно рассердился, и ревниво охранял от наших взглядов драгоценные бусы на своей шее. Они сверкали дорогими камнями всех цветов, но я бы скорее посадила к себе на шею змею, чем надела такие. — Они мои, — говорил Опли снова и снова. — Очень давно они были подарены мне в знак любви. Теперь никто их больше не заберет! Челли проявила удивительное терпение и испробовала все возможные уловки, уговаривая его вернуться с нами в лагерь. Даже согласившись, он шёл один, в стороне. Когда мы добрались до окраин поселения, было уже темно и нас облепили насекомые. Платформы высоко вверху гудели от голосов, словно потревоженный улей. Мы вскарабкались по лестницам, и я была настолько вымотана, что думала только о кровати. Но когда мы поднялись наверх, то были встречены возбужденными криками. Разведчики вернулись. При виде мужа — худого, оборванного, заросшего бородой, но живого, моё сердце сжалось. Маленький Карлмин разглядывал его, словно незнакомца, но Петрас подбежал ближе и поздоровался. И Ритайо мрачно попрощался со мной, исчезая в толпе. Джетан вначале не узнал своего сына. Но когда узнал, то поднял голову и огляделся по сторонам. Когда его взгляд дважды прошёл мимо меня, я сделала шаг вперёд, держа за руку Карлмина. Думаю, он узнал меня скорее по выражению лица, чем по внешнему виду. Он медленно подошёл и сказал: — Милосердие Са, Кэриллион, неужели это ты? Сжалься над нами. Из чего я сделала вывод, что мой внешний вид его не порадовал. Я не знаю, почему мне было так больно от этого и почему мне стало стыдно, когда он взял меня за руку вместо того, чтобы обнять. Маленький Карлмин стоял рядом, всё ещё не узнавая отца. На этом мне надо прекратить жаловаться и закончить свой рассказ фактами. Они не нашли ничего, кроме болота. Река Дождевых чащоб — основной дренаж, который собирает избыточную влагу с этих земель и несёт её к морю. Воды текут и под землей, и над ней. Они не нашли сухой земли, только торфяники, трясину и мелкие озера. С тех самых пор, как вышли в путь, и до самого конца, они ни разу не видели горизонта. Из двенадцати человек, которые ушли, только семеро вернулись. Одного затянуло в зыбучие пески, один пропал ночью, и троих свалила лихорадка. Эйс, муж Челли, был среди последних. Никто не может сказать, как глубоко в лес зашёл отряд. Из-за деревьев невозможно было ориентироваться по звёздам, и в итоге они сделали большой круг, выйдя снова к берегам реки. На обратном пути они нашли тех, кто был на третьем корабле. Их высадили ниже по реке относительно того места, где сбросили нас. Капитан забыл о цели путешествия, когда увидел проплывающие мимо останки второго корабля. Но он оказался более милосердным, чем наш, сгрузил на берег весь багаж и даже оставил одну из своих лодок. Но их жизнь не стала от этого легче, и большинство хочет вернуться домой. Самая прекрасная новость заключается в том, что у них осталось четыре почтовые птицы. Одна была отправлена сразу же после высадки; ещё нескольких с подробным описанием всех трудностей отослали в конце первого месяца. Наши разведчики принесли им не оставляющие надежды вести, и колонисты бросили все попытки обустроиться. Семеро молодых мужчин вернулись в наш лагерь, чтобы помочь нам переправиться туда. После того, как мы соберёмся в одном месте, в Джамелию будет послана почтовая птица с мольбами о помощи. Потом мы вдоль реки вернёмся к побережью в надежде, что нас спасут. Когда Челли, Ритайо и я вернулись, наши друзья как раз обсуждали, что вряд ли кто-то пришлёт нам корабль. Но, несмотря на это, все уже собирали вещи. И тут мы привели сына Челли, обвешанного драгоценностями. Когда она попыталась рассказать всю историю толпе, слишком большой, чтобы нормально слышать, произошёл раскол. Некоторые мужчины захотели немедленно идти к башне, несмотря на темноту. Другие требовали, чтобы им сначала дали пощупать драгоценности, и, так как Опли отказывался дать их кому-то, началась потасовка. Мальчик вырвался и, спрыгнув с края платформы, побежал, словно мартышка, перепрыгивая с ветки на ветку, пока не скрылся с глаз. Я молюсь, чтобы с ним ничего не случилось, но возможно, сумасшествие окончательно поглотило его. Сумасшествие другого рода охватило наших людей. Я спряталась в своём убежище вместе с обоими сыновьями. Снаружи, на платформе, раздаются громкие крики. Я слышала, как женщины просили уйти, а мужчины отвечали: «Да, да, скоро, но сначала мы посмотрим, что там в этом городе с сокровищами». Почтовая птица с драгоценным камнем на лапке приведёт корабль быстрее, смеялись они. Их голоса были громкими, глаза сверкали. Моего мужа не было рядом со мной. Несмотря на долгое отсутствие, он предпочёл эти споры своей жене и сыновьям. Заметил ли он, что моя беременность прошла, но руки пусты? Я очень сомневаюсь. Не знаю, куда делась Челли с дочерьми. Её подкосило известие о том, что Эйс не вернулся. Муж мёртв и сын сбежал, или даже хуже. Я так сочувствую ей. Я думала, что возвращение разведчиков принесёт нам радость. Не знаю, что я сейчас чувствую, но это точно не радость и даже не облегчение. Седьмой или восьмой день золотой луны Четырнадцатый год правления Сатрапа Эсклепиуса Он пришёл ко мне ночью, в темноте и, несмотря на усталость и сыновей, спящих рядом, я позволила ему взять то, что он искал. Я жаждала нежных прикосновений и в то же время злилась на это желание и на то, что он пришёл только после того, как завершил все неотложные дела. Он был скуп на слова и получил своё удовлетворение в темноте. Можно ли его винить? Я знаю, что от меня остались кожа да кости, лицо огрубело, а волосы стали сухими, как солома. Сыпь, поражающая детей в лагере, теперь расползается и по моей спине, словно змея. Я боялась, что он будет прикасаться к ней: это напомнило бы мне, что она всё ещё там. Но он не стал. Не стал тратить время на ласки. Я смотрела поверх его плеча в темноту и думала не о своем муже, а о Ритайо. Он был простым матросом и разговаривал с портовым акцентом. Во что же я здесь превратилась? Полдень Итак, я снова жена лорда Джетана Кэррока, и моя жизнь находится под его командованием. Он устроил нашу судьбу. Когда исчез Опли, а Ритайо и Тримартина нигде не было видно, Джетан заявил, что тайный город открыт его сыном и это даёт ему право претендовать на все сокровища. Петрас должен отвести его и других людей обратно к подземной башне. Они соберут все сокровища и вернут милость Сатрапа. Он очень гордился тем, что именно Петрас нашёл башню и, таким образом, большая часть заслуги принадлежит Кэррокам. И его ничуть не беспокоило, что Опли всё ещё не найден, а Челли и её дочери с ума сходят от беспокойства. Он говорил только о том, как сокровища обеспечат его славное возвращение в общество. Он, казалось, забыл о лигах болот и о море между нами и Джамелией. Я говорила ему, что подземный город — опасное место, что он не должен так рисковать и думать только о прибыли. Я предупредила его о странной магии, об огнях, что разгораются, а потом гаснут, о голосах и музыке, доносящихся издалека, но он пренебрёг всем, объявил мои слова «фантазиями перевозбуждённой женщины». Он приказал мне держаться как можно дальше от опасностей в своём «маленьком обезьяньем гнездышке», и предоставить ему возможность действовать. Тогда я сказала всё прямо. У нас нет ни еды, ни сил для похода на побережье. Если мы не подготовимся, то умрём по пути, с сокровищами или без них. Я думаю, мы должны оставаться здесь, пока не станем более сильными или пока за нами не придёт корабль. Нам не нужно признавать поражение. Мы могли бы жить нормально, если бы отправили всех мужчин на поиски еды, если бы нашли способ собирать и хранить дождевую воду. Наши древесные платформы могли бы стать символом изящества и красоты. Но он покачал головой, словно я была ребёнком, который рассказывает о феях в цветочных горшках. — Ты слишком погружена в свое искусство, — ответил он. — Даже грязная и голодная, ты не способна воспринимать реальность. Затем он сказал, что восхищён тем, как я вела себя в его отсутствие, но теперь он вернулся и собирается сам заняться делами семьи. Я хотела плюнуть ему в лицо. Петрас отказывался служить провожатым. Он верил, что башня забрала Опли и мы никогда не увидим его снова, и говорил о подземелье с ужасом. Карлмин сказал своему отцу, что никогда не был в подземном городе, а потом сидел и сосал большой палец, словно младенец. Когда Петрас попытался предупредить Джетана, тот рассмеялся и сказал, что теперь отличается от тех слабаков, которые остались в Джамелии, и что его не волнуют глупые гоблины, которыми я запугиваю детей. «Твоя жена тоже отличается, — резко ответила я, — от той женщины, которую ты оставил в одиночестве бороться с ужасами дикой жизни». Он сухо бросил, что сам отлично это видит и надеется только на возвращение к цивилизации, которая снова сможет заставить меня выглядеть и вести себя подобающе. И всё-таки уговорил Петраса отвести его к руинам. Никакие богатства не смогли бы убедить меня вернуться туда, даже если бы пол покрывали бриллианты, а с потолка свисали нити жемчуга. Я не могу понять таящейся там опасности и ненавижу Джетана за то, что он потащил туда моего сына. Я должна побыть с Марти. Её муж благополучно вернулся, чтобы снова уйти за сокровищами. В отличие от меня, она была вне себя от радости и сказала, что мечтает вернуть богатство и положение в обществе. Её слова казались такими абсурдными, что мне тяжело было промолчать. — Мой ребёнок вырастет в благословенном городе Са, — сказал она, худая, как прутик, придерживая огромный живот. День восьмой или девятый золотой луны Четырнадцатый год правления Сатрапа Эсклепиуса Бессмысленная дата для всех нас. Здесь нет золотой урожайной луны, и имя Сатрапа больше ничего для меня не значит. Вчера Петрас показал окно башни, но сбежал, когда люди вошли внутрь. Джетан сердито кричал ему вслед. Мой сын вернулся — бледный, дрожащий — и рассказал, что пение, доносящееся из башни, стало таким громким, что он не может разобрать даже собственных мыслей, когда находится рядом. Иногда в коридорах из чёрного камня он видит странных людей. — Они приходят и уходят, словно вспышки света, — сказал он. Я попросила его замолчать, видя, что рассказ пугает Марти. Несмотря на планы Джетана, я провела вчерашний день в приготовлениях к зиме: укрыла вторым слоем обе наши висящие хижины, используя широкие листья, скреплённые лианами. Думаю, наше убежище, особенно маленькие комнатки и пешеходные мосты, которые соединяют их с Большой Платформой, необходимо укрепить получше, если мы надеемся выстоять против зимнего ветра и дождя. Марти немного помогала мне. Беременность сделала её неуклюжей и вялой, но настоящей проблемой была вера в то, что скоро мы будем дома, в Джамелии. Большинство женщин теперь только и ждут, чтобы уйти. Прошлой ночью вернулись несколько охотников за сокровищами с рассказами об огромном подземном городе. Он сильно отличался от Джамелии, все помещения там были связаны, как в лабиринте. Возможно, некоторые постройки всегда оставались под землёй, поскольку в нижних комнатах нет ни окон, ни дверей. Верхние ярусы казались жилыми или рабочими помещениями, а нижние — магазинами, складами и рынками. Ближе к реке часть города оказалась разрушена. В некоторых комнатах стены пропускали влагу и вся мебель сгнила, но многие прошли испытание временем и сохранили ковры, гобелены и даже одежду. Те, кто вернулся, принесли с собой утварь и мебель, ковры и ювелирные украшения, инструменты и скульптуры. Кто-то нашёл и сразу же надел плащ, мерцающий, словно проточная вода, мягкий и эластичный. На одном из складов были обнаружены амфоры с вином, всё ещё запечатанные и неповреждённые. Вино оказалось золотистым и настолько крепким, что мужчины опьянели почти мгновенно. Они вернулись, весёлые и полные надежды, и предложили нам всем пойти в город и отпраздновать удачу, обмыть богатство, которое вскоре станет нашим. Мне не понравился дикий блеск их глаз. Другие вернулись испуганные и дрожащие, не желающие рассказывать о том, что пережили. И они хотят уехать завтра на рассвете, спуститься вниз по реке, ко второму лагерю. Джетан так и не вернулся. Мужчины громко разговаривают, одержимые грабежом, опьянённые старым вином и безумными мечтами. Они уже пытаются делить добычу. Двое вернулись с синяками — поругались из-за какой-то вазы. Куда нас заведёт жадность? Но моих опасений никто не разделяет. Этот город не похож на разорённый завоевателями, скорее он напоминает заброшенный храм, который следует уважать как обитель неведомого бога. Не все ли боги — воплощения единого Са? Но эти слова пришли ко мне слишком поздно, чтобы поделиться ими с остальными. Меня уже не услышат. Я ощущаю страшное предчувствие, что последствия этой грабительской вакханалии ещё проявят себя. Моя древесная платформа сегодня днём была почти пуста. Люди словно заразились лихорадочной жаждой сокровищ, и большинство из них ушло в подземелье. В деревне остались только больные да женщины с маленькими детьми. Я смотрела по сторонам, и печаль переполняла сердце, ибо я видела смерть своих мечтаний. Должна ли я усвоить урок, сказать, что многому научилась? Нет. Я чувствую только горькое разочарование, и я к нему не готова. Мне трудно бороться с этими чувствами. Я долго не решалась написать, потому что слова останутся на бумаге и мне будет стыдно за них позже. Тем не менее, искусство прежде всего должно быть искренним, а я, в первую очередь художник, а уже потом жена, мать и женщина. Так что я буду писать. Сейчас рядом со мной не тот мужчина, которого я хотела бы видеть своим мужем. Я открыто это признаю. Меня не волнует, что Ритайо простой матрос, что он на семь лет меня младше, без образования или родословной, которые обеспечили бы его карьеру. Не то, кем он родился, а то, каким он стал, обратило в его сторону мои глаза и моё сердце. Я бы позвала его к себе в постель сегодня ночью, если бы это не навлекало риск на будущее моих сыновей. Так что я пишу об этом твёрдой рукой. Есть ли хоть какой-то стыд в том, что я сравниваю его и своего мужа, когда последний явно показал, что ему ценнее отношение любых других людей, нежели любовь своей жены? Нет. Мое сердце в тот день разбилось потому, что возвращение моего мужа, сокровища в подземном городе и разговоры о корабле из Джамелии — всё это уничтожило жизнь, которую я строила здесь. Горько это понимать. Тяжело думать о возвращении. Когда я успела так сильно измениться? Жизнь чащоб сурова и трудна. Красота этой страны подобна красоте греющейся на солнце змеи — манит и пугает одновременно. Мне приятно думать, что я могу справиться с ней, выражая искреннее уважение. Я начала гордиться своей способностью к выживанию, мириться с дикостью, даже не осознавая того. И я показала другим, как это сделать. То, что я создавала, имело значение для всех. Теперь всё позади. Я снова стала женой лорда Джетана Кэррока. Моя осторожность опять значит не больше, чем глупый женский страх, а мои мечты о прекрасной обители, построенной среди деревьев, считаются простой причудой. Возможно, он прав. Нет, я знаю, что он прав. Но каким-то образом, меня больше не заботит, что считается правильным и мудрым. Я оставила позади жизнь, где создавала картины, которыми восхищались люди. Теперь моё искусство — это то, как я живу, и только это ежедневно поддерживает меня. Я не думаю, что смогу остаться в стороне. Не вынесу необходимости бросить все свои начинания здесь. И ради чего? Чтобы вернуться в его мир, где я не более чем забавная птичка в золотой клетке. Сегодня мы сидели с Марти, и Челли пришла попросить моего сына помочь ей в поисках Опли. Петрас даже не взглянул на неё. Челли снова попросила, и Петрас заткнул уши. Она умоляла его, потом расплакалась и в отчаянии крикнула, что он не готов сделать ради друга того, что делал ради сокровищ города. Она подняла руку, чтобы ударить моего мальчика, и я бросилась вперёд, отталкивая её. Она упала, и дочери подняли её и вывели наружу. — Идём домой, мама, — говорили они, — идём домой. Когда я обернулась, Марти уже не было. Уже стемнело, и я сижу на ветке, что растёт над моим домиком, а внизу спят мои мальчики. Мне стыдно. Но мои сыновья — это всё, что у меня есть. Разве это неправильно — заботиться об их безопасности? Что хорошего в том, чтобы спасти её сына, жертвуя своим? Мы можем потерять их обоих. Пятый день Города Первый год Дождевых Чащоб Я боюсь, мы прошли через многие испытания и невзгоды, только чтобы пасть от собственной жадности. Прошлой ночью умерли трое мужчин. Никто не говорит от чего; они просто принесли в лагерь три тела без каких-либо повреждений. Некоторые считают, что их постигло безумие, другие твердят о злой магии. После этого ужасного происшествия семнадцать человек объединились и заявили, что немедленно уходят. Мы отдали им верёвки и плетеные подстилки, а также всё, чем ещё могли поделиться, и пожелали удачи. Надеюсь, они доберутся до другого поселения, и однажды кто-нибудь из Джамелии услышит о нашей судьбе. Марти умоляла их подождать хотя бы несколько дней, прежде чем идти к побережью, так как в ближайшее время они с мужем собираются последовать за ними. Я не видела Ритайо с тех пор, как мой муж вернулся. Не думаю, что он ушёл бы за сокровищами в город, но, должно быть, так и случилось. Я уже привыкла к жизни без Джетана. У Ритайо нет обязательств передо мной, и всё же я скучаю по нему больше, чем по мужу. Снова я была у Марти. Она стала ещё бледнее и страдает от сыпи. Её кожа сухая, как у ящерицы, а тяжёлый живот мешает двигаться. Но она убеждённо рассуждала о том, что её муж нашёл огромное богатство, и что они ещё покажут всем тем, кто изгнал нас. Она представляла, как птица отнесёт сообщение в Джамелию, и Сатрап пришлёт быстрый корабль, который заберёт нас всех обратно — туда, где её ребёнок родится в достатке и безопасности. Её муж ненадолго вернулся из города, прихватив небольшую шкатулку с украшениями — теперь её длинные волосы были убраны под сетку, украшенную камнями, а на худых запястьях болтались сверкающие браслеты. Я стараюсь избегать её, иначе не выдержу и скажу, что думаю. Она не глупа, но сейчас ведёт себя просто невыносимо. Я же ненавижу это богатство — его нельзя ни съесть, ни выпить, и все только морят себя голодом, собирая сокровища вместо ягод. Оставшаяся компания в настоящее время поделена на фракции. Мужчины переформировали совет и поделили город на отдельные территории. Всё началось ссорой из-за клада, одни обвиняли других в воровстве. Вскоре сложились своеобразные союзы — некоторые охраняли сокровища, а остальные опустошали город. Люди, вооружённые дубинками и ножами, стали часовыми в коридорах, чтобы защитить нас, как они утверждали. Но город представляет собой заброшенный лабиринт, и мужчины дерутся только ради грабежа. Мы с моими сыновьями по-прежнему остаёмся с немощными, пожилыми, самыми молодыми и беременными здесь, на Платформе. Мы сформировали союз ради самих себя, и пока мужчины поглощены грабежами друг у друга, мы собираем еду. Лучники, охотившиеся за мясом, сейчас ищут сокровища. Мужчины, расставлявшие силки на кроликов, сейчас ловят друг друга. Джетан вернулся в хижину, съел всё, что осталось от наших запасов, и снова ушёл. Он посмеялся над моим гневом, сказав, что я волнуюсь о корнях и семенах, вместо того, чтобы собирать драгоценные камни и монеты. Я была рада, когда он вернулся обратно в город. Пусть он пропадёт там! Теперь любую еду, которую я нахожу, мы немедленно съедаем. Если я придумаю тайник, буду хранить излишки там. Петрасу запретили появляться в городе, и он вернулся к своим обязанностям в лагере. Сегодня он вернулся с камышом, как те крестьяне, которых мы видели на мозаиках в городе. Он сказал мне, что горожане выращивали его, и мы тоже должны это делать. Когда он сказал, будто помнит, что начался сезон уборки, меня испугало это и расстроило. Когда я ответила, что он не может помнить такие вещи, он лишь покачал головой и пробормотал что-то о «городе воспоминаний». Надеюсь, что влияние этого странного места исчезнет со временем. Сыпь у Карлмина ухудшилась, распространившись на щёки до бровей. Я сделала ему припарки в надежде облегчить симптомы. Мой младший сын в тот день и двух слов не сказал, и я боюсь того, о чём он думает. Жизнь превратилась в сплошное ожидание. В любое время мой муж может вернуться из города и сообщить, что нам пора отправиться вниз по реке. Ничто из построенного мною здесь, не может быть достаточным утешение, когда я думаю о том, что нам скоро придётся всё бросить. Опли так и не нашли, и Петрас винит во всём себя. Челли на грани сумасшествия от горя. Я наблюдаю со стороны, потому что больше она со мной не разговаривает. Она встречает каждого мужчину, возвращающегося из города, расспрашивает о своём сыне. Большинство из них пожимают плечами, другие — злятся. Я знаю, чего она боится, потому что тоже боюсь. Думаю, Опли вернулся в город. Он чувствовал, что у него тоже есть право на сокровища, но у него не было знатного отца, не было никого. Могли ли его убить другие охотники? Я бы многое отдала, чтобы не чувствовать вину из-за Опли. Что я могла сделать? Ничего. Почему же тогда я чувствую себя так плохо? Сколько горя принёс тот первый поход в город? Разве этого не достаточно? Восьмой день Города Первый Год Дождевых Чащоб Сегодня в полдень вернулся Джетан. Он был нагружен тяжёлой корзиной с сокровищами, драгоценными камнями и необычными украшениями, маленькими инструментами из странного металла и сумкой, полной металлических цепей и странно отчеканенных золотых монет. Его лицо было покрыто синяками. Он сказал резко, что этого достаточно, и больше нет смысла потакать царящей в городе жадности. Он объявил, что мы можем догнать тех, кто уже ушёл. Заявил, что в городе нет ничего хорошего для нас и мудрее будет бежать с тем, что мы имеем, нежели стремиться к большему и умереть. Он не ел с тех пор, как ушёл от нас. Я заварила ему чай из коры и корня лилии, и попросила рассказать о том, что происходит под землей. Сначала он говорил только о своей собственной компании, где и что они сделали. С горечью обвинил их в предательстве и измене. Мужчины начали кровопролитие из-за сокровищ. Я подозревала, что и Джетан был одержимым тем, что не смог вынести. Но были и худшие новости. Части города стали разрушаться. Закрытые двери взломали силой, и это привело к катастрофическим результатам. Некоторые не были заперты, но были закрыты из-за насыпавшейся изнутри земли. Теперь же эта грязь медленно расползалась по коридорам впереди них. Некоторые уже стали полностью непроходимыми, но мужчины игнорировали опасность, поскольку пытались спасти богатства, прежде чем они будут захоронены навсегда. Кажется, разрушения ослабили древнюю магию города. Многие комнаты погрузились во тьму. Огни вспыхивают то ярко, то тускло. Музыка слышится где-то впереди, а затем скатывается до шёпота. Когда я спросила, боялся ли он, мой муж злобно ответил, чтобы я сидела тихо и вспомнила об уважении к нему. Он не из тех, кто сбегает. Очевидно, древний город скоро сам рухнет под тяжестью болот, а у него не было ни малейшего желания умирать там. Я не верю, что причина была только в этом, но думаю, я рада, что он достаточно умён, чтобы уйти. Он приказал собрать детей и еду в дорогу. Я неохотно подчинилась ему. Петрас, тихий и расслабленный, вдруг бросился собирать вещи. Карлмин молча расцарапывал сыпь, и я бинтовала его заново. Я не хотела, чтобы Джетан увидел медные чешуйки на коже своего сына. Раньше я пыталась соскрести их, но когда я начинала, он кричал, и его тело начинало кровоточить. Похоже, что сыпь растёт, как чешуя на рыбе. Я старалась не думать о своей спине. Я сделала последнюю запись в дневник быстро, и теперь спрячу его в походную корзину. Тем более, в неё ничего другого и положить-то нельзя. Я не хочу оставлять то, что построила, но я не могу игнорировать облегчение в глазах Петраса, когда его отец сказал, что мы должны уходить. Хотела бы я, чтобы мы никогда не находили город; без его сокровищ мы могли бы остаться здесь и сделать это место своим домом. Я не верю, что наше путешествие имеет смысл, но ничего не поделаешь. Возможно, если мы увезём отсюда Карлмина, он снова заговорит. Позже Пишу в спешке в дневнике, который захватила с собой в город. Если моё тело когда-нибудь найдут, возможно, какая-нибудь добрая душа отвезёт его обратно в Джамелию, и расскажет моим родителям, что случилось с Кэриллион Уэльдзин и где она окончила свои дни. Но скорее всего, дневник и я будем навсегда похоронены в грязи внутри спрятанного города. Я уже закончила собирать наши вещи, когда Челли пришла ко мне с Тримартином. Он был измождён, а его одежда облеплена грязью. Но он, наконец, нашел Опли, хотя мальчик был не в своем уме — забаррикадировал дверь и не выходил наружу. Ритайо и Тримартин всё это время искали его, и сейчас Ритайо остался за дверью, стараясь держаться подальше от ползучей грязи, которая заполняет коридоры. Они думают, что Петрас смог бы уговорить Опли открыть дверь, и вместе с Челли пришли к нам попросить об этом. Я не могла больше игнорировать отчаянье в глазах подруги и попросила Джетана, сказав, что мы могли бы пойти прямо туда, где находится мальчик, уговорить его выйти, а затем все вместе уйти. Я даже придумала убедительное объяснение, сказав, что большему отряду проще справиться с опасностями Дождевых Чащоб, чем если бы мы шли одни. Он даже не позвал меня в сторону и не понизил голос, когда стал спрашивать, почему должен рисковать собственным сыном и свом наследником, ради безопасности сына прачки, которую мы даже не наняли бы служанкой в Джамелии? Он обругал меня за то, что я позволила Петрасу общаться с простолюдинами, а затем ровным голосом сказал, что я сильно ошибаюсь, если думаю, будто он такой дурак и ничего не знает о Ритайо. Он добавил много отвратительных слов о том, какой блудницей я была, принимая в его постели грязного матроса, в то время как он заботился о положении нашей семьи даже в таких ужасных условиях. Я не буду записывать больше ничего из тех позорных обвинений. По правде, я не знаю, почему он всё ещё мог заставить меня плакать. В конце концов, я бросила ему вызов. Когда он сказал, что я должна пойти за ним сейчас или никогда, я ответила ему, что предпочту «никогда» и лучше останусь, потому что меня не волнует, какая работа была у Челли раньше, но теперь она моя подруга. Это решение стоило мне слишком много. Джетан взял Петраса с собой. Я видела, как оглядывался мой старший сын, и всё же он слишком хотел уйти отсюда. Я не виню его. Джетан оставил Карлмина в лагере, сказав, что моя жалкая недальновидность сделала его сына дебилом и уродом. Карлмин содрал повязки с лица, обнажив чешую, которая покрывала верхние части щек и залезла за брови. Мой маленький мальчик даже не вздрогнул от слов отца. Он вообще никак не отреагировал. Я поцеловала Петраса на прощание и пообещала, что пойду следом, как только смогу. Я надеялась, что смогу сдержать это обещание. Джетан и Петрас взяли с собой столько, сколько могли унести. Если мы с Карлмином пойдём следом, у нас практически ничего не будет. И теперь я должна закрыть эту тетрадь и спрятать её вместе с пером и чернильницей в корзине, которую мне оставили с материалами для факелов и огнивом. Кто знает, когда я смогу написать ещё хоть строчку? Если вы читаете это, родители, знайте, что я любила вас до самой смерти. Девятый день Города, как я думаю Первый год Дождевых Чащоб Как глупо и драматично выглядит моя последняя запись. Я пишу это быстро, пока огни не потухнут. Мои друзья ждут меня терпеливо, хотя Челли считает это блажью, но я настояла, что мне надо всё записать, прежде чем мы пойдём дальше. Меньше десяти дней прошло с тех пор, как я впервые увидела город, но кажется, что минули годы. На дороге осталось много следов грязных ног, везде были видны знаки разорения, которые оставили искатели сокровищ. Словно глупые мальчишки, они уничтожили всё, что не смогли взять с собой, разрушив мозаичные плитки, отбив конечности у статуй и пустив старую мебель на дрова. Как ни пугал меня город, я ещё больше расстраиваюсь, видя его разграбленным и разорённым. Он простоял в болоте в течение многих лет всего лишь затем, чтобы стать жертвой жадности в наши дни. Его магия разрушается. Только некоторые комнаты ещё освещены. Драконы на потолке стали тусклыми. Статуя великой женщины и дракона оказалась изуродована следами от молотков. Нефрит и слоновая кость на корзине женщины остались вне досягаемости охотников за сокровищами. Остальной части зала не так повезло. Фонтан с рыбками теперь использовался, как хранилище для награбленного. Какой-то мужчина стоял в куче драгоценностей с ножом в одной руке, другой придерживая сокровища. Он кричал, что убьёт любого вора, который приблизится к нему. Его вид был таким диким, что мы сразу поверили. Мне было стыдно за него, когда он смотрел на нас, проходящих мимо. Огонь горел в каждой комнате, полной сокровищ и охранявших их людей. На расстоянии мы могли слышать голоса, а иногда крики и стук. Я мельком видела четырёх мужчин, которые тащили тяжёлые мешки с добычей. Тримартин зажёг факел от одного из брошенных костров. Мы оставили ту комнату, как и остальные прежде. Карлмин, молчавший с самого утра, стал напевать странные мелодии, от которых у меня волосы на затылке вставали дыбом. Я вела его, а две дочери Челли всхлипывали в полумраке. Они шли за нами, держась за руки. Мы прошли разрушенную дверь в комнату. Струи грязной воды сочились из потолка. Я заглянула внутрь: широкая трещина на дальней стене позволила грязи заполнить комнату. Тем не менее, кто-то вошёл и искал там сокровища. Заплесневелые картины покосились на стенах, и рисковали упасть в грязь в любую минуту. Мы поспешили дальше. На пересечении коридоров мы увидели медленно двигавшиеся потоки грязи, и услышали низкий скрип — впереди, где стены постепенно уступали путь земле. Тем не менее, охранник, стоявший рядом, предупредил, что всё там принадлежит ему и его друзьям. Его глаза блестели, как у дикого животного. Мы заверили его, что всего лишь ищем потерявшегося мальчика, и поспешили дальше. Мы услышали, как позади него застучали молотки, и предположили, что его друзья проламывают очередную дверь. — Мы должны спешить, — сказал Тримартин. — Кто знает, что будет ждать за следующей дверью, которую они взломают? Они не уйдут, пока река не заполнит здесь всё. Я оставил Ритайо перед дверью Опли. Мы оба боялись, что другие могут прийти и подумать, что он охраняет сокровища. — Я просто хочу найти своего мальчика. Тогда я с радостью покину это место, — ответила Челли. Мы все надеялись на это. Я хочу немного написать о том, что ещё мы увидели при мерцающем свете. Мы видели человека, который перетаскивал сокровища, но утонул в грязи. На нас напала женщина с дикими глазами. Она кричала: — Воры, воры! Я оттолкнула её, и мы побежали вперёд. Пока мы бежали, везде была пыль, вода, и грязь. Грязь хлюпала под нашими ногами, когда мы вошли в небольшую гардеробную, в которой нашли Опли в первый раз. Всё было разрушено, туалетный столик разрублен на части. Тримартин повёл нас дальше по коридору, который я не заметила бы сама, а затем вниз по лестнице. Я чувствовала запах стоячей воды. Я пыталась не думать о подбирающейся грязи, даже наступая на неё. Когда мы спустились вниз по широкой лестнице, нам открылся широкий зал. Двери, которые мы миновали, были из металла. На них остались следы молотков, но они выстояли против искателей сокровищ. Когда мы проходили мимо перекрестка, то услышали далёкий звук, похожий на гром, и люди закричали в ужасе. Неестественный поток света озарил стены, а затем исчез. Мгновением позже люди бросились мимо нас, убегая назад тем же путём, каким пришли. Поток воды заполнил проход по щиколотку и следовал за ними, растекаясь повсюду. Глухим и напряженным голосом Тримартин приказал нам: — Вперёд! — и мы послушались, хотя каждый знал, что мы идем к опасности, а не от неё. Мы дважды свернули. Каменные стены неожиданно изменились и вместо огромных серых блоков стали гладким чёрным камнем с вкраплением серебра. Мы пошли по длинному пролёту, который резко раздался, а потолок стал неимоверно высоким. Похоже, мы оставили помещения слуг и вошли на территорию привилегированных особ. В стенных нишах стояли разграбленные статуи. Я поскользнулась на влажном полу — и едва прикоснулась рукой к стене, чтобы удержать равновесие, как увидела, что большое количество людей снуёт вокруг. Их одежда и поведение были странными. Это был обычный день, наполненный светом, шумом разговоров и ароматом выпечки. Жизнь города мелькала передо мной. В следующую секунду Тримартин схватил меня за руку, и отдёрнул от стены. — Не прикасайтесь к чёрному камню, — предупредил он нас. — Это приводит призраков в наш мир. Пойдём. Следуйте за мной, — вдали мы увидели яркий огонь от беспокойно мерцающего светильника. Это был огонь факела Ритайо. Он был перепачкан грязью с головы до ног. Даже увидев нас, он продолжил отчерпывать грязь подальше от двери грубым деревянным черпаком. Водянистый ил потоком стекал по коридору, и даже десять человек не смогли бы справиться с ним. Если Опли не откроет дверь, он скоро будет заперт снаружи, потому что грязь заполнит весь коридор. Я подошла к Ритайо. Наплевав на грязь и то, что мой сын и его друг смотрят на меня, я обняла его. Если бы у меня было время, я бы сделала то, в чём обвинял меня мой муж. Возможно, я уже неверна ему. Меня это мало заботит, главное, что я не предала своих друзей. Наше объятие было коротким, у нас было мало времени. Мы позвали Опли через дверь, но он молчал до тех пор, пока не услышал всхлипы своих маленьких сестрёнок. Тогда он сердито сказал нам уходить. Его мать умоляла его выйти, сказала, что город заполняется грязью, которая скоро поглотит его полностью. Он ответил, что его место здесь, он всегда жил здесь и здесь же умрёт. Всё это время, пока мы кричали и просили его, Ритайо мрачно работал, продолжая отгонять грязь от дверного порога. Когда наши мольбы не сработали, Ритайо и Тримартин налегли на дверь, но крепкое дерево не поддавалось ни сапогам, ни кулакам, а у нас не было никаких инструментов. Глухим голосом Тримартин сказал, что мы должны уйти. Он чуть не плакал, когда говорил это. Грязь текла быстрее, а с нами было трое детей, о которых надо позаботиться. Челли повысила голос до крика, споря с ним, но он был заглушён грохотом позади нас. Рухнуло что-то большое. Поток стал глубже, и теперь грязь лилась в две стороны. Тримартин поднял свой факел. В обоих направлениях коридоры обрывались в темноте. — Открой дверь, Опли! — умоляла я. — Или мы все погибнем здесь, утонув в грязи. Впусти нас, во имя Са! Не думаю, что он внял моим словам. Скорее, помог Карлмин, который повысил свой голос до приказа на непонятном мне языке, чтобы наконец добиться хоть какой-то реакции. Мы услышали, как заработали защёлки, и перед нами распахнулась дверь. Небольшая комната ослепила нас ненадолго, потом мы оказались внутри. Вода и потоки грязи попыталась последовать за нами на богато украшенный плиткой пол, но Тримартин и Ритайо захлопнули дверь, хотя Ритайо пришлось упасть для этого на колени. Грязная вода билась о порог. Комната сохранилась куда лучше, чем те, что я видела до этого. Все мы были ослеплены роскошью и краткой иллюзией безопасности после всего произошедшего. Полки из блестящего дерева хранили изысканные вазы и небольшие каменные статуи, украшенные причудливой резьбой, и серебряные украшения, потемневшие от времени. Узкая витая лестница вела наверх и скрывалась из виду. Каждая её ступенька была освещена полоской света. Содержимое комнаты, возможно, могло с лёгкостью обеспечить возвращение нашей компании хорошего расположения Сатрапа, хотя все предметы были непонятными и странными. Опли отогнул ковёр, очищая его от пыли, и яркие цвета снова заиграли. В течение нескольких секунд никто из нас не говорил ни слова. Когда Опли поднялся на ноги и встал перед нами, я ахнула. Он был одет в плащ, который переливался разными цветами при каждом движении. На лоб он нацепил украшение из соединённых металлических дисков, и они, казалось, светились собственным светом. Челли не осмелилась обнять его. Он моргнул, как сова, и Челли нерешительно спросила сына, узнаёт ли он её? Он помедлил с ответом. — Ты снилась мне однажды. — Затем обвёл взглядом комнату и взволнованно сказал: — Или, возможно, я бывал в твоих снах. Трудно сказать. — Он слишком долго прикасался к чёрному камню, — прорычал Тримартин. — Этот камень пробуждает призраков и крадёт разум. Я видел мужчину два дня назад. Он сидел, прислонившись к чёрному камню головой, улыбался и жестикулировал так, словно рядом с ним были люди, но там никого не было. Ритайо мрачно кивнул: — Даже если не прикасаться к нему, он отбирает у человека всю волю, — а затем, скрепя сердце, добавил: — Возможно, уже слишком поздно, и мы не сможем вернуть Опли обратно. Но мы должны попробовать. Мы сами должны охранять наш разум как можно лучше, разговаривая друг с другом. И вывести отсюда детей так быстро, как только сможем. Я понимала, что он имеет в виду. Опли подошёл к небольшому столику в углу. Серебряный чайник стоял рядом с крошечной серебряной чашечкой. Мы молча наблюдали, как он «налил» пустоту в чашку, а затем быстро осушил её. И вытер рот обратной стороной ладони, словно напиток был слишком крепким для него. — Если мы собираемся идти, то должны идти сейчас, — сказал Ритайо. Ему не нужно было добавлять «пока ещё не поздно» — мы все думали об этом. Но уже было слишком поздно. Вода просачивалась под дверь, и когда мужчины попытались открыть её, то не смогли. А затем все огни стали тускнеть и мрачно замерцали. Давление грязи на дверь растёт, и я знаю, что дерево долго не выдержит. Буду краткой. Лестница привела нас в сплошную темноту, и факелы, которые мы прихватили с собой, не будут гореть долго. Опли впал в оцепенение, Карлмину не намного лучше. Он едва может отвечать тихим бормотанием. Мужчины понесли мальчиков, а Челли повела своих двух дочерей, я же несу факелы и припасы. Мы будем идти так далеко, как сможем, надеясь найти другой путь обратно к залу с драконом и женщиной. День… Не знаю какой день Первый год Дождевых Чащоб Мне пришлось написать так, потому что у нас нет ни малейшего понятия, который сегодня день. Мне кажется, прошли годы. Я всё время дрожу, но не уверена, от холода ли или от невозможности вспомнить, кто я есть. Кем я была. Мой разум разрывается между образами, и я могу увязнуть в них, если отвлекусь. И всё же я должна найти собственный способ и привести мысли в порядок, если хочу помочь остальным. Только мы поднялись по лестнице, как погас последний лучик света. Тримартин храбро поднял наш факел, но тот едва освещал его голову и плечи в поглотившей нас тьме. Никогда ещё я не бывала в абсолютной темноте. Тримартин держал Опли за руку, и мальчик вынужден был следовать за ним. Позади них шел Ритайо, прижимающий к себе Карлмина, затем Челли, ведущая за собой дрожащий дочерей. Я шла последней, с заготовками для факелов, сделанных из расколотых стульев и драпировок. То, как мы поступили с мебелью, снова привело Опли в ярость. Он набросился на Ритайо и не желал останавливаться, пока тот с размаху не ударил его по лицу. Это ошеломило мальчика и испугало его мать и сестёр, но он стал послушным, если не сговорчивым. Лестницы привели нас в комнату прислуги. Очевидно, благородные обитатели нижних комнат могли позвонить в колокольчик, и их слуги возникали перед ними, чтобы удовлетворить любое желание хозяина. Я разглядывала деревянные чаны, вероятно помещённые около столов для мытья посуды, пока Тримартин не увёл нас подальше. Отсюда был только один выход. Коридор, открывшийся перед нами, тонул в темноте в обоих направлениях. Шум горящего факела казался нам слишком громким, единственным другим звуком была капающая вода. Я боялась этой тишины. Музыка и голоса призраков чудились где-то на её границе. — Пламя горит ровно, — заметила Челли. — Никаких сквозняков. Я даже не подумала об этом, но она была права. — Это означает лишь то, что где-то между нами и выходом есть ещё одна дверь, — сказала я, сомневаясь в собственных словах. — Нам надо просто найти её и открыть. — В какую сторону теперь идти? — спросил у нас Тримартин. Я молчала, потому что давно перестала ориентироваться. — Туда, — предложила Челли. — Думаю, тот коридор ведёт в том же направлении, в каком мы пришли. Возможно, мы увидим что-нибудь знакомое, или свет приведёт нас обратно. У меня не было лучшего предложения, поэтому я молча последовала за ними. Каждый в нашей группе держал кого-то за руку, спасаясь таким образом от влияния призраков на разум, а у меня в руках были только факелы. Мои друзья стали тенями между мной и дрожащим светом огня. Когда я смотрела вверх, этот свет слепил меня. Опустив взгляд, я видела танец теней под своими подошвами. Сначала хриплое дыхание, звук шагов и треск факела были единственными звуками, которые можно было разобрать. Потом, я стала слышать — или думать, что слышу — другие звуки: неравномерный стук водяных капель или шорох где-то вдалеке. И музыка. Едва различимая, как разбавленные чернила, музыка, приглушённая толщиной камня и течением времени, но всё же, несомненно, существующая. Я была полна решимости последовать совету остальных, и игнорировать её. Чтобы сосредоточиться, я напевала старые джамелийские колыбельные. Только когда Челли прошипела мне «Кэриллион!», я поняла, что мои песни на самом деле быстро стали всего лишь отголоском преследующей нас музыки. Я перестала петь и закусила губу. — Передай мне ещё один факел. Лучше мы зажжём новый, прежде чем этот потухнет окончательно. — Когда Тримартин произнёс эти слова, я поняла, что он обращается ко мне уже второй раз. Я молча шагнула вперёд, представив ему на выбор охапку наших импровизированных факелов. Он выбрал первые два, с шарфами, обмотанными вокруг ножек стола, но они даже не загорелись. Из чего бы ни сделаны были шарфы, они не поддавались огню. Третий факел представлял из себя подушку, привязанную к ножке стула. Он чадил, издавая ужасный запах, тем не менее у нас не было другого выхода, кроме как двигаться дальше. Огонь то и дело исчезал, и наш путь освещало лишь слабое тление. Тьма сильнее обступила нас, и из-за неприятного запаха у меня разболелась голова. Я плелась позади, и вдруг почувствовала сильное раздражение, вспоминая, как мягкая шерсть запутывалась в пальцах, когда я набивала эту подушку, пытаясь сделать её мягкой и прочной. Ритайо вернул меня к реальности, с силой схватив за плечи, и передал мне всхлипывающего Карлмина. — Возможно, тебе стоит понести своего сына какое-то время, — без упрёка сказал мне матрос, наклоняясь, чтобы собрать рассыпавшиеся факелы. Остальная часть группы в отдалении казалась лишь тенями, расцвеченными красными отблесками неуловимого огня. Я не могла не думать, что случилось бы со мной, если бы Ритайо не заметил моего отсутствия. Даже после нашего разговора, я всё ещё ощущала себя двумя разными людьми. — Спасибо, — сказала я, сгорая от стыда. — Всё в порядке, просто держись поближе, — ответил он. Мы пошли дальше. Карлмин в моих руках помогал оставаться сосредоточенной. Спустя некоторое время я поставила его на ноги и попросила идти рядом — думаю, так было лучше для него. Поддавшись воздействию призраков однажды, я стала более осмотрительной, тем не менее обрывочные сны, фантазии и отдалённые голоса преследовали нас, пока мы шли сквозь темноту с широко раскрытыми глазами. Казалось, мы шли бесконечно долго, всё время страдая от голода и жажды. Оставшаяся вода была горькой, но мы всё равно пили её очень экономно. — Ненавижу этот город, — сказала я Карлмину. Его маленькая ладошка в моей руке была холодной, город забирал тепло наших тел. — Он полон ловушек и капканов. Вся эта грязь вокруг может легко нас раздавить, а призраки пытаются свести нас с ума. Я говорила больше сама с собою, нежели с ним. Я не ждала от него ответа, но он медленно произнёс: — Город был построен не для того, чтобы быть мрачным и пустым. — Возможно, и нет, но теперь он именно таков. И призраки тех, кто построил его, пытаются украсть наш разум. Его угрюмый вид сказал больше, чем слова. — Призраки? Они не призраки. И не воры. — Но кто тогда? — спросила я, просто пытаясь его разговорить. Он замолчал, и какое-то время я слышала только наши шаги и дыхание. Затем он сказал: — Это не они. Это их искусство. Сейчас искусство казалось мне далёким и бесполезным занятием. Однажды я использовала его, чтобы оправдать своё существование, теперь же считала чем-то вроде ничтожной попытки спрятаться от повседневной жизни. Это слово почти устыдило меня. — Искусство, — повторил он, совсем не похожий в тот момент на маленького мальчика. — Искусство — это то, кем мы себя определяем и как объясняем себе, кто мы есть. В этом городе мы решили, что ежедневная жизнь людей и была их искусством. Из года в год земля сотрясалась всё сильнее, а бури были полны пыли и пепла. Мы прятались от этого, скрывая наши города и достраивая их под землей. И всё же мы не знали, что придёт время, когда мы не сможем одолеть саму землю. Некоторые захотели уйти, и мы позволили им. Никого не заставляли оставаться. Наши города были похоронены и жизни угасали, пока не остались лишь искры душ. Земля успокоилась ненадолго, и только дрожь почвы время от времени напоминала нам, что нашу жизнь могли отнять в любой момент. Многие из нас решили, что место, в котором мы жили на протяжении поколений, должно стать местом нашей гибели. Наши жизни, пусть и долгие, должны здесь оборваться, но не жизнь нашего города. Нет. Наш город будет жить и помнить нас. Помнить нас, и звать нас домой, когда кто-нибудь пробудит эхо, которое здесь хранится. Все мы остались здесь после смерти, со своими радостями и печалями…— он умолк в задумчивости. Я похолодела: — Магия, которая вернула призраков обратно? — Не магия — искусство, — его голос прозвучал раздражённо. Вдруг Ритайо неуверенно проговорил: — Я продолжаю слышать голоса. Поговорите со мной, кто-нибудь. Я накрыла своей рукой его ладонь. — Я тоже слышу их, но у них джамелийский акцент. С колотящимися сердцами наш маленький отряд поспешил на звук. На следующей развилке мы свернули направо, и голоса стали звучать яснее. Мы закричали, и они закричали в ответ. В темноте мы услышали торопливый звук шагов. Они благословили наш дымящийся красный факел: их факел сгорел полностью. Четверо молодых людей и две женщины из нашего лагеря спешили навстречу нашему свету. Они были напуганы, но не бросили награбленное. Мы были вне себя от радости, когда нашли их, но эта встреча не сулила надежды. Истории, которые они поведали нам, были одна мрачнее другой. Выход наружу заблокирован. Они были в комнате с женщиной и драконом, когда услышали, как что-то тяжёлое рухнуло этажом выше. Вскоре последовал больший обвал, и древесина подпорок стонала, ломаясь под тяжестью. Скрежет стал громче, огни в большом зале замерцали, а грязная вода потекла вниз по парадной лестнице. Они попытались сбежать, попытались подняться другой лестницей, но обнаружили, что потолок обрушился на неё и всё погребено под грязью. В комнате с женщиной и драконом собралось не меньше пятидесяти охотников, многие прибежали туда уже после того, как услышали грохот. Едва свет потускнел и погас окончательно, все побежали в разные стороны и каждый искал спасения. Даже оказавшись перед опасностью очутиться в ловушке под землёй, взаимные подозрения в воровстве помешали им объединить усилия. Их история наполнила меня отчаяньем. Потерянные в темноте, они всё ещё держались за эти сокровища и с жадностью прижимали их к себе. Мне было противно стоять рядом с ними, и я сказала об этом. К моему удивлению, они робко согласились со мной. Потом мы просто стояли какое-то время в темноте, слушая, как сгорает наш факел, и задаваясь вопросом, что делать дальше. Когда никто не заговорил, я спросила: — Вы знаете обратную дорогу к комнате с драконом? — я надеялась, что говорю спокойно. Один мужчина сказал, что знает. — Тогда мы должны вернуться туда. И собрать столько людей, сколько сможем, а также собрать воедино всё, что мы знаем об этом лабиринте. Это наша единственная надежда найти выход наружу, прежде чем наши факелы погаснут. В противном случае мы будем бродить здесь, пока не умрём. Ответом мне было молчаливое согласие. Молодой мужчина повёл нас обратно тем же путём, которым пришёл. Когда мы проходили мимо разграбленных комнат, мы искали что-нибудь, что может гореть. Вскоре шестеро из тех, кто присоединился к нам, должны были бросить награбленное и помочь нести больше дерева. Я думала, они лучше бросят нас, нежели свои сокровища, но они решили оставить всё в одной из комнат. Они отметили свое право на содержимое комнаты, написав мелом угрозу против посягательств от любых воров. Я не видела большей глупости и скорее бы обменяла каждую драгоценность, оставленную в городе, на возможность увидеть дневной свет ещё хоть раз. Мы двинулись дальше. Наконец мы пришли к залу с женщиной и драконом. Благодаря эху мы знали, что она больше, чем можно увидеть в слабом свете факелов. Земля обрушилась на парадную лестницу. Небольшой костёр всё ещё тлел в центре комнаты у подножия дракона, и несколько несчастных собрались вокруг. Мы добавили топлива, чтобы разжечь пламя. Это заставило других присоединиться к нам, тогда мы закричали, чтобы собрать вместе всех, кто услышит. Вскоре у нашего маленького костра собралось около тридцати грязных и усталых людей. Пламя освещало бледные испуганные лица, похожие на маски. Большинство всё ещё сжимало награбленное и смотрело друг на друга подозрительно. Это пугало даже сильнее, чем медленно ползущий поток грязи с лестницы. Густой и широкий, он неумолимо стекал вниз, и я знала, что место нашего сбора не самое безопасное. Из нас получилась жалкая компания. Некоторые были лордами и леди, а другие — карманниками и шлюхами, но в этом месте мы наконец стали равны и принимали друг друга по тому, кем стали — отчаявшимися людьми, зависимыми друг от друга. Все собрались у подножия дракона, Ритайо поднялся на хвост и сказал: — Тихо! Послушайте! Голоса стихли. Мы услышали треск нашего костра, а затем, на расстоянии, застонало дерево и камень, и грязная вода продолжала сочиться и стекать вниз. Это были ужасающие звуки, и я удивлялась, зачем он попросил нас слушать их. Когда он снова заговорил, его голос казался приятнее, потому что заглушил всё остальное. — У нас нет времени, чтобы тратить его на беспокойство о краже или сокровищах. Наши жизни — это единственное, что мы надеемся вынести отсюда, и только если мы соберём воедино всё, что мы знаем, не потратим время напрасно, исследуя коридоры, которые никуда не ведут. Мы вместе? После его слов наступила тишина. Затем, грозный бородатый мужчина заговорил: — Мы с моими партнёрами обследовали коридоры за западной аркой. Мы изучали их в течение нескольких дней. Там нет никакой лестницы, ведущей наверх, а главный коридор заканчивается завалом. Это была мрачная новость, но Ритайо не остановился на этом. — Хорошо. Что у других? Все беспокойно переглянулись. Ритайо сурово продолжил: — Вы всё ещё думаете о грабеже и секретах. Оставьте эти мысли — или останетесь здесь, с ними. Всё, чего я хочу, — это выбраться наружу. Сейчас же. Мы заинтересованы только в лестнице, ведущей наверх. Кто-нибудь встречал такую? Наконец неохотно заговорил один человек: — Были две арки на востоке, но… стена обвалилась, когда мы открыли дверь. Мы больше не можем добраться до них. Наступило гробовое молчание, и свет костра стал казаться ещё более недолговечным. Когда Ритайо снова заговорил, его голос был бесстрастным: — Хорошо, это всё упрощает, нам же меньше искать. Понадобятся две большие поисковые группы, которые смогут разделиться на перекрестках. Каждая группа должна будет оставлять пометки по пути. Заходите в каждую открытую дверь в комнатах и всегда смотрите, нет ли лестниц, ведущих наверх — возможно они выведут нас наружу. Отмечайте каждый путь, которым вы прошли, так вы сможете вернуться обратно, — он прочистил горло. — Надеюсь, не нужно лишний раз предупреждать вас, что если дверь не открывается — оставьте её в покое. — Заключим соглашение, и каждый, кто найдёт выход, должен будет рискнуть своей жизнью снова и вернуться за остальными. Те, кто останется, по этому соглашению будут пытаться сохранить горящий огонь, и если вам не удастся выйти наружу, вы всегда сможете вернуться сюда за огнём для очередной попытки. — Он внимательно оглядел все обращённые к нему лица. — Поэтому каждый из нас оставит здесь все свои сокровища, которые он нашёл, чтобы они заставили любого, кто найдёт выход наружу, вернуться за остальными. Я бы не осмелилась проверять их таким способом. Я поняла, что он сделал. Гора клада лишь даст надежду тем, кто решит остаться здесь и поддерживать огонь, а не станет поощрять любого, кто решит идти с нами и искать выход. Тем, кто хотел носить с собой свои сокровища, Ритайо сказал: — Делайте так, но хорошо запомните, что вы выбираете. Никто из тех, кто решил остаться здесь, не предложит вам помощь. Если вы захотите вернуться и найти огонь, в то время как остальные уйдут, не надейтесь, что они вернутся за вами. Трое мужчин, обременённых тяжёлой ношей, отошли в сторону и горячо заспорили друг с другом. Другие отошли и рассказывали остальным о соглашении. Эти люди уже пытались найти выход и согласились с условиями. Кто-то сказал, что, возможно, оставшаяся часть нашей команды сможет выкопать нам путь, чтобы освободить нас. Всеобщее молчание встретило эту мысль, пока мы считали, сколько шагов ведёт к нужному месту, и сколько грязи и земли лежит между нами и внешним миром. Больше об этом никто не говорил. Наконец, когда все согласились соблюдать план Ритайо, мы пересчитали друг друга и обнаружили, что всего нас пятьдесят два человека: усталые и потрёпанные мужчины, женщины и дети. Мы разделились надвое. Мы отдали большую часть наших дров тем, кто сделал из них факелы. Прежде чем идти, мы помолились вместе, но я сомневалась, что Са мог услышать нас на такой глубине и так далеко от священной земли Джамелии. Я осталась с сыном, чтобы поддерживать огонь. По очереди мы совершали короткие походы в соседние комнаты, чтобы перетащить оттуда всё, что могло гореть. Искатели сокровищ уже сожгли почти всё, что годилось на топливо, но мы нашли обломки от столов и сгнившие лохмотья занавесок. Почти все дети остались у огня. К моему сыну и детям Челли присоединились ещё четверо. Мы по очереди рассказывали истории или пели песни для них, пытаясь удержать их разум от призраков, которые подкрадывались тем ближе, чем слабее горел огонь. Дерево мы расходовали со всё возрастающей скупостью. Несмотря на наши усилия, дети замолкали один за другим и ускользали во сны подземного города. Я трясла Карлмина и щипала его, но в глубине души не хотела его будить. По правде говоря, призраки захватили и мой разум, и далёкие разговоры на непонятном языке казались мне куда понятнее, нежели отчаянное бормотание других женщин. Я задремала, а потом проснулась, когда угасающий огонь напомнил мне о моих обязанностях. — Возможно, оставить их умирать во сне — это добрый поступок, — сказала мне одна из женщин, пока мы толкали тяжёлый стол к огню. Она сделала глубокий вдох и добавила: — Возможно, все мы должны вернуться к той стене из черного камня и прислониться к ней. Идея была заманчивее, чем мне хотелось бы признавать. Челли вернулась из своего похода за деревом. — Я думаю, мы сжигаем больше, чем приносим дров, — отметила она. — Я немного посижу с детьми. Посмотрите, что ещё можно найти, чтобы сжечь. Так что я взяла её догорающий факел и отправилась на поиски дров. К тому времени, когда я вернулась со своими жалкими клочками, отколовшаяся группа одного из поисковых отрядов вернулась. Они быстро исчерпали свои возможности и запас факелов, и вернулись в надежде, что другим повезло больше. Вскоре после этого вернулась вторая группа, и я почувствовала возрастающее уныние. Они привели с собой семнадцать других людей, которых нашли, пока блуждали в лабиринте. Эти люди были «владельцами» того сектора города. Они сказали, что несколько дней назад верхние ярусы обрушились. Все эти дни они изучали любые пути, которые вели вверх или вниз. Для дальнейших исследований нужно было больше факелов, чем мы могли собрать. Источники дерева почти истощились, в разграбленных комнатах больше не оставалось мебели, которую можно было бы использовать на факелы. Голод и жажда мучили всех. Если наш огонь погаснет, мы погрузимся в полную темноту. Когда я позволяю себе думать об этом, моё сердце начинает испуганно трепетать, и я впадаю в оцепенение. В свете костра трудно бороться с витающим вокруг городским «искусством». Погружённая в темноту, я быстро уступлю ему. Я была не единственной, кто понял это. В молчании мы позволили огню догорать. Поток грязи стекал по главной лестнице, принося с собой сырость и холодный воздух. Люди искали друг друга не столько ради общения, сколько ради тепла. Я боялась первого прикосновения воды к моим ногам и задавалась вопросом, что сломает меня раньше — сплошная тьма или поток грязи. Не знаю, сколько прошло времени, прежде чем вернулась третья группа. Они нашли три лестницы, ведущие наверх. Все три были завалены и не давали возможности попасть на поверхность. И чем дальше, тем разрушенней становился коридор. Вскоре пришлось шлёпать по мелким лужам, почувствовался усилившийся запах земли. Когда факелы почти догорели, а вода стала холоднее и дошла уже до колен, они вернулись. Ритайо и Тримартин были членами этой группы. Я была эгоистично рада, что они снова рядом, пусть это и означало, что нам почти не на что надеяться. Ритайо хотел разбудить Карлмина, но я спросила его: — Зачем? Чтобы он смотрел в темноту и боялся? Пусть он спит, Ритайо. Кажется, ему даже снятся хорошие сны. Если бы я могла вынести его на солнечный свет снова, я бы разбудила его и попыталась вернуть обратно. А пока пусть его оставят в покое, — я села и Ритайо обнял меня, а я молча думала о Петрасе и моём бывшем муже — Джетане. Что ж, он принял хотя бы одно мудрое решение в жизни. Я чувствовала странную благодарность к нему за то, что он не позволил мне загубить жизни обоих наших сыновей. Надеюсь, что он и Петрас достигнут берега благополучно и, так или иначе, вернутся в Джамелию. По крайней мере, хоть один из наших детей сможет стать взрослым. Мы ждали последнюю группу, и наши надежды сгорали так же быстро, как и наши дрова. Людям приходилось уходить всё дальше и дальше за топливом. Наконец, Ритайо снова повысил голос: — Либо они всё еще изучают дорогу, в надежде найти путь наружу, либо они нашли и боятся вернуться. В любом случае, мы ничего не выиграем, если останемся здесь. Лучше отправимся следом за их знаками, пока у нас ещё есть свет, чтобы увидеть их. Либо мы найдём ту же дорогу к выходу, либо все вместе умрём. Каждый взял по куску дерева. Большей глупостью некоторых было собрать сокровища и тоже взять с собой. Никого не упрекали за это, хотя многие горько рассмеялись этой жадности. Ритайо без слов взял Карлмина. Меня тронуло то, что мой сын был ему дороже сокровищ. По правде говоря, я ослабла из-за голода, и не знала, смогу ли нести своего мальчика. Я только знала, что не оставлю его здесь. Тримартин перекинул Опли через плечо, тот был мягкий, словно утопленник. Утонувший в искусстве, — подумала я про себя. Утонувший в воспоминаниях о городе. Одна из дочерей Челли, Пьет, всё ещё боролась со сном. Она спотыкаясь шла за матерью. Молодой человек по имени Стеррен предложил понести Ликею, и Челли расплакалась от благодарности. И мы поплелись вперёд. У нас был один факел в начале процессии и один в хвосте, чтобы никто больше не мог пасть жертвой очарования города. Я шла в середине, и тьма, казалось, улавливала все мои чувства. Об этой бесконечной ходьбе можно мало что сказать. Мы не делали привалы, огонь съедал факелы с поражающей скоростью. Вокруг было темно и влажно, нас мучили голод и жажда, и утомлённые люди шагали со всех сторон. Я не могла увидеть зал, через который мы шли, только пятна света впереди и сзади. Понемногу, я передавала заготовки факелов тем, кто нёс свет. Последний раз я предложила факел, когда мы двигались мимо блестящей стены из черного камня с серебряными прожилками. Она была искусно украшена силуэтами людей. Ведомая любопытством, я протянула руку, чтобы коснуться одного, и даже не поняла, как Ритайо оказался рядом. Он поймал меня за запястье, прежде чем я коснулась силуэта. — Не надо, — предупредил он меня. — Я задел такой однажды. Они прыгнут тебе в разум, если ты коснешься их. Не надо. Мы следовали за отметинами пропавшей группы. Они отмечали тупики и рисовали стрелки, если продвигались дальше, так что мы продолжали идти и надеяться. Затем, к нашему ужасу, мы встретили их. Они сгрудились в середине коридора. Факелы погасли, и они остановились там, парализованные сплошной темнотой, не в состоянии ни продолжить, ни вернуться. Некоторые из них были без чувств, другие заскулили от радости при виде нас и нашей группы, будто сама жизнь вернулась к ним. — Вы нашли путь наружу? — спросили они нас, словно забыли, что это они ушли на поиски. Когда они, наконец, поняли, что были нашей последней надеждой, казалось, жизнь оставила их. — Коридор тянется и тянется, — сказали они. — Но мы ещё не нашли ни одного пути наверх. Комнаты, в которые мы могли попасть, были без окон. Мы думаем, что эта часть города всегда была под землей. Мрачные слова. Бесполезно останавливаться на них. Так что мы двинулись дальше все вместе. Мы столкнулись с несколькими развилками, так что свой выбор делали почти всегда случайно. Нам больше не были нужны факелы, чтобы исследовать каждый путь. На каждом перекрестке мужчины, шедшие во главе, обсуждали, а затем выбирали дорогу. А мы шли следом, но каждый должен был задаваться вопросом, не сделали ли они роковую ошибку. Не удаляемся ли мы от пути к свету и воздуху? Мы отказались от факела в конце процессии и взялись за руки. Но даже так запасы дерева исчерпались слишком быстро, и у нас осталось сначала три, а потом два факела. Женщина упала на колени, когда зажгли последний факел. Он горел не очень ярко или, возможно, страх перед темнотой был так в нас силен, что и этого пламени нам было недостаточно. Я поняла, что мы все столпились вокруг факелоносца. Коридор стал шире, а потолок — выше. Время от времени свет факелов выхватывал серебряные силуэты или серебристые прожилки на отполированной стене из камня, и они до сих пор манили меня. Тем не менее мы безнадежно продолжали идти, измученные голодом, жаждой и — ещё больше — ношей. Мы не могли путешествовать быстро, но мы также и не знали, есть ли у нашего путешествия другой исход, кроме смерти. Заблудшие призраки города снова преследовали меня. Искушение поддаться, оставить свою жалкую жизнь и погрузиться в воспоминания, всё возрастало. Обрывки их музыки, разговоров были слышны на расстоянии, мне даже казалось, что я могу почувствовать странные ароматы — и всё это искушало меня. Но разве не об этом Джетан всегда меня предупреждал? Что если я не возьму под усиленный контроль свою жизнь, я погружусь в своё искусство и оно поглотит меня? Но было так трудно устоять, оно затягивало меня, как рыбак — рыбу. И оно знало, что рыба клюнула, но выжидало, когда тьма окружит меня полностью. Факелы догорали с каждым нашим шагом. Каждый шаг, который мы делали, мог быть в неправильном направлении. Проход расширился и привёл нас в холл, и я больше не могла видеть блестящие чёрные стены, но чувствовала, что они взывают к нам. Мы прошли фонтан, окружённый камнями. Напрасно мы искали что-нибудь, что могло заменить наши факелы. Древний народ построил всё на века — из камня, металла и обожжённой глины. Я знала, что все эти комнаты были не просто хранилищем или складом. Они верили, что всегда смогут жить здесь, что вода в фонтанах всегда будет танцевать в лучах света. Это было так же очевидно, как и моё собственное имя. Как и я, они глупо верили, что смогут жить вечно благодаря своему искусству. Теперь же от них осталась лишь маленькая часть. И в какой-то момент я поняла, какое решение приму. Оно пришло ко мне так ясно, что я не вполне уверена, было ли оно моим собственным. Возможно, некий давно мёртвый художник протянул руку и потащил меня за рукав, умоляя, чтобы его услышали в последний раз, прежде чем мы останемся в темноте и тишине, окружившей город. Я положила свою ладонь на руку Ритайо. — Я собираюсь подойти к стене, — просто сказала я. К его чести, он сразу понял, что я имела в виду. — Ты оставляешь нас? — спросил он жалобно. — Не только меня, но и маленького Карлмина? Ты позволишь себе утонуть в видениях и оставишь меня наедине со смертью? Я встала на цыпочки и поцеловала его щёку, покрытую щетиной, и быстро прижалась губами к пушистой голове своего сына. — Я не увязну, — пообещала я ему. Неожиданно это оказалось очень простым. — Я знаю, как плавать в тех водах. Я плавала в них с рождения, и словно рыба, я буду следовать за ними к источнику. А ты пойдёшь следом за мной. Все вы. — Кариллион, я не понимаю. Ты с ума сошла? — Нет. Но я не могу объяснить. Просто следуй за мной, и доверься мне, как я последовала за тобой, когда шла по ветке дерева. Я почувствую дорогу, я вас не подведу. Затем я совершила самую скандальную вещь в своей жизни. Я взялась за свои юбки, наполовину оборванные, и разорвала их, оставшись только в панталонах. Я скомкала их и сунула на его трясущиеся руки. Вокруг нас остановились другие и из темноты наблюдали за моим странным поведением. — Это для факела. Немного, но на некоторое время хватит, чтобы поддержать огонь. Иди за мной. — Ты будешь разгуливать перед нами почти обнажённая? — в ужасе спросил он, будто это было главной причиной для беспокойства. Я улыбнулась. — Пока горит моя юбка, никто не заметит наготу той, что подарила всем свет. И когда она сгорит, всё спрячет темнота. В этом смысл искусства. Когда я ушла в сторону, темнота поглотила всё. Я слышала, как он кричит, чтобы факелоносец остановился, и я услышала, как другие сказали, будто я потеряла рассудок. Но мне казалось, что я наконец-то погрузилась в реку, которую так томительно искала и жаждала всю свою жизнь. Я свободно подошла к городской стене, открыв свой ум и сердце этому искусству, и, коснувшись камня, оказалась среди сплетников, торговцев и музыкантов. Это была рыночная площадь. Когда я коснулась камня, жизнь заискрилась вокруг меня. Вдруг мой разум увидел свет там, где не могли его увидеть глаза, и я почувствовала запах жарящейся речной рыбы. Увидела дымящиеся мангалы и маленькие шпажки с медовыми фруктами на блюде разносчика. Покрытые глазурью ящерицы курились на мангале. Дети сновали вокруг. Люди разгуливали по улицам, разодетые в блестящие ткани, которые переливались разными цветами при каждом шаге. И эти люди так подходили этому величественному городу! Некоторые могли быть джамелийцами, но среди них было много других, высоких и тонких, с чешуёй как у рыбы, или кожей, бронзовой, как полированный металл. Их глаза блестели: золотом, серебром или медью. Простые люди расступались перед ними, но не с холодным уважением, а с радостью. Торговцы выходили из-за прилавков и предлагали им свой лучший товар, дети цеплялись за ноги своих матерей и таращились на них, чтобы увидеть, как королевская знать проходит мимо. Ради такого, думаю, они и вправду бросили бы все свои игры. Сделав усилие, я отвела взгляд и мысли от великолепного зрелища. Я нащупала свое воспоминание о том, кто я и где я действительно нахожусь. Я потащила Карлмина и Ритайо в своё сознание, а затем огляделась вокруг себя. Вверх, к небу, — сказала я себе. Наверх и наружу, на воздух. Голубое небо. Деревья. Пальцы слегка касались стены, когда я продвигалась дальше. Искусство — в погружении, а лучшее искусство — в полном погружении. Ритайо был прав. Река стремилась поглотить меня, но Карлмин тоже был прав. Не было никакой злобы в этом, только слияние, к которому так стремится искусство. И я была художником, который, подобно древним волшебникам, держит голову над водой даже в самом сильном потоке. Тем не менее цепляться сразу за оба мира было трудно. Наверх и наружу. Я не могла сказать, последовали ли мои спутники за мной или бросили, посчитав безумной. Уверена, Ритайо не бросил. Я верила, что он пошёл следом, неся моего сына на руках. Потом, спустя мгновение, помнить их имена стало слишком сложно. Таких имён не было в городе, не было таких людей. Они никогда не существовали здесь, а я была жителем этого города. Я шагала по переполненной рыночной площади. Вокруг меня люди продавали и покупали экзотические и увлекательные товары. Цвета, звуки, даже запахи — всё это искушало меня остаться здесь сильнее, но «наверх и наружу» было единственным, за что я цеплялась сейчас. Это были не просто люди, которые нежно любили мир снаружи. Здесь они построили улей, большей частью оказавшийся под землей, освещённый и тёплый, чистый и защищавший от ветров, ураганов и дождей. Они принесли внутрь тех существ, которые появлялись перед ними, цветущие деревья и певчих птичек в клетках, а также небольших ящериц, сверкающих на горшках с кустарником. Рыба взметнулась и тотчас исчезла в фонтане, но собака не залаяла, не пролетела птица над головой. Не допускалось ничего, что создало бы беспорядок. Всё было упорядоченным и контролируемым, за исключением людей в ярких одеждах, которые кричали, смеялись и свистели на этих ровных улицах. «Наверх и наружу», — сказала я им. Они не услышали меня, конечно. Их разговоры бесполезно жужжали вокруг, и я начала понимать язык, но вещи, о которых шла речь, совсем не волновали меня. Что я могла сказать о политике королевы, которой уже тысячу лет как нет, для общества, где громко сплетничают о свадьбах и тайных делах? «Наверх и наружу», — выдохнула я, и медленно, очень медленно, воспоминания, которые я искала, начали возникать передо мной. В этом городе были люди, которые владели искусством приближаться к небу. Существовала башня, обсерватория. Она возвышалась над речной дымкой в туманные ночи, и умные мужчины и женщины могли изучать звёзды и предсказывать, какой эффект те окажут на людей. Я сосредоточила свой разум на этом и вскоре «вспомнила», где находилась башня. Благослови нас всех Са, она была недалеко от рыночной площади. Я остановилась лишь однажды, потому что, пусть глаза и видели впереди освещённый путь, руки нащупывали шершавый камень и просачивающуюся через него воду. Кто-то кричал мне в ухо и пытался удержать мои руки. Смутно я вспомнила о другой жизни. Как странно было открывать глаза, видеть Ритайо, державшего меня за руки. Вокруг была темнота, я слышала, как люди всхлипывали или бормотали в отчаянии, что они последуют во сне к смерти. Я ничего не могла разглядеть вокруг и понятия не имела, сколько прошло времени, но вдруг почувствовала мучительную жажду. Рука Ритайо по-прежнему держала меня, и я поняла, что все люди доверчиво взялись за руки и последовали за мной. Я прохрипела им: — Не сдавайтесь. Я знаю дорогу, следуйте за мной. Позже, Ритайо скажет мне, что слова, произнесённые тогда, были на языке, которого мы не знали, но мой решительный крик заставил его поверить. Я закрыла глаза, и город вокруг снова наполнился жизнью. Другой путь, должен быть другой путь к обсерватории. Я повернула обратно к заполненным коридорам, но теперь, когда я проходила мимо, фонтаны дразнили меня воспоминаниями о воде. Тени вкусных запахов витали в воздухе, заставляя мой живот сжиматься. Но желание попасть «наверх и наружу» было сильнее, и я шла дальше. Моё тело двигалось само по себе, так что я начала опасаться, как бы у него не закончились силы. В другом мире мой язык облизывал губы, а живот болел от голода, но здесь я передвигалась по городу, словно погрузившись в него. Теперь я уже понимала все слова, звучащие вокруг, чувствовала запах знакомой еды, даже знала все слова у песен, которые пел менестрель на углу. Я была дома, и город, как и искусство, наполнял меня, я чувствовала свою принадлежность так, как никогда не чувствовала в Джамелии. Я нашла другую лестницу, ведущую к обсерватории и предназначенную для слуг и уборщиков. Наверху лестницы стояла скромная кушетка и поднос с бокалами для дворян, которые пожелали бы утолить жажду, глядя на звезды. Скромная деревянная дверь распахнулась под моими пальцами. Я услышала вздох позади, а затем кто-то закричал от счастья и благодарности. Это заставило меня открыть глаза. Дневной свет, слабый и неверный, окутал нас. Винтовая лестница была деревянной и хрупкой, но я решила довериться ей. — Наверх и наружу, — сказала я своим спутникам, ставя ногу на первую ступеньку. Мне пришлось побороться, чтобы вспомнить привычные слова и громко произнести их. — Наверх и наружу, — и они последовали за мной. Пока мы поднимались, свет становился ярче, и мы заморгали, как кроты. Когда я наконец добралась до каменной комнаты на верхнем этаже, я улыбнулась так, что разлепила свои сухие губы. Панели с толстыми стеклами пошли трещинами; лианы проросли сквозь них и обвились вокруг оставленных тут вещей. Свет, поникающий сквозь окна, был зеленоватым и очень слабым, но это был свет. Лианы стали нашей лестницей к свободе. Многие всхлипывали и вытирали слёзы, пока мы совершали последнее болезненное восхождение. Ошеломленные люди и бессознательные дети поднялись и пошли прочь от башни. Я взяла Карлмина на руки и подставила его свету и свежему воздуху. Нас ждали дождевые цветы, как если бы Са хотел, чтобы мы выжили здесь — цветов было достаточно для каждого, чтобы смочить губы и собраться с чувствами. Ветер казался холодным, а мы радостно смеялись, дрожа от этого холода. Мы стояли на вершине здания, которое было когда-то обсерваторией, и я с любовью смотрела на землю, всё ещё помня её прошлое. Моя прекрасная и широкая долина сейчас превратилась в болото, но она всё ещё была моей. Башня была раньше такой высокой, что, осев, создала островок твёрдой и сухой земли. Не слишком сухой, но после долгих месяцев в болоте, она казалась даром небес. С вершины мы могли наблюдать за медленно несущей свои воды рекой, и солнечными лучами, сияющими на мелководье. Мой дом изменился, но это всё ещё был мой дом. Мы покинули комнату с драконом живыми и невредимыми. Город проглотил нас, забрал и переварил, а затем отпустил, изменив по своему пониманию. Мы нашли место, где почва оказалась выше и тверже. Неподалеку растёт множество высоких разветвлённых деревьев, на которых мы сможем построить новый город. Здесь есть пища, в изобилии дарованная нам Дождевыми Чащобами. Разросшиеся лианы обвили стволы деревьев с тяжёлыми, мясистыми фруктами. Я вспомнила, что точно такие же плоды продавали в лавках моего города. Мы насытимся. На данный момент, у нас есть всё, что нужно, чтобы пережить ночь. Завтра наступит скоро, и мы подумаем, что нам делать дальше. Седьмой день Света и Воздуха Первый год Дождевых Чащоб Нам потребовалось целых шесть дней, чтобы найти дорогу в старый лагерь. Время среди света и воздуха почти излечило наши раны, хотя дети всё ещё выглядят отстранёнными. Не думаю, что я одинока в своих ярких видениях о жизни города. Но теперь я приветствую их. Эти места сильно изменилась с тех пор — раньше серебряная река рассекала твёрдую землю. Но и тогда почва время от времени дрожала, а река становилась ядовитой. Теперь же луга и пахотные поля заросли деревьями, но я всё же многое узнаю. Я знаю также, какие из деревьев можно использовать для строительства, какие листья хороши в качестве приятного чая, какие могут дать бумагу и ткань, и ещё много других вещей. Мы выживем здесь. Эта жизнь не будет лёгкой или роскошной, но если мы примем дары земли, то ни в чём не будем знать недостатка. И это хорошо. Я нашла свой древесный город практически пустым. После обвала, который запер нас под землёй, большинство людей решило, что мы все либо погибли, либо сбежали. Те, кто ушёл, взяли лишь незначительную часть сокровищ, собранных на платформах. Осталось только несколько человек, но Марти, её муж и их сын были среди них. Марти разрыдалась от радости, увидев меня живой. Когда я рассердилась на то, что их просто бросили здесь, она рассудительно ответила — они пообещали вернуться и обязательно вернутся за своими сокровищами, если смогут. Что же касается меня, я нашла своё собственное сокровище. Петрас всё-таки остался здесь. Джетан, человек с камнем вместо сердца, ушёл один, когда Петрас в последний момент изменил решение и заявил, что будет ждать здесь, пока его мать не вернётся. Я рада, что он дождался меня. Я все еще не понимала, почему Марти и её муж остались, пока не увидела причину у неё на руках. Их ребёнок родился, и они будут жить здесь ради него. Это здоровый и подвижный младенец, но покрыт чешуёй, похожей на змеиную. В Джамелии его считали бы уродом. Он принадлежит Дождевым Чащобам. Как и все мы теперь. 3.5 Миди Название: Каменное дерево Автор: nano_belka Бета: Мириамель Канон: вселенная Элдерлингов, «Сага о Шуте и Убийце» Размер: миди, 6696 слов Пейринг/Персонажи: косвенно Лорд Голден/Том Баджерлок, по факту — Фитц/Шут Категория: слэш Жанр: романтика Рейтинг: R Краткое содержание: К чему приводят долгие игры и разговоры, или что если бы Шут был чуть активнее? Предупреждения: кровь и возможный ООС Вкус абрикосового бренди напомнил мне о прежней жизни. За столиком напротив меня сидел лорд Голден, я — Том Баджерлок, и только изредка мы позволяли себе разговаривать как друзья. Голден позвал меня «выпить, обсудить дела» — Том Баджерлок, ты такой хмурый сегодня, ещё мрачнее обычного, мне это не нравится — я был рад ухватиться за возможность побеседовать со старым другом и хотя бы на время оставить одиночество в своей тесной каморке. Я довольно быстро опьянел, возможно от усталости или из-за чего-то ещё. Золотые глаза лорда Голдена внимательно изучали меня, и под его взглядом я чувствовал себя именно тем, кем притворялся. Неотёсанным слугой. Волосы Голдена были убраны в хвост, сам он одет в роскошный расписной халат; длинные пальцы унизаны кольцами — аристократ со всех сторон. Мне стало грустно, потому что в такие моменты я наиболее остро ощущал, как не хватает Шута. Часто наедине со мной он снимал свои маски, но сегодня почему-то не хотел этого делать. — Господин? — негромко спросил я. — Вы хотите меня напоить? Это единственная цель нашей встречи? «Господин» хмыкнул, потянулся к блюду с виноградом, стоящему на столике, взял виноградинку и принялся неспешно и вдумчиво её жевать. — А что, если я сам уже пьян и мне скучно быть пьяным одному? Я недоверчиво уставился на него. — На пьяного вы не похожи. — Я хорошо притворяюсь. — Ты отличный актёр, это я знаю. Голден вздёрнул бровь, но Шут в клочья разорвал его высокомерие мальчишеской улыбкой. — Я рад, что тебе нравится. «Мне совсем не нравится, — подумал я про себя, — но никто не спрашивает, и спектакль просто продолжается». — Мне одиноко, и я скучаю по тебе и нашим разговорам, — признался я неожиданно для самого себя. Это был крик души или затуманенного алкоголем сознания? — Я знаю отличное средство от одиночества, — Шут подмигнул мне и, изящно склонив кувшин над своим бокалом, снова превратился в заносчивого лорда: — Бренди, Баджерлок, только оно. — Пожалуй, мне хватит, — пробормотал я и начал подниматься со стула, но голова закружилась, и я тяжело опустился обратно. Лорд Голден нахмурился. — Ты собираешься оставить меня одного? Неужели для бренди ты стал настолько стар и немощен? — Ну, вы сами сказали, что оно спасает от страданий. Вот, я вполне справился со своим одиночеством, а вас оставляю сражаться с вашим. К тому же, не уверен, что оно продлится долго, — хмыкнул я, не сумев скрыть недовольство. Голден склонил голову набок и посмотрел на меня. Его золотые глаза блестели, как кошачьи. — Ты, наверное, имеешь в виду Лорел? — нараспев спросил он. — Так тебя это не касается. — О, я знаю. — Кажется, алкоголь неспешно раскрывал все мои карты. — Прекрасно знаю. — Смешной Фитци-Фитц. — Шут хихикнул, оживив надменное лицо Голдена, но тут же снова стал серьёзен. — Я не хочу говорить о делах, охоте и женщинах. — О каких именно? — уточнил я. — Тех, что вьются вокруг тебя, или других, пока непокорённых? — Обо всех. У меня уже голова от них гудит. Они лишние в этой комнате. — А в жизни? — Достаточно, — ледяным голосом сказал лорд Голден, и я невольно подобрался в кресле. — Хорошо, что здесь нет крысиного скипетра, — всё-таки вырвалось у меня, — иначе моя голова бы просто лопнула от мельтешения твоих масок. — Ты действительно пьян, Баджерлок. Но, возможно, это и к лучшему. Голден изящно поднялся, оправив свой халат, и направился в спальню. Он вернулся спустя мгновение, неся в руках небольшой гладкий сундучок из тёмного дерева. Сев обратно за стол, он отодвинул блюдо с фруктами и поставил сундук на его место. — Согласишься ли ты сыграть со мной, Том Баджерлок? — голос лорда Голдена звучал вызывающе и капризно. — У тебя хватит смелости? Скорее глупости, подумал я, но бренди горячило кровь, и я знал, что в той или иной степени все забавы Голдена — те же игры Шута. — Сыграть во что? — спросил я, с любопытством глядя, как Голден открывает сундук. Он извлёк из него сложенный в несколько раз кусок ткани и бархатный мешочек, обвязанный золотым шнурком. Подавшись ближе, я заметил тончайшее плетение шнурка и, не удержавшись, потрогал. — Это… волосы? — Удивлению моему не было предела. Голден сдержанно и едва заметно кивнул, и я не стал расспрашивать. Даже пьяный, я узнал золотой оттенок, который ни с чем невозможно спутать. — Убери со стола, — негромко велел он и добавил, увидев выражение моего лица: — Просто составь на пол. Я неохотно подчинился, оставив на столе только тускло горящую свечу. В её пламени волосы Голдена казались чистым золотом, и вся кожа словно бы тоже золотилась. Когда я закончил, он как раз расстелил плотную ткань и высыпал на неё деревянные фигурки из мешочка. Я потрогал жёсткую ткань и вопросительно взглянул на Голдена. — Парусина, — тихо, одними губами ответил он, и деревянная серьга качнулась в его ухе. Как много деталей в его облике, они словно играют сами с собой, скрываясь и возникая из ниоткуда. Я не помнил, чтобы в начале нашего разговора в ухе Шута была моя серьга, но, возможно, просто не заметил её. На парусине была странная карта, нарисованная тщательно и изящно. Я попытался разглядеть внимательнее, но Голден зашипел на меня, вынуждая отойти. Он расставлял фигурки. Их оказалось множество, попадались одинаковые, но на карте они занимали совершенно разные места. По бокам — со всех четырёх сторон — Голден аккуратно приделал длинные деревянные рейки, предназначенные для ограничения игрового пространства. Когда всё было готово, Голден жестом велел мне сесть и неторопливо объяснил правила. На слух казалось, что игра похожа на ту, за которой мы проводили долгие снежные часы с Кеттл. Правила так же требовали сосредоточения, но иного рода. Карта не делилась на две половины, но фигурки различались между собой, представляя два набора. Один, мой, был сделан из более тёмного дерева, фигурки Шута — из светлого, разница между ними на первый взгляд казалась незначительной, но привыкая, глаз легко различал свои и чужие. Вместе находясь на карте, фигурки тем не менее составляли единое целое и в композиции, и в стиле создания. Они хорошо подходили друг другу, а тщательность, с которой они были сделаны, поражала воображение. — Сколько времени у тебя ушло на них? — не удержался я. — Достаточно. — Краткий ответ лорда Голдена прозвучал загадочно, словно таил множество историй. Я решил не настаивать на продолжении, хотя любопытство буквально не давало мне усидеть на месте. У каждого из нас был небольшой гладкий, словно отполированный морем камешек, который необходимо держать в руке и метко бросать, выбивая установленную позицию соперника. Фигурки, сбитые по пути, — не что иное, как символы, относящиеся, как я понял, к жизни Шута и тех, кто был ему дорог. На каждую фигурку я должен был грамотно продумать вопрос. Только один — второго шанса не будет. То же самое касалось и моих фигурок. — А если один из нас захочет солгать, отвечая? — спросил я. Голден пожал плечами. — Эта ложь останется на его совести. Я заметил среди фигурок крохотные корабли, диковинных морских змеев, пирата, дракона, и сердце моё забилось чаще. Если Шут готов говорить о своей жизни в Удачном — что ж, его ответы стоят того, чтобы рискнуть. Голден подал знак, и я приготовился бросить свой камень первым. Его камень находился в середине карты, но если я хотел по пути сбить фигурку корабля, мне придется кидать его под очень неудобным углом. В итоге я попробовал, сшиб корабль, но камень Голдена остался на своем месте. — Не считается, — спокойно сказал он. — Моя очередь. Естественно, мой камешек потерпел поражение — сила удара вовсе снесла его со стола, и мне пришлось, пошатываясь, идти за ним. Когда я вернулся, лорд Голден вертел в руках фигурку мальчика. Его изящные пальцы были обтянуты тонкими золотыми перчатками в цвет кожи. — Ты не против, что я взял сам? — спросил он. Я помотал головой, и он продолжил: — Этот паренёк из Шести Герцогств, я сбил его фигурку недалеко от Бакка, должно быть, туда он и направлялся. Он повалил за собой щенка и девчонку, но их я поставил на место. Как ты думаешь, кого он любил, когда впервые попал в Баккип? Вопросы Голдена ставили меня в тупик, я отчетливо слышал туманные интонации Шута, и мне не хотелось запутаться в них. — Он любил мелочи, детали дня, не видные глазу. И надеялся, что его тоже кто-то полюбит. — Ты сжульничал, Баджерлок, ведь я спросил «кого», но оставим это. Прошу, кидай свой камень. Следующие несколько попыток также не удались: я либо сбивал только камень Голдена, или же задевал фигурки, не причиняя им вреда. Я быстро устал; сосредоточенность, которой учила Кеттл, изменяла мне. Зато Голден выслушал мои рассказы о первых уроках обращению с мечом, о первом Уите (ком стоял в горле, когда я вспоминал Ноузи. Голден попытался остановить меня, но выплеснуть эту боль даже спустя годы хотелось отчаянно), о первом робком чувстве к Молли (фигурку девочки, как мне показалось, он сшиб намеренно резко). — Если ты не будешь направлять камень по своей воле, играть станет гораздо проще. Ты требуешь многого даже от вещей, Фитц. Позволь ему просто лететь. Я увлёкся, и обращение Шута, словно ветерок, коснулось моей щеки и улетучилось так же невесомо. Азарт захватил меня с головой. Голден словно специально так выбирал расположение своего камня, чтобы дразнить меня. После каждого хода фигурки меняли своё расположение, но те, что уже были сбиты, в игру не возвращались. Не сдержав победного возгласа, я всё же ухитрился сбить и камень, и фигурку корабля. Лорд Голден спокойно взял её и протянул мне на ладони. — Поздравляю. Ты можешь спросить меня о войне Алых Кораблей, — сказал он, — но едва ли я знаю о ней что-то, что неизвестно тебе. — Но почему, — запротестовал я, — ведь корабль… — Этот корабль находился здесь, — перебил Голден и ткнул пальцем в карту, — рядом с Внешними островами. Если приглядишься, увидишь, что паруса на этой фигурке окрашены. Конечно, ты можешь спросить меня о том, как жители островов борются с браконьерами или как процветает их рыболовная деятельность, но не думаю, что тебе это интересно. Он взглянул на меня, и его губы дрогнули, сдерживая улыбку. — Следи за тем, в каком месте карты стоят фигурки, и формируй свой вопрос, исходя не только из её вида, но и местоположения. В конце концов, точно так же ты очерчиваешь собственные границы. Возможно, в следующий раз тебе удастся попасть камнем в Удачный, — и он всё-таки улыбнулся хитрой улыбкой Шута. Я мрачно посмотрел на него. — Я пропускаю ход. На то, чтобы установить свой камень, у меня было ровно столько времени, сколько сыплется песок в крохотных перевёрнутых песочных часах. Они висели на тонкой золотой цепочке, а сама цепочка покоилась на шее Голдена. Еще одна магическая деталь, которой не было раньше. Стратег из меня был никудышный. Камешек лорда, легко пролетев по карте, сдвинул мой и по пути уронил фигурку волка в Ивовом лесу. Я поднял её, рассмотрел, поражаясь тонкости работы — крохотных чёрточек было наверняка столько же, сколько волосков в шерсти Ночного Волка; гордо стоя на моей ладони, зверь казался абсолютно живым, пришедшим из иного, маленького мира. Я протянул его Голдену. — Что ты хочешь знать? — спросил я. — Стала ли крепче ваша связь во время твоего отшельничества? — лорд Голден тихо задал свой вопрос голосом Шута. Я задумался. — Ночной Волк уже уставал от меня, — признался я. — Он привык, но не по своей воле, а следуя нашему Уиту. Он сделал это ради меня. И приезду Чейда обрадовался куда больше, чем я. Я бы сказал, что ещё чуть-чуть — и мы оба превратились бы раньше времени в стариков, бок о бок доживающих последние дни. Я видел, что Голден вздрогнул, будто мои слова причинили ему боль. — Ваш Уит настолько силён… но это уже второй вопрос, — он улыбнулся и кивнул мне. Я последовал его совету и бросил камешек, особенно никуда не целясь. Мне повезло: он задел и камень Голдена, и уронил колыбель, стоящую в незнакомых южных землях. Я даже встал рассмотреть этот участок карты, но не узнал его, пожал плечами и сел обратно. А потом вспомнил. Шут, улыбаясь, протянул мне фигурку. — Какую колыбельную тебе пела мать? — спросил я. Его золотые глаза пристально меня рассматривали и казались излучающими тепло, словно сами воспоминания о детстве согревали рождённое холодным тело и промёрзшую душу. — Ты хочешь её услышать? — мягко спросил он. — Это не ответ. Шут закрыл глаза и тихо запел: Белое дитя, ночи не страшны, Время грёз и звёзд, время тишины, Ты, любимый мой, всё поймай в ладонь, Береги, не тронь. Светлое дитя, под твоей рукой Целый новый мир крутится юлой, Не пугай его, тихо погляди, Он такой один. Милое дитя, сладко, крепко спи, Мамина ладонь на твоей груди Мамина любовь — яркая звезда, Верь в неё всегда. После того, как он замолчал, мы неподвижно сидели ещё какое-то время. Любые слова и озвученные мысли были бы лишними в этот момент. Колыбельная звучала у меня в голове, и наш столик, мы двое, тающая свеча, казалось, только что вернулись из прошлого, где, словно невидимые фантомы, подслушивали и подсматривали за матерью и её любимым сыном. — Только не пой её никогда, пожалуйста, — неожиданно фыркнул Шут, разрывая тягучее молчание. — У тебя ужасный слух. — Я уже забыл слова, — заверил я. — Ты ведь знаешь, что и память моя не намного лучше. Разумеется, я соврал. Я держал эти слова в ладонях, как ягоды, я вдыхал их вместе с воздухом, чувствовал, как они щекотно касаются шеи. Я запомнил их в каждом мгновении, каждой крохотной частице того вечера, и они уже не покинут меня никогда, живое плетение чужой памяти. Этот небольшой, но прекрасный узор я хотел бы хранить всю жизнь как неведомую часть Шута. — Перерыв? — спросил Голден и, не дожидаясь моего ответа, стал разливать новую порцию бренди по нашим бокалам. Я натянуто улыбнулся и кивнул, не отводя от него глаз. Отчего-то мне стало неуютно находиться здесь. Взяв бокал из его рук, я сделал пару глотков и поморщился. — Дрянной всё-таки бренди. — Да ну? Чем же? — От него дурно пьянеешь. — То есть, становишься самим собой? Я улыбнулся, и стало чуть легче и свободнее на душе. Воздух словно переливался, как волосы лорда Голдена, как цвет глаз Шута. Всё уже услышанное и сказанное клубилось в воздухе; мы дышали тайнами друг друга. — Почему нужно бросать камни? — спросил я. — Это тренирует меткость. А ещё, выбирая его траекторию, ты учишься принимать решения, опираясь на свою интуицию, и лучше представляешь, чего хочешь. — И всё это благодаря игре в камни? — Всё это благодаря тебе самому. — Голден пожал плечами. — А метать мы могли бы золото, если бы оно у нас было. — А разве нет? — невпопад хихикнул я. Он посмотрел на меня, но не улыбнулся, и глаза его были серьёзны. — А ещё, — выглянул Шут из-за золотой пелены, — я понял благодаря работе с деревом, что каждое движение рук освобождает что-то в душе. Он помолчал, глядя на свои ладони, а затем продолжил: — Это просто. Когда и нужно сказать, и невозможно — твори, вырезай, строгай, бросай, придавай форму, отпускай от себя всё, и хотя бы на мгновение ощутишь свободу. Он протянул руку ладонью вверх — на ней были отпечатки многих жизней, неведомых мне, ответы на многие вопросы, его собственные пережитые тревоги. Меня беспокоила его внезапно открывшаяся уязвимость, он казался тонкой скульптурой из золотого льда, и я не хотел её разбить. Однако когда я невольно, неуклюже и пьяно попытался сменить тему или успокоить тягостную напряжённость, получилось не слишком хорошо. — Когда я работал у Баррича, мне так не казалось, — сказал я и отставил бокал с бренди. Голден проследил моё движение взглядом. — Мои руки просто делали необходимую работу, повторяли привычные движения, выполняли нужные действия. И всё. За этим ничего не стояло, не проходили страхи или сомнения, сердце не билось ровнее. Голден усмехнулся. — Потому что ты представлял себя орудием работы, а не творцом. Потому что твои мысли всегда заперты слишком глубоко и прочно, чтобы ты позволил им освободиться. Его слова меня задели, но бренди притуплял это смутное неприятное чувство. — Кажется, я достаточно отдохнул. Голден сдержанно кивнул и, изящно наклонившись, поставил свой бокал на пол. Я последовал его примеру, но у меня вышло куда менее утончённо. Я взял в ладонь свой камешек, ощутил его прохладную гладкость. Как сильно и долго море очищало его, посвящая в свои тайны? Сколько ему лет? Как много он знает о морском мире и жизнях людей над водой? Я встряхнул головой и протёр глаза. Дурман становился всё гуще, но на обычное опьянение это не было похоже. По крайней мере, язык у меня не заплетался. — Вы что-то подмешали в мой бренди, господин? — хмыкнул я. — Я чувствую себя странно. Голден вскинул брови. — Быть может, нам следует прекратить игру, Баджерлок? Ты неважно выглядишь. — Благодарю, но цена победы в ней слишком высока. — Тогда я не стану наливать тебе новый бокал. — Как скажете, господин, я не настаиваю. — Ещё бы ты настаивал, — фыркнул Голден. — Бросай свой камень, но смотри не промахнись. Если попадёшь в меня… Я ухмыльнулся и сделал вид, что размахиваюсь, но в последний момент, разумеется, кинул камешек на карту, даже не прицеливаясь и не замечая, куда Голден поставил свой. Тем удивительнее было, что я услышал глубокий и чёткий звук удара, камень Голдена соскользнул со стола ему в ладонь, подвинув рейку, а на карте осталась лежать фигурка корабля. Наконец-то! — Похоже, ты начинаешь понимать правила, — заметил Голден и хмыкнул. — И познавать везение тоже. Корабль стоял в Удачном. — Похоже, в эту игру стоит играть только будучи пьяным и ничего не соображающим, — сказал я и забрал крохотный корабль из его руки. Я долго его изучал. Несмотря на маленький размер, это была ювелирная работа. Каждая деталь наверняка соответствовала своему реальному прототипу, и это изваяние на носу корабля, со сложенными на груди руками, с таким странным, узнаваемым лицом — хотя его было и не разобрать толком — оно казалось поразительно… живым. Голден выглядел напряжённым, и Шуту не удавалось себя побороть: несмотря на расслабленную позу, его тело застыло в тяжёлом ожидании. Он не хотел рассказывать о своих путешествиях, они относились к его сокровищам, и что бы ни довелось ему пережить, меня это мало касалось. Я уже слышал колыбельную, которую ему пела мать, и просить о большем было бы жестоко. — Я пропускаю ход, — сказал я, возвращая ему фигурку. — Кажется, она пошатнулась не от того, что камень её задел, а от ветра, который он поднял. — Спасибо, Фитц, — тихо произнёс Шут. Я улыбнулся ему, хотя в душе был разочарован. Я всё же надеялся, что связь между нами достаточно сильна, чтобы Шут мог чувствовать себя свободным от своих тайн. Видимо, мои эмоции были слишком очевидны, потому что Шут виновато продолжил: — Я хочу, чтобы ты понял. Всё случившееся в Удачном останется там. Но это не значит, что я намеренно ввожу тебя в заблуждение. У меня нет от тебя тайн, Фитц. Но есть нечто, скрытое и явное, что вынуждает меня молчать. Пока не наступит время. Однажды оно придёт, и я расскажу тебе всё. Обо всех ночах за работой и разговорами, о днях, проведённых на жарком песке, о вкусе и запахе моря, о живом корабле, что так на тебя похож. Его лицо посветлело. — Обещаю. — Я верю. — Я посмотрел ему в глаза и увидел в них благодарность. Мне этого хватило. — Твой ход. Надо ли говорить, что Голден в своей игре не промахивался. Он твёрдо знал, чего хотел, и привыкшие к процессу творения пальцы охотно следовали за его мыслями. По крайней мере, в случайно сбитую неподалёку от Горного королевства палатку я поверить не мог. Складывалось впечатление, что все свои вопросы Шут продумал задолго до того, как создал правила игры. Я пожал плечами, разглядывая маленькую деревянную палатку, и отдал Шуту. — Не понимаю, что ты можешь спросить. — В самом деле? — Он крутил фигурку в пальцах, и его глаза, казалось, смотрели сквозь время. — А что тебе неизвестно о том путешествии? — резко спросил я. — Ты тоже там был, если не помнишь. — Помню, — горько усмехнулся он. — Помню слишком хорошо, будто это было вчера. — Это и было вчера. Очень долгое и далёкое вчера. — Я потёр ладонями лицо и уставился на него. — Ну, спрашивай, если хочешь. — Хочу. — Он поднял на меня взгляд; то ли свеча, догорая, искажала оттенки, то ли мой разум окончательно сдался под воздействием бренди, но я видел мерцание в глазах Шута, потустороннее и загадочное. Он казался плотным и густым воспоминанием, сигналом из прошлого, которое я хотел бы забыть. — Прости, Фитц, но я хочу задать вопрос. Он может тебе не понравиться. — Не сомневаюсь. — Я побуду эгоистом, потому что эта мысль давно не даёт мне покоя. Я хочу знать: сложись всё немного иначе, ты остался бы в Горном королевстве со мной? — Отказавшись от поисков Верити? — Предоставив их Кетриккен. В конечном счёте, в этом походе была важна только она. — Неправда. — Хорошо, я изменю вопрос. Сложись всё иначе, исчезни необходимость в спасении Верити — ты бы остался в Джампи? Среди холода и шерсти, ледяных ветров и запаха дерева? С Ночным Волком и со мной? Я задумался. — Этот мир всегда был далёк от меня. Мгновения уюта, что я испытал там, связаны с успокоением от телесных и душевных ран. Я помню те дни как в дурмане. Да, мне было там хорошо, и иногда я тоскую по ощущению абсолютного покоя и воющей зиме за окном. Но чаще вспоминаю это место как фрагмент чертовски сложного путешествия. Если бы я не знал, что ожидает впереди, возможно, остался бы там. С Ночным Волком и с тобой. Но не уверен, что это продлилось бы долго. — Спасибо за честный ответ. От своего хода я отказался, сославшись на усталость, и уже подумывал просить о завершении игры, но какая-то пружина внутри меня держала в напряжении, и я не мог заставить себя остановиться. Голден занёс руку; тонко звякнул браслет на его запястье, покачнулась серьга. Лицо выглядело сосредоточенным и красивым. На мгновение я подумал, что он нарочно промахнётся, но такой милости он мне не предоставил. Его бросок был резким и, наверное, злым. Сбитый дракон оказался спящим — уютно свернувшись, он уткнулся мордой в собственный хвост и излучал вековую усталость. Он погрузился в вечный сон. — Верити когда-либо снился тебе в каменном саду? — В образе дракона или самого себя? — спросил я, и горькая усмешка растянула губы. — Как угодно. — Сейчас мой друг был со мной: в его глазах отражалась моя собственная боль, и хотя Верити не был для него тем, кем являлся для меня, потеря наша была общей и невосполнимой. Я поставил дракона на край стола и принялся двигать его кончиками пальцев, не желая поднимать взгляд. Ещё двадцать лет назад никто бы не увидел моих слёз, сейчас же я позорно прятал их, словно старик, оплакивающий прошедшую жизнь. Но ведь отчасти так и было. — Снился, — наконец выдавил я скупой ответ. — И снится. Иногда я не понимаю, где кончается сон и начинается явь. Иногда он просит меня одолжить ему моё тело на мгновение, ради любви, как я уже делал раньше, и прежде, чем я успеваю согласиться, он уже смотрит моими глазами, ищет Кетриккен и Дьютифула, а я вижу пустоту, запертый в каменном теле. — Фитц! — Глаза Шута расширились от ужаса, он резко подался вперёд. Звякнул тонкий золотой браслет на его руке. — Ты сейчас говоришь серьёзно? — Не знаю, — признался я. — Я говорю о своих снах, а насколько они реальны, мне знать не дано. Точнее, — усмехнулся я, — их природа слишком часто вводила меня в заблуждение, чтобы я пытался гадать. — Но как это возможно? Верити не способен выходить из тела дракона — это теперь его сущность, и его разум пребывает во сне до тех пор, пока не будет разбужен во имя чьей-то цели. — Давай оставим это, — попросил я. — Но если это правда и Верити наполняется силой через тебя, Фитц… — Он не наполняется силой. Всё, на что он способен и чего по-настоящему желает — хотя бы на мгновение снова увидеть жену и сына. Почувствовать себя человеком. — И ты благородно предоставляешь ему такую возможность, — холодно сказал Шут. — Как однажды уже оказал услугу, и Верити почувствовал себя человеком слишком очевидно. — Хватит. — Ты не можешь вечно сбегать от правды, Фитц. А мне больно за тебя — и за детей, лишённых отца. — Тогда поплачь и давай продолжим игру, — грубо сказал я и пожалел о своей резкости, но поздно: лорд Голден вытеснил моего друга. — Ты злишься на Верити, — вдруг осенило меня. — За что? Голден холодно посмотрел на меня. — Ты несёшь чушь, Баджерлок. — Хватит прятаться за масками. — Я не мог упустить из рук тонкую ниточку правды, которую так случайно поймал. — Я чувствую, что прав. Ответь мне. — Я не злюсь на Верити, — спокойным голосом Голдена ответил Шут. Его собственный, должно быть, дрожал. — Он Жертвенный, и этим всё сказано. Но то, что он заставлял быть Жертвенным и тебя, мне никогда не казалось правильным. — А ты будто бы не делаешь то же самое? — не удержался я. — Танцуя вокруг со своими тайнами, не посвящая меня ни в одну, но постоянно на них намекая? Верити хотя бы был честен со мной. Кровь отхлынула от лица Голдена, а затем запылала на щеках. Он смутился! — Ты во многом прав, — ровно сказал он. — Но только потому, что не видишь иных сторон, кроме своей. Мне же приходится балансировать с двумя мозаиками нашего будущего в руках, Фитц. Детали постоянно теряются и меняются местами, но суть остаётся неизменной. Я должен как-то привести нас к ней. Изменяющий и Жертвенный — разные роли, у Верити и у меня разные миссии. Я принимаю эту разницу, но не обязан относиться к ней хорошо. Такой ответ тебя удовлетворит? — раздражение ломало его интонации, превращая их в каприз и обиду. Он словно был унижен моим недоверием, и мне стало стыдно. — Прости. — Ты постоянно просишь прощения за то, в чём не виноват. Ты уже не маленький замученный мальчик, прекращай идти у него на поводу. Я оторопел. — Что я опять сделал не так? — Оставь это, Фитц. Ты задал вопрос, на который имел право, а теперь извиняешься, будто в чём-то есть твоя вина. И так происходит постоянно. Лучший и отважный человек, самый прекрасный из всех, кого мне довелось знать, извиняется за то, что обладает смелостью жить и бороться! Он откинулся на спинку кресла, его губы дрожали, и пальцы, которыми он нервно поправлял волосы, тоже. Я не мог ничего сказать, настолько был поражён его внезапным бурным выступлением. — Продолжим? — спросил он спустя какое-то время, будто ничего и не случилось, и я, выйдя из ступора, кивнул. — Бросай, и в этот раз не отговоришься. Я послушался, хотя не испытывал особого желания. Мои вопросы покоились в колыбели из светлого дерева, убаюканные ласковой материнской песней. И тем не менее, сбитая фигурка прокатилась по карте и остановилась в середине. Я поднял и поднёс к глазам деревянный шарик, но не увидел ни таинственных знаков, ни изображений. — Что это? — Ничто, — с улыбкой ответил Шут. — Ты можешь спросить ни о чем. И всё. Можешь спрашивать, о чём захочешь. — В Удачном тебе угрожала смерть? — прямо спросил я, уже не желая плясать вокруг да около. После всех вопросов Шута я имел право на встречную откровенность. К моему удивлению, он не стал увиливать. — И не один раз. — Ты вспоминал меня? — неожиданно вырвался вопрос, который так долго зрел внутри, со времён отшельничества в Ивовом лесу. Он удивлённо посмотрел на меня. — Я думал о тебе постоянно. — Тогда почему ты вернулся только спустя пятнадцать лет? — Я вернулся, когда пришло время, не раньше и не позже. Не было ни единого дня за эти пятнадцать лет, когда бы я не думал о тебе, Фитц, и не желал снова оказаться с тобой рядом. Но я тоже ведом своей судьбой. — Так сломай её, почему должен только я? — Из нас двоих ты — Изменяющий, — грустно улыбнулся Шут. — Это твоя привилегия и твой дар. Я устало покачал головой. — А ты бы остался со мной в Джампи, Шут? Отбросив все свои судьбоносные знамения и явления будущего? Ты бы остался жить со мной и Ночным Волком в Ивовом лесу, забыв о необходимости притворяться заморским лордом? Ты бы пошёл на это? Он посмотрел на меня долгим прямым взглядом, и в его глазах я уже видел ответ. — В ту же секунду, если бы ты попросил. — Выходит, я снова виноват? Что не озвучивал очевидное? — Очевидное? — Шут покачал головой. — Очевидное тебе, возможно? Я понимал, что подвергать тебя одиночеству неправильно, Фитц, и считал себя его частью, хотя и отчаянно желал забыть всё и ограничить свой мир тёплыми вечерами в хижине. Я могу видеть будущее, но не влезать в чьи-либо мысли, даже в твои. — Ты вернул меня в мир, вместо того, чтобы пустить в собственный или войти в мой. — Да. Мы все испытываем страх. В моём народе считается, что Пророк не должен бояться, но, вероятно, я слишком уязвим душой для такой ответственности. Ты куда смелее меня, Фитц. Я отвёл глаза. — Не во всём. Мы помолчали, а затем пружина внутри меня начала распрямляться. — Я меняю правила игры, — спокойно сказал я и схватил со стола фигурку пирата с искусственной ногой. — Кто это? — Человек с огромной душой, разбитой на осколки. — Как он связан с тобой? — Он — часть моря, а море было слишком важно для меня. Я кивнул, чувствуя, как волнами накатывают раздражение и усталость. Помедлив, я аккуратно расчистил карту от фигурок, смахивая их в углы, разглядывая и не находя в себе желания задавать о них вопросы. В конце концов я оставил одну, и последний, самый важный вопрос застрял в горле. Я вертел в пальцах маленького человечка в шутовском колпаке, и отчего-то сердце болезненно дёргалось. — Ну? — поторопил Голден. Он казался нервным и напряжённым; маски Шута мелькали на его лице. — Кто ты? — спросил я, поднимая на него взгляд и сжимая шута в кулаке. — Спустя столько времени ты спрашиваешь то, что знаешь лучше всех? — Мы все подвержены страхам и неуверенности. Шут смотрел на меня какое-то время, а затем развёл руками. Я разозлился. — Только не говори, что не знаешь ответа. Он улыбнулся почти виновато, но и холодно, с золотым презрением Голдена. Актёр, забывший на сцене слова. — Вообще-то я собирался ответить, но ты испортил всю торжественность момента. Я мрачно посмотрел на него. — Торжественнее уже некуда. — Ну хорошо. Ты спрашиваешь, кто я. — Шут глубоко вздохнул. — Я никто и все сразу, Фитц, и не имеет значения, какая из масок на мне сейчас. Важно только то, что ты знаешь их все, и для тебя они — части моего настоящего лица. Которое всегда перед тобой. А ещё важно то, — Шут запнулся, но продолжил: — что я бы остался с тобой в Джампи, я бы не уехал в Удачный и забыл о своей миссии, с головой уйдя в жизнь с тобой и Ночным Волком в Ивовом лесу, и ещё сотни и тысячи путей, по которым мы могли бы идти вместе. В любой момент я готов разделить с тобой всё, о чём ты попросишь, Фитц, и мне нужно, да, чтобы ты просил — потому что я не настолько смел, как хотел бы. — Разделить? — глупо переспросил я, и Шут, только Шут кивнул мне. Слова вырвались сами: — Раздели со мной этот вечер. А там посмотрим. — Я не хочу, чтобы ты был со мной из-за бренди в твоей крови. Я хочу, чтобы ты был в сознании и трезв. — Но я в сознании сейчас. И как никогда это понимаю. Я поднялся, задев стол, и оставшиеся фигурки посыпались на пол, пошатнулась свеча, обронив несколько капель воска. Шут поднялся мне навстречу, и я обнял его. Обнимать его было всё равно что держать в руках изящное произведение искусства. Шея Голдена пахла духами, множеством ароматных благовоний и мазей, и за калейдоскопом запахов не угадывался, конечно же, единственно важный — его собственный. Потому что, несмотря на внешний лоск, Голден оставался Шутом. Глупо было с моей стороны надеяться, что эта его маска откроет мне какие-то тайны. Он был холодный, но отблески свечи окрашивали его тёплыми золотыми оттенками. Такой сладкий обман: потянешься к жизни, а ощутишь прохладу и покой. Мы стояли обнявшись какое-то время, а затем я почувствовал осторожные прикосновения — и, не задумываясь, ответил на них. Мои ладони огладили его плечи, его уже спустились на мою грудь. Мы исследовали друг друга с аккуратным, терпеливым интересом взрослых людей, но и с почти забытым мной пылом юных, только начавших жить. В каком-то смысле так для нас и было: в очень странном и непознанном смысле. Мне сложно было привыкнуть, что вечный друг находился так близко ко мне и любил меня — безусловно любил, показывая это каждым жестом, движением, мерцанием глаз. Так явно, так неприкрыто, что вскоре последнее смущение растворилось, и к тому времени, как наши губы соединились в поцелуе, я верил, что происходящее правильно. Всякая дорога, пройденная нами вместе, расстилалась под ногами; каждая минута пережитых тревог и радостей загорелась с новой силой. Деревянные фигурки, рассыпанные по полу, перестали иметь значение — бездушные символы, хоть и созданные с теплом и любовью, но всего лишь знаки, пометки вроде узелков на память. Здесь и сейчас я мог получить любой ответ: выпить его с губ Шута, вдохнуть с запахом бренди, абрикосов и духов, прочитать в глазах, взять из ладони. В одно мгновение я узнал историю его путешествия в Удачный: по загрубевшей от резьбы коже рук, виноватому взгляду, мелким, едва заметным шрамам под волосами, болезненной дрожи, когда я коснулся ладонью плоской груди. Все это стало мне понятно, словно художник нарисовал картину, а затем множество картин, а затем превратил их в книгу — и я листал её, поражённый богатством и яркостью красок, оттенков, о существовании которых и не подозревал. Все признания прозвучали, не всегда голосом и вслух, но другие способы были даже лучше. Возможно, утром останутся только воспоминания, тени, тишина, привкус бренди на языке и уверенность в том, что сны бывают совсем как жизнь. Целая маленькая жизнь, прочувствованная до краёв в одном разговоре, одной игре, одном прикосновении. Я обхватил губами крохотные песочные часы, потянул, и тонкая цепочка, обрываясь, соскользнула вниз по груди Шута, с тонким звуком упала на пол. — Никакого времени, — прошептал я ему на ухо, — больше никаких часов. Ласки Шута были как дурман, я погружался в них, и тонул, и поглощал эти удивительные ощущения, как зелье. Ласки Голдена оставались на коже золотыми ожогами. Было что-то ещё, неуловимое, с отдалённым запахом моря и песка. Один требовал, другой отдавал; один был ведомым, второй вёл сам. Оба обжигали и жаром, и холодом. И вместе они совпадали идеально. Зашуршала, заскользила одежда, прохлада коснулась обнажённой кожи: ветер, воздух, природа Белого Пророка, особенность моего Шута. Кончик языка дотронулся до моей груди почти робко, проскользнул дальше влажно, горячо и непередаваемо приятно. Мягкие губы накрыли сосок, и я почувствовал, как сама собой прогибается спина, и словно издалека услышал собственный стон. Я не помнил, чтобы ласки, случавшиеся в моей жизни, когда-либо были настолько неторопливыми и размеренными. Голден словно пробовал на вкус новое вино, а Шут смаковал тончайшие нотки. Голден неторопливо снял все свои кольца, но перчатки оставил. Перстни попадали на пол, тонко звякая, и с каждым звуком будто бы обнажались тайны. Шут коснулся губами старого шрама на моём животе — я не помнил, откуда он. Точнее, не мог вспомнить, который из всех моих шрамов — этот. — Регал, — прошептали губы прямо в шрам, легко касаясь. Дыхание приятно обожгло кожу, и я вздрогнул. — Это был Регал со своими пытками. Его затянутые тонкой тканью ладони оглаживали мою грудь, большие пальцы ласкали соски. Это было очень возбуждающе, пикантно и необычно, но мне хотелось его собственной прохлады, и не думать о ней, а ощущать кожей. Я перехватил его за запястье и поднес к губам. Ухватить край перчатки зубами оказалось сложной задачей: ткань была словно вторая кожа, и когда она все-таки поддалась и потянулась вверх, обнажая ладонь, я задумался, не причиняю ли боль. Когда перчатка упала на пол, пальцы Шута накрыли мои губы долгожданной прохладой. Я поцеловал гладкую ладонь, наконец-то не скрытую ничем, пальцы, творящие тяжёлую и удивительную работу; каждый серебряный отпечаток — и нас обоих пробила одинаковая дрожь от того, как тонко и напряжённо зазвенел между нами Скилл, словно отражая наши же чувства. — Подожди, — прошептал Голден и, освободив свою руку из моей, вытащил из волос острую золотую шпильку. Уколов свой палец, он приложил его к губам, которые окрасились в алый цвет и блестели в пламени свечи. На пальце набухала сочная рубиновая капля; я не мог отвести от неё взгляд. — Вот ответ на твой вопрос, — сказал он мягко, почти напевно, — кто я. Все тайны в моей крови, и я делюсь ею с тобой, как истинным именем, и даю тебе власть надо мной, которой никто никогда не имел и не будет. Я склонился и поцеловал его в губы. Тщательно сдерживаемый Скилл потоком хлынул в этот поцелуй. Я чувствовал и видел многое, и многое было невыносимо, а что-то я знал и так. Наша связь обратилась в глубокие воды, и мы погружались на самое дно, на глубину, никому не ведомую. Нас было только двое, нас был целый мир. Шут поднялся, обхватил меня жадно и сильно, я вздрогнул от его напора и нечеловеческой мощи, но они уже смягчались поцелуями, всё более ласковыми, всё более откровенными. Я дёрнул ленту, распуская его волосы, их мягкость ласкала моё лицо и шею. Мне немыслимо хотелось коснуться прохладной кожи под халатом, и я принялся развязывать его, но в последний момент Шут меня остановил. Халат распахнулся на его груди, соскользнул с плеч, я почувствовал, как холодные мурашки бегут по моей спине. Мои руки скользнули под одежду, я подхватил халат, не давая ему упасть, и снова медленно поцеловал мягкие губы. Старлинг утверждала, что под маской Шута скрывается недалёкая влюблённая девица, и как бы я хотел, чтобы она оказалась здесь на мгновение и так же явственно, как я, ощутила твёрдость его возбуждения, прижавшуюся к моему бедру. Впрочем, я не был уверен, что готов с кем-то этим поделиться. Даже с Ночным Волком. Мои руки беспорядочно исследовали, трогали, гладили, осторожно, но и срываясь иногда на резкость. Несмотря на то, что мы оба ещё были практически одеты, я чувствовал себя так, словно уже знал всё тело Шута, каждую его клеточку. Одежда была очевидно лишней, но и скрывала под собой тайны, которые только предстояло узнать. Я бы не хотел всего и сразу, мне было достаточно упоительного чувства наполненности сознания, тела, каждого его участка, которого касался Шут. Мы словно соединились в пространстве, сплавляясь воедино. Шут опустился на колени, и в тусклом свете казался совершенно золотым и сияющим. Я залюбовался им, взглядом его голодных янтарных глаз, которые я так привык видеть спокойными, насмешливыми, сосредоточенными или тревожными — но не кошачьими, с поволокой желания. Он снова поцеловал мой живот, затем его рука стала ласкать меня через ткань. Я всё чувствовал так остро, словно с меня содрали кожу и мышцы. Когда он успел стать таким умелым? Но в его прикосновениях ощущался даже не опыт, а желание сделать приятное, которое само по себе добавляет смелости. Вскоре к пальцам присоединились губы и язык, и я застонал в голос. Это откровенно, неправильно и так… хорошо. Неожиданно его губы припали к одному из шрамов на моём животе. Я не видел, но чувствовал, что белый шрам раскрылся, и из него потекла кровь. Боли я не ощущал, только странное покалывание и слабость, словно перебрал вина. Я даже чувствовал винный запах. Кровь текла прямо на губы Шута, окрашивая их в алый цвет, и он слизывал остальное, отчего меня била дрожь. На мгновение я подумал, что шрам не закроется, и я останусь раненым, распахнутым, обнажённым во всех смыслах, но спустя минуту, измеренную сломанными песочными часами, мне стало всё равно. А спустя ещё несколько крохотных золотых песчинок я увидел, как Шут с закрытыми глазами целует старые раны на моём теле, они открываются под его ртом, и он благодарно вбирает их горечь, каждый удар плетью, кулаком, предательством. Чем больше крови он отнимал, тем легче мне становилось. Он поглощал прошлое, которое не должно было осуществиться — во имя будущего, известного только ему. Его губы и подбородок испачкались красным, золотые глаза сияли совсем непристойно, растрепались волосы. Он выглядел как дикарь, и при одном взгляде на него всё моё тело начинало сладко ныть. «…когда лорд Голден седлает тебя», — как-то сказала Старлинг, издеваясь, визгливо смеясь. Она хотела меня задеть, и у неё тогда это получилось. Сама мысль была мне противна. В действительности всё произошло иначе. Знал ли я, что сам буду желать и настаивать, будто в меня вселился демон, или же, напротив, все демоны наконец-то сгорели в собственном огне? Я не помнил, как мы опустились на пол, на мои сброшенные вещи. Чувствовал запах цветов, свежего дерева, масла. Шут так и не разделся до конца, но когда он сел на меня верхом, мне уже было всё равно, сколько одежды на нём осталось. Только ощущения, кожа, кровь, её тяжёлый и возбуждающий аромат, только бесконечное желание большего и голод, голод, голод. В одно мгновение Шут замер, и наши пальцы сплелись. Время словно остановилось тоже, и мы наслаждались наполненностью этого мгновения, друг другом, тишиной. Всем, что когда-либо принадлежало нам. Когда я был уже близок к завершению, Шут склонился надо мной и спустя несколько мгновений и мучительных вечностей забрал жемчужно-белое семя, изливающееся из меня. Он сделал это так искренне, так жадно, и его стон заставил меня застонать в ответ и, едва успокоившись, загореться снова. Посеребрённые кончики пальцев прижались к следам на моём запястье, и я был уверен, что просто умру от наслаждения. Что мы оба умрём. «…когда лорд Голден любит тебя», — вот что должна была сказать Старлинг, вот как она могла бы попасть в самую суть. И это прозвучало бы насмешкой, справедливым упрёком, постыдной сплетней — но и единственно верной правдой. Рядом с моей головой раскачивалась крохотная деревянная колыбель, я слышал отдалённое эхо песни и внимал ей. Возле колыбели стоял шут в нелепом колпаке, а подле него — мальчик, что надеялся по дороге в Баккип на чью-нибудь любовь, как на милостыню. Я протянул руку и отбросил их подальше, когда голова Шута легла на мою грудь, тяжело вздымающуюся от бурного дыхания. Он сам был тих и будто бы спокоен, но я знал, что это неправда. Я поцеловал его в губы, сохранившие множество вкусов. Рядом с нами прокатился маленький деревянный шарик. Я хотел спросить его о природе любви. «Верь в неё всегда», — прошептал Шут то ли мне, то ли самому себе, а может, нам обоим. Он уснул в обличии лорда Голдена — как никогда похожий на себя-Шута: невинный, скрытный, полон тайн. Утром он снова попросит что-то забыть, во что-то поверить раз и навсегда, или не скажет ничего, капризный господин, заморский утончённый лорд. Но до утра ещё множество несыгранных партий, и когда Шут спросит меня о бессмертной вере, я отвечу, что всё просто: это целая маленькая жизнь, прочувствованная до краёв в одном разговоре, одной игре и одном прикосновении. Название: Любимый Автор: nano_belka Бета: Мириамель Канон: вселенная Элдерлингов, «Сага о Шуте и Убийце» Размер: миди, 4481 слово Пейринг/Персонажи: дарк!Шут и все его ипостаси Категория: джен с элементами слэша Жанр: дарк Рейтинг: NC?17 Краткое содержание: Взгляд с иной позиции на объёмную личность Шута. Предупреждения: Насилие, обилие крови и неприятных подробностей, частичная расчленёнка, ООС, AU. ***1*** У него прекрасная коллекция игл: из кости, дерева, металла. Каждая подходит для своей цели. Костяные отлично прошивают плотные ткани, деревянные хороши для ровных стежков, а прочие сгодятся в рутинной ежедневной работе. Контуры его лица обозначены навечно — чёткими линиями из крохотных дырочек. Длинные пальцы чувствуют нить так же хорошо, как инструменты для резьбы по дереву, ножку изящного винного бокала, причудливые плетения будущего. Он собирает волосы в хвост, чтобы скрыть несколько чёрных прядей, или распускает по плечам, чтобы казаться женщиной из экзотических краёв. Он темнеет наугад; как придётся, когда время разворачивается вспять. На его теле множество ожогов — словно отметины или жутковатые родимые пятна. Чтобы скрыть их, он застёгивает одежду до горла, на руки натягивает чёрные перчатки. И молчит, как можно больше молчит, глотая дым, идущий изо рта. Он вырывается наружу вместе со словами, и кажется, будто внутри человека вечно тлеет костёр. Белый-белый кусочек кожи с прорезями для глаз и ноздрей ложится на лицо, как будто так всегда было задумано. Толстая кисть и много белоснежной пудры на ворсинках, словно зима пришла под скошенный потолок маленькой комнаты. Пудра оседает на полу ещё одним слоем пыли, застревает в воздухе, но самое главное — ровно укладываясь на лице, скрывает под собой ненужные следы. А впрочем, для пудры ещё рановато, ведь это только примерка. Самое главное — выбрать верную иглу. Для белой кожи костяная идеально бы подошла, но она грубовата для такой тонкой работы, и выбор падает на деревянную. На лице, по контуру испещрённому маленькими дырочками, начинает свой долгий путь деревянная иголка. Сначала лоб, самые верхние точки под корнями волос. Если начать с подбородка, кожа обвиснет и под тяжестью нижних стежков, скорее всего, порвётся. А допустить этого нельзя. Длинные пальцы ловко шьют, ни единый мускул лица не дёргается, когда вновь потревоженные крохотные ранки начинают кровоточить, открываясь и трескаясь под коркой. Вязкие капли сукровицы напоминают яд. Уколы боли навязчивы, но просты и привычны — рано или поздно тело приспосабливается ко всему, что его не убивает. Иногда приходится нажимать так, что кровавые струйки стекают со лба и скапливаются на веках, и когда смаргиваешь их, кажется, что плачешь кровью. Это будоражит. Ему нравится, как щекочут капли, сползая по лицу. Порой только ради этого он заставляет себя плакать — причиняя боль, непознанную ранее. Но тело привыкает, и приходится выдумывать всё новые способы получения боли. Недавно, чтобы выжать слезу, понадобилось прибегнуть к самому нежелательному — надрезать кожу, подцепить край и отогнуть, обнажая сочное красное мясо. Возможно, он действовал слишком медленно и аккуратно, но результат превзошёл все ожидания: ему даже не удалось сдержать крик, и наслаждение оказалось велико. Прохладная влага, касаясь гладкой кожи щеки, оставляла на ней шипящий, ядовитый след. Тонкая красная полоса долгое время украшала его лицо, и проводить по ней пальцем было приятно, словно тревожить старый шрам. Ему казалось, что слёзы — единственный холод, оставшийся в его теле, и он часто использовал этот холод, чтобы немного остудить свой жар. Отдельные участки пришиваются совсем легко, словно представляют собой два родственных слоя. На подбородке болезненных точек больше, он пробует шить чуть ниже и думает о том, что в следующий раз необходимо изготовить маску подлиннее, чтобы она покрывала и шею. Пришивать её будет непросто и болезненно, но тем лучше. Ему нравится, как эта часть тела реагирует на травмы: долго сохраняет их в себе, меняется, приобретая новые цвета, и стоит ли говорить о том, как изящно и эротично выглядят на шее укусы, порезы и синяки? Они будто кричат об изощрённой любовной игре, даже если участников в ней было не так много. Даже если он был всего один. Когда он заканчивает шить, белая-белая кожа кое-где заляпана кровью — будто маки расцвели на снегу — и смотрится не так аккуратно. Поэтому настало время белой пудры. Легко порхая в воздухе, как обрывки облака или чьей-то слепоты, частички укладываются на кожу, каждая на своё место, и можно поверить, что существует между ними незримая связь. Особое внимание стоит уделить векам — брак в этом месте всегда заметен и некрасиво выделяет глаза. Пудры приходится потратить очень много, больше, чем раньше — свежая кожа покрывает собственную, даже запах крови щекочет нос, всё идеально и ровно. Сейчас часто используемое лицо пообносилось, покрылось пятнами, натяжениями, царапинами, того и гляди — порвётся. А ходить с дыркой, пускай даже хорошо загримированной, на щеке или на лбу не хочется. Когда всё готово, он долго любуется на себя в зеркало. Может, не так идеально, как в первый раз, но зато сколько изящества и сдержанной красоты. Он проходит мимо полки, с которой глядят на него деревянные куклы, одинаковая груда неуклюжих конечностей, тонких нитей и палочек, привязанных к ним. Иногда он берёт их с собой, и сказки обретают новые оттенки. Он предсказывает будущее и пугает прохожих белесыми глазами слепого. Свою изящную палочку с насаженной на неё головой крысы он берёт редко, чаще ближе к вечеру, чтобы подразнить кое-кого. Выходя на улицы, он наслаждается свободой, ветром, многолюдным шумом. Его кожа будто впитывает всё это, насыщаясь. Белые волосы он завязывает в хвост, а чёрные пряди или прячет, или, напротив, оставляет на виду. Его вид привлекает внимание: мужчины, женщины, старики и дети провожают его глазами, и в их взглядах ему чудятся вожделение и страх. Их души загораются от его души, как спички от факела, а дымное дыхание становится воздухом. Взрослым он улыбается, ощущая, как натягиваются обе кожи: своя и та, что почти родственна ей. Детям показывает сказки, зачаровывает историями с привкусом костра. Когда есть настроение, он садится на торговой площади и перевоплощается в предсказателя, разыгрывая забавные сцены со своим крысиным скипетром. Его ладони наполняются монетами — достаточно, чтобы купить себе одежду, шляпу, любую приглянувшуюся маску. Брусок для заточки ножей. Новые шёлковые нити. Много белой пудры. Каждый получивший предсказание потом старается смыть его с себя дома жёсткой мочалкой, оттереть, отодрать ногтями, но безуспешно: въедливое, горячее, оно уже забралось глубоко под кожу и тлеет внутри, ожидая единственной искры. Каждый услышавший сказку о Чёрном Человеке становится жертвой кошмаров и видит их до конца жизни, а некоторые особо впечатлительные дети, превращаясь во впечатлительных взрослых, умудряются перенести эти ужасы в реальность. Их ночные монстры обращаются настоящими, ад громыхает цепями и ждёт за порогом полуночи. Это так просто, что до колик смешно. И он хохочет, падая на спину, болтая в воздухе ногами, не заботясь о том, что второе лицо рвётся в клочья и белыми ошмётками падает на землю. Собственное же испачкано пудрой и кровью, алые точки покрывают лоб и щёки, словно следы странной болезни. Он собирает обрывки, посмеиваясь, люди проходят мимо, торопясь исчезнуть. Из частей будет сложно собрать целое, новое лицо: швы заметны, даже если сделаны тонкими нитями. Но прелесть в том, что чем очевиднее шрамы, тем честнее и веселее представление. Пока клоун способен смеяться и смешить, никому не важно, сколько осколков торчит из его живота. — Как тебя зовут? — спрашивает особо смелая девочка, спокойно спящая по ночам. — Только скажи взаправду. Он улыбается, и белесые глаза пристально смотрят на неё. — Я шут, девочка. Зови меня Шут. — Ты смешной, Шут. Крысиная голова на его скипетре разевает пасть и пищит, девочка кричит тоже и убегает. Адский жар внутри раскаляет кровь, на коже проступают огненные полосы, словно трескается жерло вулкана. — Шут, зови меня Шут, — кричит он вслед, его голос пожирает пламя, чудовищно искажая, и всё тело горит, горит, изгибаясь в судорогах. — Я немного почернел, немного больше, чем надо! Обратился в пепел, в сплошной мрак. Уродливое сожжённое лицо смотрит на него из зеркала каждое утро, а вечный огонь тлеет внутри, ожидая одной-единственной искры. ***2*** На некрасивые бугристые шрамы нежная женская кожа ложится трудно. Её приходится растягивать; эластичная, как сама женская природа, она поддаётся и принимает нужную форму. Шёлковые нити идеально подходят ей, но перед тем, как проткнуть кожу иглой, невозможно удержаться и не насладиться её текстурой. Он держит кожу на вытянутых ладонях и закрывает глаза, ощущая, как она ласкает пальцы. Персиковая, даже пахнет фруктами и цветами. Сходя с принадлежащего ей лица, обнажая кровоточащую мясную суть, она словно освобождалась, легко и гладко, как фруктовая кожица. Вот только под ней оказалась не такая сочная сладость, и он морщился от запаха крови, и его выворачивало от ужасного действа, от того, как мелко подрагивало тело в мучительной агонии. Девушка была нежная, как корзинка мягких плодов, что всё время была у неё в руках. Но ничего не сделать — она подходила идеально, такая румяная, привлекательная, с чистым и приятным лицом. Идеально, чтобы вызывать доверие и восхищение. Волосы её тоже были прекрасны — рыжие, в меру яркие, не такие, чтобы слепило глаза, но достаточно, чтобы обратить внимание. Он хотел подождать, но времени не хватало, и её жизнь ещё продолжалась, когда он медленно сдирал с неё скальп: осторожно, чтобы не повредить драгоценную кожу, волшебные волосы. Он сказал напоследок: — Ты прекрасная. И оставил тело содрогаться в тишине и крови, а сам слился с темнотой, как самая естественная её часть. У него не было плана, только сладкое чувство победы, трофея, верного пути. Он уносил свои приобретения в корзинке для фруктов. И кожа, и волосы пропитались их запахом. Когда он примерил обновки первый раз, по телу разлилось тепло; он понял, что всё сделал правильно. Рыжие волосы шли ему, невообразимо оттеняя глаза и превращая их в своё золотистое продолжение. Имя само пришло на ум, просто опустилось в ладонь, как прохладный гладкий камень. У загадочной женщины по имени Янтарь на руках всегда были тонкие перчатки, её взгляд блуждал и редко останавливался на проходящих мимо людях. Её появление будоражило ум, нежность и резкость напоминали о холодных горных краях и тёплом напитке, согревающем руки. Её дыхание пахло морем, а волосы — абрикосами, и редкая улыбка цвела, словно ранняя весна. В мастерской Янтарь и жарко, и холодно, и можно посадить занозу в палец, но тут же вылечить рану шёлковым прикосновением ткани. Игрушки, которые она продаёт, пользуются популярностью, а маски, что она начала делать не так давно — и вовсе притягивают людей как диковинный секрет. Мягкие, изящные и прекрасные, они охватывают щёки и лоб, словно нежная ладонь, примыкают к ним так, будто сделаны по форме каждого лица с учётом всех его неровностей и недостатков. В них люди чувствуют себя иначе, а за уникальную красоту ручной работы готовы отдать много денег, а иной раз — и душу, если понадобится. Все хотят отличаться друг от друга, все хотят быть неповторимыми. Янтарь прекрасно понимает их и потому даже не насмехается над наивностью и слабостью этих людей. Она спокойно делает свою работу, оставляя собственную загадочную личность лежать рядом на столе в обрамлении рыжеватых волос. Он предпочитает работать, снимая всё лишнее, но это лицо отходит сложно, и часто приходится едва не отдирать его с болью на сердце. Цепкое, хваткое, сильное, как некогда размеренная жизнь хозяйки, оно прилипает к коже и тяжело расстаётся с ней, а затем ложится на ровную поверхность стола невинно и легко. Как самая обыкновенная маска. Её нежность требует особого обращения; порой для выравнивая цвета приходится смешивать несколько разных оттенков и наносить слой за слоем, пока зеркало не отразит нужный румянец жизни на щеках. Чтобы сшить лицо с собственной кожей, необходимы самые тонкие и прочные нити, самые аккуратные и крепкие иглы, а также океан терпения и любви. Оно не терпит грубости, а не дорожить им — значит лишиться очевидной награды. Именно особые свойства этого своенравного женского лица натолкнули его на мысль о создании масок на продажу. И он точно знал, что самый нежный материал — самый капризный, но и самый благодарный. Что может быть нежнее ухоженной женской кожи? Только та, что и не нуждается в уходе в силу своего возраста. Дети с радостью приходили к Янтарь, она угощала их сладким чаем, горькими сказками и игрушками, меняющими жизнь. Мастерила талисманы, охотно поддерживала незатейливые игры. Глаза сирот, обращённые к ней, выражали бесконечную благодарность и вечный голод до тепла и ласки; дети богатых людей общались с ней уважительно и восхищались её мастерством. У Янтарь был особый талант кроме умелых рук: великодушие и отзывчивость к каждому человеку, заговорившему с ней или пришедшему в её мастерскую за подарком. И родители со спокойной душой оставляли в этом странном, прохладно-тёплом месте своих детей. А те, кто не нуждались в чьём-либо разрешении, поскольку были одиноки, оставались сами. Конечно, с детьми нельзя фальшивить или лгать: они многое понимают сразу. Янтарь никогда не обманывала своих маленьких гостей, напротив, она стремилась к честности. Она просила о помощи и получала радостное согласие. Но согласие это было продиктовано мечтами о совместной кропотливой работе над деревянными игрушками или росписью по ткани, или вышивкой, а ещё податливым детским воображением и безмерным любопытством. Ни страхов, ни сомнений, ни ужасных предчувствий, так часто терзающих взрослых по поводу и без. Что может сделать плохого эта изящная женщина, живущая среди собственных воплощённых фантазий, творений, запаха фруктов и цветов? Разумеется, ничего. Единственный кошмар, который можно ожидать от неё — страшная сказка, выразительно и чётко прочитанная. Лёгкой, восторженной детской походкой уходили из мастерской резчицы отпрыски и аристократов, и людей победнее, и совсем небогатые, простые. Она провожала их доброжелательным взглядом, и мало кто замечал искорку жадности, вспыхивающую в глазах, когда они останавливались на нежных лицах детей, не знающих забот. Сироты не уходили от неё, они оставались по собственной — и не очень — воле. По крайней мере, оставалась очень существенная их часть. Янтарь невзначай проводила рукой по гладким щёчкам, отмечая мягкость и красоту; она поняла, что дети, даже если они питаются плохо и скудно, всё равно представляют собой источник здоровья и молодых сил — только если не отощали совсем. Она заметила, что дети забирают ровно столько, сколько отдают — и дарила по самой чудесной игрушке из своей мастерской, позволяя выбирать им самим ту, что оказалась ближе сердцу. Это был равноценный обмен, думала она. Цветочный запах помогал, фруктовый смягчал боль и превращал её в далёкий сон. Дети засыпали в нежности и чистоте — прекрасное, трогающее душу зрелище. Под щекой каждый из них прятал своё обретённое деревянное сокровище. Их маленькие души — как виноградинки, кожура отойдёт легко, а мякоть лопнет под пальцами, и по ним потечёт сладкий сок. Янтарь испытывала совершенно особый трепет, когда думала об этом, и непередаваемый — когда фантазии воплощались в жизнь. Да, с детских лиц кожа срезалась и сложнее, и проще: цепляясь за своё детство и несбывшееся будущее, но и сдаваясь вскоре без горечи нажитых потерь. Не успев толком пожить, мало что теряешь в смерти. Их тела находили по утрам в местах, ожидаемых для бродяг, беспризорников и сирот; их кончине никто не удивлялся, их оплакивали мимоходом добросердечные женщины, им радовались голодные рыбы и прочие обитатели морей. Все без исключения хватались за сердце при виде открытой, кричаще красной плоти, каждый, у кого были дети, бежал обнимать их после этого, а каждый не имеющий потомства зарекался когда-либо его желать. Янтарь делала доброе дело: она дарила людям красоту, она показывала им истинную ценность семьи и человека рядом с собой — то, чего сама была лишена, она вызывала сострадание даже в самых чёрствых сердцах. В конце концов, благодаря ей страдающие души скорее находили успокоение. А множество улыбчивых людей, приходя в мастерскую за подарком, уходили с произведением искусства в руках и, примеряя маску уже дома, удивлялись её великолепной изменчивой форме, мягкости и изяществу. Долго оглаживая пальцами ручную вышивку или роспись, эти люди почему-то думали о сказках, о детском шёпоте и маленьких тенях, крадущихся по грязным переулкам. Подобные мысли возникали сами собой, тревожно мерцали в голове, а затем испарялись, как последнее эхо замолкающего крика. Маски оставались лежать в сундуках, на подушках или под ними, занимали почётное место в платяном шкафу, бережно хранились в строгости и тишине, а когда приходил час — сладострастно приникали к лицам, словно желали ощутить искорку жизни, тепла или вытянуть её из податливых доверчивых душ. Люди, надевающие эти маски, пьянели быстрее обычного, чувствовали слабость и скорее стремились оказаться в одиночестве, а вскоре обнаруживали на лице крохотные ранки, будто кто-то стремился проткнуть его, а возможно, и забрать. Женственная маска Янтарь скрывала шрамы, долголетие и истину, какой бы извращённой ни казалась эта истина другим. ***3*** Для того, чтобы почувствовать красоту, иногда достаточно малого: бликов горящей свечи на бокале с бренди, причудливых восковых узоров на столе, тонкой паутины нитей на длинных пальцах. Руки — его достояние, и чтобы не видеть то, во что они превратились, он скрывает их под перчатками. Для того, чтобы почувствовать красоту, иногда достаточно перебирать сияющие драгоценными камнями пряжки-застёжки, представляя, как изящно они будут смотреться на золотистой коже, спрятанные под золотыми волосами. А иногда этого слишком мало. Чтобы стать золотым, требуется время, терпение, вера. Вера в то, что этот цвет возродится огнём и сначала запылает, а после мирно утихнет до ровного пламени свечи. Золото — большая ответственность, оно не допускает белых пятен. И, тем не менее, использует их как основу. Он работает тщательно, вырисовывая каждую точку, словно целую картину. У него все руки в золотой пыльце, это наводит на мысли о будущем и тем приятнее ощущать себя его частью. — Лорд, — нараспев повторяет он, проникая в каждую пору и крохотную складку тончайшей кистью, — золотой лорд. Лорд из золота. Он пробует эти слова на вкус, они кажутся ему блестящими и сладкими, как спелый плод. Вот-вот лопнет — и останутся только насыщение и бесконечный восторг. Специально для золотого лорда у него приготовлен наряд, и изысканные интонации, и томный, капризный взгляд. Всё это ждёт своего часа — того самого, когда идеальная золотая маска снисходительно позволит себя надеть, раздастся щелчок драгоценных пряжек, сверху ляжет золото волос. Глаза поневоле втянут чужеродный цвет, отражая его. Момент, когда губы, чувственные благодаря краскам и кистям, произнесут: — Зовите меня лорд Голден. О, ради этого мгновения можно вытерпеть многое. В том числе и пряжки, цепляющиеся острыми, похожими на пасть застёжками за кожу, прорывающие тонкое великолепие лорда Голдена, держащие одно на другом при помощи крови и наслаждения болью. В конечном итоге всё выглядит просто восхитительно, и невозможно удержаться от заигрываний с самим собой. У него множество украшений: кольца, перстни, серьги, заколки. Если хочешь быть лордом — привыкай к богатству, что носишь на себе. В золотой маске и ощущаешь себя совершенно иначе — будто прибыл из заморских краёв, и всё одновременно чуждо и интересно. Жажда познания чувственна, она тесно переплетена с плотскими желаниями. Вкусная пища, изысканные напитки, тонкие и изящные движения рук и тела, поворот головы, прищур глаз, улыбка. Это действует как колдовство, очаровывает, подчиняет. Вкусная пища. Шёлковые прикосновения. В своих одеяниях лорд Голден похож на аристократа и вполне может успешно притворяться им. Даже перчатки на его руках блестят золотым и идеально прилегают к коже — дорогая, привлекающая внимание деталь. Его провожают взглядами, в которых читаётся всё, что угодно. Некоторые готовы идти за ним след в след, другие — сжигать землю, по которой он ступал. Кто-то мнит его развращённым созданием нового времени и презирает, кто-то обожает за то же самое. Для одних он пример свободы, для следующих — утончённости, для третьих — всего отвратительного, что существует в мире. И каждый прав, и каждый далёк от истины, насколько это возможно. Золотое лицо когда-то принадлежало настоящему джамелийцу, обласканному солнцем, природой и наследием родителей. Он был красив, непозволительно красив, и естественно, что желание любить его тесно срасталось с необходимостью уничтожить. Тогда плоть ещё не горела, она была холодна и приятна на ощупь, а джамелиец, напротив, пылал жаром. Вместе они дополняли друг друга — целую ночь, а наутро родился лорд Голден, как плод самой откровенной любви. Остывающее тепло Джамелии покоилось в уютных объятиях агонии, а частичка этого тепла со следами крови и пока скользкая от них, обещала вечное золото. Лорд Голден всегда знал об осторожности, и его аристократичная природа, капризничая, бросала ей вызов. Он желал плоти, вкуса, красоты — в своих руках, на своём теле и внутри его. Прекрасные девушки были бы счастливы дать ему желаемое, но, на свою беду и везение, совсем его не волновали. Тень золотого джамелийца преследовала лорда Голдена и напоминала о себе, и требовала себя — в каждом красивом юноше, что попадался на глаза. Но только некоторые, усладив взор, очаровательные и настойчивые, ведомые собственными желаниями, украшали собой постель. Избранные, как он сам о них думал. Всё происходило в темноте, с пламенем единственной свечи, с пьянящим зельем в крови и завязанными глазами. Чтобы они не видели того, что не должны; чтобы могло обнажиться горящее тело — и получить своё. Чтобы острие ножа гладко скользило по покрытой мурашками коже, дразнило сжимающиеся мышцы живота, груди и плеч. Чтобы капающая кровь ощущалась приятной влагой, а не алым ужасом, и просто таяла на языке, а затем — в поцелуе. Чтобы каждая капля семени попала в жаждущий рот. Лорд Голден легко получал то, что прочим только снится. Он хорошо знал свою роль сведущего в разврате иностранца, красавца, богача. И все побывавшие в его постели до последнего верили в свою удачу. До тех пор, пока семя, разливаясь по животу, не смешивалось с кровью; нож не подцеплял края ран и не начинал медленно отделять обёртку от сладости. Пальцы, окунаясь в красное, размазывали его по губам, и красный мешался с золотым. Губы и язык погружались в распахнутую колыбель тела, прямо к трепещущим, живым его частям. И пробовали каждую, пока не находили самое сладкое. А что в каком теле слаще всего — не узнаешь, пока не откроешь подарок. Юноши тонули в крике и снах, боли и наслаждении, а их лица, прекрасные лица искажались истинными, ничем не прикрытыми чувствами. Ох, как это было хорошо. Все эти прозрачные тени золотого джамелийца растворялись в полудне, не оставляя даже пыли. Их бордовая, алая, красная, гранатовая, пурпурная сладость возлежала на тарелке с золотым узором, готовая к трапезе; их лица-тени собирались в один образ и, перестраиваясь, сменяли друг друга. Их семя горчило завершённой жизнью, но привкус ощущался приятно, и можно было смаковать его, словно изысканное блюдо. Чтобы почувствовать красоту, её нужно попробовать, примерить, забрать — и потом она прирастёт к тебе, как вторая кожа. ***4*** Своими глазами он может смотреть сквозь время. Они подёргиваются туманной пеленой, становятся густыми, как дым. Он бредёт в этом дыму, всё ещё Белый, но уже не такой чистый душой — и на ощупь ищет свою прежнюю жизнь. Отчаянно пытаясь ухватить её золотыми перчатками, хлестнуть рыжими волосами, пригрозить скипетром с крысиной головой. Его там больше не узнают, не помнят, не хотят впускать. Чужак с растрескавшейся огненной кожей, с запертой внутри тела горячей и тёмной душой. Он заслужил наказание и отбывает его, но всякий наказывающий должен быть готов к отмщению: всякий наказанный, выйдя из своего угла, однажды захочет крови. Он может смотреть сквозь время, но будущее ускользает прочь, и пальцы хватают пустоту. Прошлое толкает в спину; то самое, что привело его к гибели и новому воскрешению. Он хочет обернуться и разорвать голыми руками каждое воспоминание, испачкаться в крови собственной памяти, но она тверда за его плечом, гораздо твёрже, чем законы времени. — У меня больше нет имени! — кричит он в ничто и никому, но даже его голос разбивается эхом на сотни голосов. — У меня больше нет ничего, — шепчет он, и ему вторят сотни отчаявшихся шепчущих душ. Названная родня смешивается с туманом и дымом, такая же невидимая, как повороты будущего. Зеркала улыбаются и трещат, они покрыты пылью, царапинами, замутнены — и каждый отражённый в них видит себя белым, как снег. Это жестокий и необходимый обман; на какое-то время один из Белых замирает, проводя пальцами по искажённой поверхности — и вскоре отдёргивает руку, будто обжёгся. Он пытается снова и снова отыскать выход в этом лабиринте, но всякий раз оказывается, что он стоял на месте, в одной точке, а непреодолимые стены — миф, обман зрения, ничто. Их не существует, и потому их невозможно сломать. В отчаянии он обращается к более мудрым предкам, но те молчат, словно дремлющие воды спокойной реки. В них хочется бросить камень, разбудить, войти по колено и по пояс в глубину их жизней и накопленных знаний. Но они закрыты для тех, кто потерял себя во временном колесе. И потому он беспорядочно мечется, отвергнутый, слепой, а затем начинает выхватывать сгустки тумана, рвать в клочья, и рано или поздно добирается до ослепительной белизны. Он берёт и её, сдирает с неё надменное лицо, вырывает всевидящие глаза. Чтобы на мгновение ощутить власть над временем, почувствовать его — и отпустить, растворить в дыму. Белая кожа легко прирастает к его — всё же, несмотря ни на что, родственная. Она не нуждается в иглах: собирается, где нужно, аккуратно подтягивается сама, будто изначально была создана общей на всех. Вместе с ней на лицо ложится густой запах долгой жизни и бремя тесного человеческого облика. Несочетаемое, противоположное, слишком тяжёлое, невыносимое. Чтобы быть человеком, Белый должен умереть, но из всех умерших в мир людей вернулся лишь один. И его человеческая сущность, разрастаясь, вытесняла пророчества и плетения судеб: для них просто не хватало места. Цепляться за них — всё равно что пытаться поймать дождь или заставлять снег идти вечно. Чужие окровавленные глаза видят только кровь и умирают раньше, чем он успевает понять, что будущего нет. Оно конечно и для него уже завершено. Чёрный человек не может обратно превратиться в Белого. Возвращаясь в свой — условно свой — мир, Чёрный человек смеётся долго и заразительно, словно услышал прекрасную шутку, а затем спокойно раскладывает коллекцию масок и любуется ею. Возвращаясь в свой — условно свой — мир, Чёрный человек порой обнаруживает, что коллекция пополнилась, вот только как, он не знает и не помнит. Прибавлялось белое, очень много белого, в нём можно было утонуть, замёрзнуть, потеряться. Даже забыть все свои цвета. Чёрный человек радовался, что белый вернулся в его жизнь, но то была иллюзия и горькое утешение. Бесконечное множество лиц, чья кожа напоминала снег; нездоровая бледная, болезненная кожа, выбеленная, вычищенная. Какая угодно, лишь бы избавиться от черноты и на мгновение потеряться в белом. Ему часто снится, как умирают члены его племени — от его руки. Словно наяву он видит, как срывает маски лиц с их голов и, весь перепачканный кровью, властвует над временем и цветом. Ему снится, как белый саван пророческих видений окутывает его, а затем ускользает, и множество скользких шариков — белёсых глаз — катается под ногами. «Кто перегорел, тому нет пути назад», — звучат со всех сторон близкие и далёкие, родные и ненавистные голоса, и Шут, Янтарь, Голден, Пророк — все кричат в ответ, что никогда не хотели гореть, что не виноваты в этом. Но лишённые лиц и глаз Пророки продолжают твердить своё, и не пойти против их истин, и не возродить к жизни то, что мертво. Они не хотят слушать, вымерший, ненужный народ, породивший фальшь, жестокость и порок. Не знавший самопожертвования, не ведающий красоты, не поддавшийся любви. В конце концов, понимание приходит к Чёрному человеку, он стоит посреди дыма — стихия в своей стихии — и смеётся, а затем и хохочет над тем, что тлеет на его глазах. В то время как он — он! — продолжает гореть, хотя уже давно погасло пламя, что сожгло его дотла. Этого оказалось мало. Туман рассеивается вокруг него, и становятся видны все ходы, все пути, которые он так искал: они просты и ведут прямо в будущее, не скрытое ничем. В будущее, очищенное огнём. Оно ему больше не важно. Он прошёл холод насквозь — и он победил, единственный в своём роде. ***0*** Оставляя далеко за плечами горечь погибшего, тоску по утраченному, счастье воссоединения, он аккуратно убирает все свои маски — по одной, каждую держа как единственное дитя. Обрывки памяти нитями протягиваются сквозь тонкие пальцы, чтобы связаться в крепкий узел. Он с улыбкой достаёт своё лицо, предвкушая долгожданную встречу. Приходится туго, но осознание того, что время настало, помогает справиться с трудностями. В конечном итоге контур, обозначенный алыми точками, заполняется целиком, будто наконец обрёл идеальное дополнение себя. Иглы понадобились всего несколько раз, и боль от их острого касания пробуждала мысли о колючих зимних ветрах, об укусах трескучего пламени. Кожа как кожа, только чуть тронутая временем, бережно и любовно. Белая прядь в волосах. Как ни сдвигай нос, он всё равно будет выглядеть сломанным. Шрамы, мелкие и не очень, и ни один не загримирован, не закрыт, не задет. Шрамы, с глубокой нежностью сохранённые на этом лице, словно каждый дорог и любим. Улыбка, так напоминающая о прошлом, о том, из-за кого разгорелся смертельный костёр, потрескалась и воспламенилась душа — настолько, что ей даже не нашлось места по ту сторону холодного мира Пророков; о том, кто вернул её обратно. Глаза не те, глаза-предатели и лживо меняют цвет. — Здравствуй, Любимый, — говорит Шут, Янтарь, Голден и Пророк, и зеркальное отражение приветствует его в ответ единственным верным именем. Название: Калейдоскоп Автор: Мириамель Бета: Aviendha Фандом: вселенная Элдерлингов Пейринги: намёки на Фитц/Шут, Янтарь/Йек, Янтарь/Альтия, лорд Голден/Том Баджерлок Категория: слэш, гет, фэмслеш Размер: миди, 4146 слова Жанр: романтика, ангст Рейтинг: R Краткое содержание: Трудности создания с блуждающим полом. Предупреждение: POV Шута Волны разбивались о скалу и откатывались назад, оставляя за собой пену. Темнела громада Оленьего Замка, в простёршемся до горизонта море отражалось закатное небо. Пахло солёной свежестью, из вышины раздавались крики чаек. На нагретой за день скале сидели плечом к плечу мальчик и девочка. Мальчик, зажмурив левый глаз, приставил к правому склеенную из плотной бумаги трубку и медленно поворачивал её вокруг своей оси. Ветер трепал непослушные чёрные волосы, и то и дело приходилось заправлять их за уши, чтобы не мешали смотреть. — Посмотри, что там! — расхохотался он и протянул девочке трубку — осторожно, чтобы не встряхнуть. Девочка сжала трубку поверх руки мальчика. Кусочки разноцветного стекла, которые она напихала между тремя обрезками зеркала, составили нечто пикантное, но не до конца определённое. Когда она чуть-чуть повернула трубку, осколки дрогнули и сложились в удивительно натуралистичные половые губы. Развернув в другую сторону, она получила возможность полюбоваться торчащим членом с огромными яйцами. — Потрясающе, — сказала девочка и отдала трубку. Мальчик предпочёл не заметить сарказм в её голосе. Он потряс трубку и продолжил любоваться узорами. «Как же это симптоматично», — подумала девочка. Изменяющий пронзил самую суть своего Белого Пророка, да ещё в такой день. У девочки болел живот, словно кто-то засунул руку ей между кишок и время от времени сжимал их, выкручивая и растягивая. Нахмурившись, она прислушивалась к ощущениям. Мешались тряпки между ног. Девочку не оставляло беспокойство, что она закрепила их недостаточно надёжно. Кроме того, казалось, будто облегающие шутовские штаны оттопыриваются на заду так сильно, что не заметит этого только слепой. Бегая днём по замку, она то и дело одёргивала короткую чёрно-белую куртку, предварительно убедившись, что никто не смотрит. Сейчас, сидя на камне и скрыв зад от случайных взглядов, она наконец могла расслабиться и обдумать сложившееся положение. Ей надо научиться стирать кровавые тряпки так, чтобы не привлекать внимания. Сегодня, когда её застал личный слуга короля Шрюда, ей удалось сделать вид, будто она поранилась, но в будущем такие оправдания привлекут внимание. Надо использовать чёрные тряпки, решила она. А ещё лучше — чёрные носки. Надо придумать занятную историю, которая бы объясняла, почему королевский шут вдруг стал таким чистюлей. — Не зря я не стал есть за обедом ту рыбу, — сочувственно проговорил мальчик, заметив прижатую к низу живота руку. — У Баррича есть отличный настой от несварения. Уверен, он с тобой поделится. — Спасибо за заботу, Фитц, — проговорил Шут. — Думаю, я обойдусь без настоя. *** Шут знал, что всегда будет любить Фитца. Не то чтобы много об этом думал — принимал как данность и учитывал, строя планы и размышляя, что он способен сделать, а что нет. Скилл-связь, возникшая между посеребрёнными кончиками его пальцев и четырьмя пятнами у Фитца на запястье, позволяла ему всегда чувствовать его настроение. Любимый человек всегда был рядом, пусть и сам этого не знал — это уже очень много, многие влюблённые лишены и этого. Когда он приехал в Удачный в образе женщины Янтарь, разлуку с Фитцем слегка скрасило облегчение: больше не приходилось так тщательно следить за маскировкой. Всё ещё приходилось скрывать вытатуированных на спине змей, так что о посещении бань или публичных купаниях по-прежнему нельзя было и мечтать. Но по крайней мере не нужно было тайком следить за женской гигиеной. Но радовался он не долго. Лавка резчицы Янтарь вписалась в Удачный, жизнь вошла во внешнюю колею — та часть жизни, что предназначалась для посторонних глаз. У Янтарь стали появляться хорошие приятели. Когда Йек, наёмница из Шести Герцогств, пожаловалась на то, что потеряла место охранника на одном из кораблей, Янтарь наняла её телохранительницей. Беспорядки в Удачном с каждым днём беспокоили жителей всё сильнее, и такой шаг выглядел разумным. Но было тяжело: Янтарь слишком любила уединение и возможность жить, никого не принимая в расчёт, и только акцент, напоминавший о Шести Герцогствах, примирил её с необходимостью терпеть рядом другого человека. Из Йек получилась хорошая подруга — верная, интересная, всегда в хорошем настроении, всегда готовая поговорить о Шести Герцогствах. Кроме того, она не обижалась, когда Янтарь необходимо было побыть одной или обсудить дела с клиентом, предпочитающим конфиденциальность. В такие дни Йек выспрашивала, сколько времени может считать своим, и когда приходила точно в назначенный час с растрёпанной причёской и одеждой. От неё пахло элем, потом и крепким мужским табаком — не сильно, не до нарушения приличий, но при одном взгляде на неё не оставалось сомнений, как именно она предпочитала развлекаться. Несмотря на весело проведённое время, Йек оставалась достаточно трезвой, чтобы при необходимости удержать меч, и у Янтарь не было причин негодовать на её поведение. Высокий рост, развитая мускулатура и умение владеть оружием делали из Йек отличную телохранительницу, и Янтарь чувствовала себя почти такой же защищённой, как если бы жила под одной крышей с Фитцем. Целый месяц всё шло отлично. После одного из свободных вечеров Йек явилась навеселе, с широкой ухмылкой на лице, только что не мурлыча. Против обыкновения, она пошатывалась, натыкалась бёдрами на углы и хотела поговорить. Некоторое время молчала, но стащив кожаный нагрудник, не выдержала и поделилась: — Знала бы ты, как же мне хорошо… И почему ты целыми днями сидишь за своими инструментами? Сходила бы куда-нибудь, развлеклась. Миру есть, что тебе предложить. Я могу составить тебе компанию. — Шла бы ты спать, — буркнула Янтарь и надавила на цезарик сильнее, чем необходимо. — Не хочу. Йек с ногами забралась на лавку для посетителей, подложила под зад свёрнутый плащ, прислонилась плечом к стене и затихла. При одной взгляде на неё становилось понятно, что этой молодой сильной женщине хорошо и удобно. Она казалась большой кошкой, задремавшей перед очагом после сытного ужина. Янтарь не понимала, почему её так раздражает вид Йек. Та и прежде никогда не упускала возможности приятно провести время. Отчего же сегодня трудно сосредоточиться на полировке деревянной игрушки? Ещё Шут отлично научился обуздывать эмоции — пришлось ради того, чтобы не оттолкнуть Фитца. Янтарь сумела выкинуть из головы телохранительницу и полностью сконцентрировалась на работе. Только когда в окно заглянула полная луна, она вспомнила о Йек. Та спала, упершись подбородком в грудь. Янтарь вздохнула и, отложив работу, подошла к ней. — Проснись, роковая женщина! Ляг в кровать, не то назавтра не сможешь разогнуться. Йек даже не пошевелилась. Трясти за плечи тоже оказалось бесполезно — она только пробормотала что-то в ответ, но не пожелала двигаться. — И за что я тебе плачу?.. — Янтарь закатила глаза и, обхватив Йек за плечи, поставила на ноги. Не по-женски сильная, она без труда дотащила пьяную подругу до её кровати. Та проснулась и сама переставляла ноги, но продолжала всем весом наваливаться на Янтарь, жарко дыша в шею и цепляясь за платье. Слои ткани, разделявшие спину Янтарь и тяжёлую мягкую грудь Йек, вдруг показались очень тонкими. Подштанники неожиданно показались тесными, в паху болезненно запульсировало, а юбка слегка оттопырилась. Сгрузив Йек, Янтарь как в тумане стащила с неё сапоги и кожаные штаны. Рубашка была достаточно мягкой для того, чтобы не мешать спать, и достаточно пропотевшей для того, чтобы не беспокоиться о том, насколько сильно она помнётся к утру. Янтарь накрыла Йек одеялом и поспешила в собственную спальню. Не тратя время на то, чтобы скинуть одежду, она потрогала себя между ног — и застонала от досады. Она всё так же чувствовала Фитца. Прикрыв глаза, она почувствовала, как он медленно проваливается в сон. Овечьи шкуры, на которых он лежал, и тяжёлый запах волка казались не менее реальными, чем аромат свежего соснового дерева. Ни сила связи, ни любовь не изменились от того, что Янтарь становилась мужчиной. Но присутствие Йек и её тяжёлой груди оказались сильнее. Так Янтарь узнала, что не только сердце, но и плоть определяют, какую форму примут её гениталии. *** — Как поживает твоя Альтия? Надеюсь, вам хватает ума скрывать ваши отношения? — увидев нахмуренный лоб Янтарь, Экки погладила её по руке и заверила самым тёплым тоном: — Меня можешь не опасаться. Я знаю, каково быть изгоями, и никогда не стану осуждать человека за то, что он отличается от остальных. Но за прочих не поручусь. Так что вы бы поаккуратнее. Не только я замечаю, что ты всё больше времени проводишь с девицей, переодетой в мужское платье. Янтарь молча отпила чая — дешёвого, как и всё в доме татуированных. Девица в мужской одежде и мужчина в женской, Альтия и Янтарь. Они могли бы стать отличной парой, если бы не их отданные другим сердца. *** Редда по прозванию Косоглазка была Изменяющей Хокина Белого и его любовницей. Он вошёл в историю Белых Пророков как тот, кто наиболее обстоятельно подошёл к своему предназначению. Прежде, чем отправиться в большой мир, он изучил каждый пергамент в Клерресе и взял от каждого учителя столько, сколько тот смог ему дать. Он встретил Редду, когда та была ещё ребёнком, и слепил из неё такую Изменяющую, какая была ему нужна. Редда была умной и своевольной; никогда не нарушала прямого приказа, но зачастую находила лазейку в словах Хокина, заставляя того внимательнее относиться к своим словам. Они столько много времени и сил посвящали игре, что не замечали более никого, и когда Редда из ребёнка превратилась в девушку, они стали любовниками. Редда и Хокинг разделяли кров, постель, мысли и стремления, и не было среди прочих пророков и изменяющих столь полного понимания. Им предстояли великие свершения, но, слишком поглощённые друг другом и своими планами, они не сумели вовремя разглядеть тех, кому их цели оказались не по душе. Одной ночью, когда Редда и Хокинг по обыкновению выбросили из головы все дела, что целиком посвятить себя друг другу, и не замечали происходящего, окна и двери их дома заколотили, а дом подожгли. Следующим утром, когда огонь утих, а угли остыли, обугленные тела обнаружили тесно сплетёнными в объятиях. Ивлинг Сокрушитель Черепов был Изменяющим Элы Белой и её любовником. Она была шаманом своего народа и, обещанная своему богу, должна была хранить целомудрие. Ивлинг, во всём покорный её воле, никогда не пытался ни соблазнить её, ни взять силой, хотя глаза его сияли при одном виде её тонкой фигурки и он готов был по одному её слову вырезать целое племя. Сердце Элы не выстояло против такой покорности, и однажды она пришла в шатёр Ивлинга, одетая только в свои длинные золотые волосы. Он, как и прежде, дал ей то, что она желала, потому что не смел пойти против её воли. Эла боялась гнева своего бога, но вместо кары получила дар: в первую же ночь она понесла. Она видела будущее, в котором её дочери предстояла великая судьба. Зная, насколько полезны для будущих поколений Белых Пророков опыт их предшественников, она до самого последнего дня записывала все свои видения и мысли. Когда настала пора пройти через испытание, одинаковое для всех женщин, будь они королевами, пророчицами или нищими, она в последний раз улыбнулась Ивлингу и скрылась в шатре, где и должна была разродиться. Прошло двое суток, прежде чем она испустила последний вздох, а рыдающему Ивлингу дали подержать крошечное, стремительно остывающее тело. Чарим была Изменяющей Алишера Белого и его любовницей. Сперва она, дочь калсидийского герцога, свысока смотрела на князя с белой кожей и белыми волосами. Но даже её отец обращался с ним столь почтительно, столь статна была его фигура, столько огня было в его глазах, что Чарим отдала ему своё сердце. Алишер видел будущее и знал, что только забрав её из дома отца, сможет выполнить своё предназначение. Безлунной ночью он ускакал из дворца герцога, посадив Чарим перед собой. Он загнал четырёх лошадей прежде, чем остановился передохнуть. Той же ночью он овладел Чарим, потому что именно это делал с похищенными женщинами его народ. Глядя, как она утирает слёзы и кровь между ног, Алишер представлял, как слабая женщина нежными речами и умелой лаской вдохновляет его на подвиги, которые не только принесут ему славу, но и положат весь мир у его ног. Но Чарим распорядилась иначе. Когда Алишер заснул, она отцепила от пояса его раззолоченный кинжал и перерезала белое горло, а затем вонзила лезвие себе в грудь, потому что не желала жить обесчещенной. *** Ни одно из многочисленных имён, которыми он назывался в разные времена в разных странах, он не соотносил с собой. Они отражали лишь его грани, которые он считал нужным демонстрировать в тех или иных обстоятельствах. Даже имя, данное матерью, принадлежало ребёнку с белой кожей, бесцветными глазами и гладкой спиной и имело мало отношения к тому, в кого его превратила жизнь. Поэтому в мыслях он никак себя не называл. Сегодня был последний день жизни Янтарь. Связь с Фитцем становилась всё сильнее по мере приближения к Баккипу, мысли полнились новыми снами и видениями, и тело перестраивалось. Оно жаждало составить пару своему истинному Изменяющему. Янтарь сняла комнату в лучшей гостинице Фарроу и всем сообщила, что ждёт с визитом лорда Голдена. Совместные дела, вы понимаете. Неизвестно, когда его ждать, так что возьмите плату на неделю вперёд. Когда возникнет необходимость прибрать комнату, Янтарь сообщит сама. После того, как слуги занесли последний из многочисленных сундуков, она заперла дверь и вынула из самого большого огромное, во весь рост зеркало из полированной меди. Установила его на небольшом столике, задёрнула занавески на окнах и встала перед ним. Она была одета в бесформенное зелёное платье, красиво оттенявшее медового цвета волосы и смуглую кожу, но скорее скрывавшее фигуру, чем подчёркивавшую её. Ничего удивительного — когда Янтарь заказывала платье, подчёркивать было ещё нечего. Теперь оно стало тесно в груди и бёдрах, зато собиралось складками на талии. Янтарь сбросила его, высвободилась из нижних юбок нательной сорочки и замерла, рассматривая отражение. Повернувшись в профиль, обхватила ладонями грудь — маленькую, не нуждавшуюся в поддержке, незаметную под одеждой, можно даже не бинтовать, — но которую даже по пьяни невозможно было бы принять за мужскую. Янтарь проследила руками изгиб утончившейся талии, огладила по округлившемуся заду и скользнула между ног. Ещё пару лет назад волосы там росли жёсткие и густые, и чем больше времени Янтарь проводила рядом с Йек, тем гуще они становились. Янтарь начала опасаться, что волосы начнут расти и на подбородке, но уехала раньше, чем это произошло. Стоило остаться в одиночестве, без постоянных спутниц, как Скилл-связь с Фитцем и любовь к нему — самая сильная привязанность в жизни Янтарь — взяли верх. Расстояние больше не имело значения. Тело готовилось к встрече заранее. Волосы на лобке стали короткими и тонкими, как на голове. Детородному органу потребовалось несколько месяцев, чтобы подобраться и исчезнуть. Янтарь провела кончиками пальцев и убедилась, что теперь ни внешне, ни на ощупь ничем не отличается от любой женщины. Один вопрос оставался неразгаданным — способна ли она выносить и родить? Обсудить это было не с кем, потому что и среди Белых Пророков, и среди обычных людей она была одинаково чуждой. Кто был среди её предков? Ещё более редкая, чем Белые, раса, почти растворившиеся среди людей? Двое последних потомков вымершего народа встретились, чтобы дать жизнь Янтарь и на этом поставить точку в своей истории — если только она не сумеет передать их кровь дальше. Она рассеянно улыбнулась, представив, что могла бы родить Фитцу ребёнка. Мысль о существе, живущем внутри, о слюнявом беззубом ротике, ищущем сосок, о раздавшейся талии и утраченной лёгкости пугали. Но Фитц с их ребёнком на руках… Она почувствовала возбуждение, которого не было, пока она механически изучала изменившуюся промежность. Янтарь отдёрнула руки и подошла к сундукам. Она припасла много костюмов, подходящих для самых разных ролей. Единожды использовав одежду, она никогда её не выкидывала, пока та не приходила в негодность от времени и бесконечных путешествий. Сохранились и чёрно-белые штаны с курткой, принадлежавшие шуту короля Шрюда, и рабское облачение, в котором она вертелась среди татуированных Удачного. Больше всего комплектов принадлежало Янтарь, в образе которой она прожила без малого шесть лет, и лорда Голдена, в которого намеревалась вот-вот перекинуться. Но имелось и с десяток костюмов, надетых один-два раза, эпизодические роли, созданные не для того, чтобы в них жить, а для быстрого достижения маленьких целей. Янтарь постелила на гостиничный стул шёлковый платок и уселась за стол, обнажённая. Разложив джамелийскую косметику и заколов, чтобы не мешали, волосы, она вынула второе, настольное зеркало — тоже не маленькое, выполненное из лучшего стекла. Несколько часов она тренировалась наносить вошедшую в моду раскраску, имитирующую чешую элдерлингов. Она перепробовала кучу цветов, рисовала чешую разного размера, то подчёркивала линию бровей, то рисовала плавные изгибы на скулах, то наводила яркую окантовку вокруг губ. Когда кожа пересохла и начала покрываться красными пятнами от того, что краску то наносили, то смывали, Янтарь оставила свои поиски. У неё будет достаточно времени, чтобы подобрать несколько вариантов, идеально подходящих лорду Голдену. Смотреть на раздражённую кожу было неприятно. Поколебавшись, она покрыла лицо пудрой, соответствующей золотистому тону кожи, нанесла едва заметные, но придавшие свежести румына. Затем обвела глаза, подчеркнула брови, придала яркости губам. На этот раз она не стремилась придать лицу мужские черты, а намеренно добавила ему женственности, сделав щеки более пухлыми, губы чувственными, а глаза выразительными. Некоторое время она рассматривала результат своих трудов, а затем медленно, словно не до конца уверенная в том, что делает, вытащила на середину комнаты сундук, который не открывала уже очень давно. В нём лежало платье, сшитое в Шести Герцогствах около пятнадцати лет назад у одного из портных Бакка с золотыми руками и очень сдержанным языком. Она встряхнула замявшуюся ткань и бросила платье на кровать. Следом за ним отправились пара шёлковых чулок, шляпка и перчатки. Янтарь несколько минут смотрела них, а затем отбросила сомнения. Чёрные чулки плотно облегали ноги, а пояс, к которому они крепились, туго охватил талию. Кожаные туфли, удобные и устойчивые, подходящие и для пеших прогулок, и для верховой езды, но довольно изящные, оказались точно по ноге — несмотря на то, что пятнадцать лет назад Янтарь ещё не была окончательно взрослой по меркам расы Белых, все произошедшие с тех пор изменения не затронули скелета. Увидев своё отражение в зеркале, Янтарь нахмурилась. Несмотря на со вкусом выполненный макияж, сейчас она выглядела вульгарно. Вряд ли у увидевшего её мужчины возникли бы иные желания, кроме как немедленно овладеть ею прямо на полу. Она не стала надевать под платье нижних рубашек, и шёлк насыщенного синего цвета прохладно лёг на кожу. Платье оставляло открытыми плечи и сильные руки, но вырез был недостаточно глубок для того, чтобы привлекать излишнее внимание к маленькой груди. Янтарь распустила волосы и позволила им свободно струиться за спину. Шляпка застёгивалась под подбородком и не слетела бы даже при самом сильном ветре. Перчатки были столь тонкими, что позволили без труда сначала расстегнуть, а потом застегнуть золотое ожерелье. Закончив одеваться, она постаралась посмотреть на себя глазами Фитца и его Ночного Волка. Какую самку увидел бы в ней волк? Сильное, быстрое, выносливое тело он бы одобрил, как и верность, надежность как спутника. Янтарь не сомневалась: Ночной Волк поверит, что она защищала бы детёнышей до последнего вздоха. Но что подумал бы он по поводу её узких бедёр? Не засомневался бы, дадут ли её крошечные железы достаточно молока? Но запах… Лишённый Запаха, так звал его Ночной Волк в своих мысленных беседах с Фитцем. Зверь не признал бы в ней самку, как не признавал и прежде даже в те дни, когда между ног у неё сочилась кровь. Янтарь выбросила Ночного Волка из мыслей и стала представлять, как приехала бы к Фитцу в этом платье. Он жил в уединённый хижине с волком, приёмным сыном и выводком цыплят — так сообщил Чейд в своём письме. Фитц признал бы в яркой элегантной даме друга детства, в этом у Янтарь не было сомнений. Но что после? Рассердится, когда выяснится, что подозрения Старлинг оправдались и Шут оказался женщиной? Долго ли будет дуться? Сможет ли пожелать её после того, как столько лет считал мужчиной? Янтарь заметила, что дышит редко и глубоко, что тело наливается томлением, а между ног становится влажно. Она задавала себе эти вопросы не от того, что не знала ответ. Она была уверена в своём очаровании, в своей способности получить любого, кого захочет. И сейчас она обманывала себя, смакуя воображаемые подробности встречи. На самом деле она смоет косметику, переоденется в мужское платье и встретит Фитца как его старый друг. Потому что она была Белым Пророком, а Фитц — её Изменяющим. Оба не принадлежали себе. Они должны были совершить вместе ещё очень многое, а Янтарь знала, к чему приводит любовная связь между Пророком и Изменяющим. *** Лорд Голден знал о слухах, ходящих о его противоестественной связи с личным телохранителем. Если бы он был более благоразумным, то не позволил бы им распространиться и травить душу несбыточными мечтами. Но он не находил в себе сил отказаться от маленькой слабости. Слишком сладко замирало в груди, когда, в ответ на расспросы о природе его отношений с Томом Баджерлоком, лорд Голден многозначительно улыбался и переводил разговор на другую тему. В такие минуты слишком легко было представить, что когда он вернётся, пошатываясь, в свои покои, Фитц, уложив его в постель, не уйдёт к себе каморку, а ляжет рядом и позволит оседлать себя, тем самым подтверждая самые грязные слухи. *** Кебал Сырой Хлеб был Изменяющим Белой Женщины и её любовником. После поражения в войне красных кораблей, нанесённом каменными драконами Шести Герцогств, она вернулась на Аслевджал, чтобы вырезать своего каменного дракона и с его помощью обрести могущество. Обвиняя Кебала в поражении, она приковала его к камню памяти, из которого пленники вырезали дракона. То и дело заставляя Кебала прикасаться к камню, она побуждала его расставаться с собственной памятью. Через пятнадцать лет от сильного неистового предводителя пиратов остался тощий безумец, единственным стремлением которого было обглодать очередную человеческую конечность. Когда на остров Аслевджал прибыла экспедиция принца Дьютифула, каменный дракон не был готов. Белая Женщина повелела отдать камню всё, что осталось от её Изменяющего. Этого оказалось мало: её каменный дракон не сумел помешать чёрному дракону Айсфиру выбраться из ледяного плена. Белой Женщине отрубили обе руки, однако не позаботились лишить ей жизни. Она окончила свои дни в леднике под Аслевджалом, жалкая и одинокая. Её стремлением было уничтожить драконье племя, однако Дьютифул освободил Айсфира, последнего оставшегося в живых драконьего самца, и тот воссоединился с Тинтальей, последней драконицей. Белая Женщина умерла, зная, что не сумела сдвинуть колесо времени на ту колею, на которую собиралась. *** Шут не знал, насколько обоснованны его опасения. «После» не значит «вследствие», в жизни зачастую происходят самые удивительные и трагические совпадения. В конце концов, жестокая смерть настигала очень многих Белых Пророков и их Изменяющих, и среди них были не только те, кто связан любовными отношениями. Но ещё очень давно, будучи беспечным игривым ребёнком, пока не столкнувшимся с жестокостью Белой Женщины, не заклеймённый её волей, он принял решение ни при каких обстоятельствах не позволять себе перешагнуть грань в отношениях с Изменяющим. В то время выбор казался таким лёгким. Особенно по сравнению с тяжестью возможных последствий. За всю свою жизнь Шут ни разу не отступил от этого решения. К недопустимости рисковать делом своей жизни добавилась любовь к Фитцу: ни при каких обстоятельствах он не мог рисковать его благополучием и толкать к мучительной смерти. Шут ехал на юг, в одиночестве, на неторопливо шагающей лошади, милой и доброжелательной, но чужой. Малта стояла в конюшнях Ивового Леса. Ей будет хорошо под присмотром Фитца и сыновей Баррича. Её ждут долгие спокойные годы, полные зелёных лугов, ласкового ухода, отборных жеребцов и подрастающих жеребят. Куда лучшая судьба, чем ехать через все Шесть Герцогств, через Калсиду и Джамелию, и ещё дальше на юг, чтобы в конце пути, когда Шут сядет на корабль, быть проданной в неизвестные руки. Шут позаботился о её судьбе, но сейчас, сидя в седле послушного чалого коня, скучал по белой кобылице, вместе с которой столько пережил, на которой несколько раз сидел Фитц, которая Шута помнила и любила, а не относилась к нему как ещё к одному человеку, которому вздумалось сесть на неё верхом. Когда он приедет в Клеррес, его будет ждать Прилкоп. Или появится немного позже. Всё равно, главное, что долгий путь Шут совершит один. Безликие хозяева таверн, одинаковые служанки — вот максимум, который он был в силах стерпеть. Прилкоп, знакомый с Фитцем и способный в любой момент заговорить о нём, оказался бы мучительным спутником, и Шут сумел уговорить его отправиться в одиночестве, отговорившись делами в Баккипе. Изменения не заставили себя ждать. Подобно тому, как исчезли серебристые следы на запястье Фитца — свидетельство прежней Скилл-связи — тело Шута утрачивало следы безнадёжной любви. Исчезли слегка обозначенные молочные железы, с бёдер сошёл тонкий слой жировой ткани, в положенный день не пришли регулы. Но это были не те изменения, которые претерпела Янтарь в то время, когда у неё поселилась Йек. На смену женским чертам не пришли мужские. Промежность стала гладкой, как у деревянных кукол, которых Шут так хорошо умел вырезать, тело оставалось безволосым, а голосовые связки нисколько не загрубели. Устраиваясь на ночлег, Шут воскрешал в памяти воспоминания о мягкой груди Йек и о надёжных руках Фитца, обнимавшего его всю ночь. Ничего — тело оставалось холодным и бесстрастным. Шут проводил между ног, то легко, едва касаясь, то резко и грубо, пальцами проникал в единственное отверстие, но не сумел добиться даже самого слабого проблеска возбуждения. Личинка, заготовка — вот чем он являлся десятки лет назад, когда жил в Клерресе. Теперь он стал мертвецом, ненужным после того, как выполнил своё предназначение. Все, кто когда-либо был ему дорог, нашли место в жизни, среди любящих людей, среди ждущей их работы. По меркам своей расы Шут был ещё совсем молодым, едва-едва достигшим зрелости, и впереди его ждала долгая пустая жизнь. Он не знал, чем её наполнить — всё, что было нужно, он уже сделал. Осталось доживать свой век по возможности тихо, чтобы слепым вмешательством не испортить того, чего он такой ценой добился. Шут сам выбрал путь одиночества, сам оставил тех, кого любил. Но даже когда он напоминал себе об этом, легче ему не становилось. Он, не раз фыркавший и закатывавший глаза, когда Фитц погружался в жалость к себе, сейчас вёл себя ничуть не лучше. Он прибудет в Клеррес и запишет всё о себе и о своих попытках вернуть драконов. Его ждут долгие годы, когда он сможет во всех подробностях вспомнить свою жизнь и сохранить её для следующих Белых Пророков. Он изучит накопленные за долгие столетия записи более внимательно, чем во времена беспечного отрочества, и, вероятно, сможет наконец точно ответить на вопрос, действительно ли любовные отношения между Белым Пророком и его Изменяющим неизменно оказываются губительными или он сломал себе жизнь, терзаемый беспочвенными страхами. 4 level (ББ?квест) Название: Когда расцветут снега Автор: Мириамель Бета: Ariwenn (в эпизодах — Глинтвейн и Энни Уилкс) Канон: Вселенная Элдерлингов Пейринг/персонажи: Фитц/Шут, Падаль Категория: слеш Размер: макси, 24 000 слов Жанр: драма, АУ относительно «Хроник Дождевых Чащоб» и некоторых событий «Корабля Судьбы» Рейтинг: R Краткое содержание: Прошло много лет после событий «Судьбы Шута». Благодаря Скиллу Фитц молод и полон сил, в то время как дорогие ему люди стареют и умирают. На похоронах Кеттрикен он увидел девушку-альбиноса, догадался, что она подобно Шуту является Белым Пророком, и вызнал у нее, где найти старого друга. Примечания: Падаль — белый морской змей, прибившийся к клубку Моолкина и погибший в сражении между Кеннитом и командой Совершенного. В этом фике Падаль выжил, построил кокон и превратился в дракона. В названии и тексте использованы стихи Андрея Шилина. Предупреждение: смерть персонажей 1. С годами Фитцу всё чаще снился ночной зимний лес. В свете звёзд поблёскивал снег, меж чёрных стволов сосен проглядывала хижина, которую он так давно сжёг. Фитц не чувствовал и не осознавал своего тела, оставался незримым наблюдателем. Скрипнув, отворялась дверь, и на порог выходил Шут. Он не замечал наблюдателя, даже когда поднимал голову и едва не пересекался с ним взглядом. Пестрели роскошные одеяния джамелийца, кожа и волосы отливали золотом. Точно таким Шут предстал перед Фитцем много лет назад, когда приехал, чтобы увезти на поиски Дьютифула. Таким же он появлялся во снах. Иногда он усаживался на крыльце с ножом и деревянным бруском в руках, и Фитц успевал проснуться раньше, чем он отрывался от работы. В других снах думал о чём-то, рассеянно улыбался и подносил к губам стакан; Фитц знал, какой напиток он пьёт, и почти чувствовал поутру привкус абрикосового бренди на языке. Иногда из чащи прибегал Ночной Волк, и они весело возились вдвоём, не зная, как больно видеть их и не слышать мыслей Ночного Волка, не ощущать присутствия Шута, не иметь возможности присоединиться. Но даже когда они резвились у Фитца на глазах, тот всё равно слышал волчий вой, настолько далёкий, что и Ночной Волк его не замечал. Ночь и зима ждали своего часа. Ждали давно — с момента освобождения из темницы Баккипа, когда группа Чейда собрала Фитца по кусочкам и вытянула с того света — не спросив, хочет ли он возвращаться. Днём он отвлекался, занятый усадьбой, детьми или работой для Видящих, к ночи нередко валился с ног от усталости, готовый проспать без сновидений до рассвета. Но зимний лес всегда был рядом — не затаившейся угрозой, а обещанием покоя. Терпеливо, годами дожидался, когда Фитц наконец улыбнётся, повернётся к жизни спиной и отправится навстречу волчьему вою. Лес знал, что Изменяющий не закончил свои труды, но давал передышку. После всех страданий и долгих лет одиночества Фитц заслужил простую человеческую жизнь с детьми и любимой женщиной. А предназначение… Пусть пока думает, что всё позади. Сны о ночном лесе и волчьем вое — тайна. Шут и Ночной Волк так и не узнали, что Фитц мечтает в смерти найти покой, а Молли никогда не догадается. *** — Белая женщина поступила с тобой жестоко, — покачал головой Прилкоп. — Что за беспредел творился в нашем Клерресе, если ей позволили сотворить такое с ребёнком. Ты готов сделать всё, чтобы предотвратить подобное в дальнейшем, и я это одобряю. Но я прибыл в Клеррес не только помочь тебе. Прилкоп замолчал. Его взгляд был устремлён на остров, который они с Шутом покинули утром. За спиной простиралось бесконечное пространство песка, а впереди — такой же пустой океан. Взгляду не за что было зацепиться, кроме нескольких хижин неподалёку. Шут знал, что Приклоп не нуждается в расспросах. Не в его правилах оставить мысль недовысказанной. Паузы, необходимые для обдумывания следующей веской фразы, могли тянуться долго. На солнце набежало случайное облако и отбросило тень на чёрное лицо. «Если не успеет заговорить, пока тень не ушла, мы не получим ещё одно место», — загадал Шут. Они с Прилкопом пересекли полосу воды, отделявшую остров от поселения на материке, чтобы встретиться со старейшиной. Ожидание длилось с самого утра и не собиралось заканчиваться. Шут скучал. Ему нравились нежные поглаживания солнечных лучей, но не в том случае, когда его удерживала на месте необходимость. Принуждение воскрешало воспоминания о заточении у Белой Женщины. Настроение портилось, и предстоящая встреча казалась уже не такой важной. Если не удастся уехать всем вместе ближайшим караваном, кто-то из Пророков поедет следующим, велика ли беда? Раз потеряли столько лет, несколько недель ничего не изменят. Тень ещё не покинула чёрное лицо, но к кончику носа уже прикоснулся луч света. Прилкоп сказал: — Белый Пророк, удачно завершивший миссию — редкость. Иногда мне кажется, что нам следует не выяснять, какие ошибки приводят к поражению — их слишком много, — а анализировать победы. Шут лежал на животе, подставив горячим лучам бугристую кожу на спине — напоминание о татуировке, изображающей драконов и змей, и нанесённой, и содранной по приказу Белой Женщины. Руки, сложенные перед собой, пальцы, перебирающие красный песок, голова на сгибе локтя и взгляд исподлобья. Чтобы ответить, пришлось повернуть голову набок. — У каждого Пророка своя задача и своё предназначение. Пророку нельзя повторять чужую жизнь, а нам нельзя его ограничивать. Таким вмешательством можно только сбить с курса. — Нам не следует мешать. Нам следует помочь выбрать правильный путь, не отвлекаясь на дороги, ведущие в тупик. Не возражай, лишняя свобода только даст больше возможностей для ошибки. Сколько раз ты подходил к самой грани? Сколько попыток потерпели поражение? Дважды твои усилия оказались тщетными. Жизнь твоего Изменяющего множество раз висела на волоске. Когда я думаю об этом… Как же тебе повезло: поистине, чудо, что ты смог выполнить предназначение. В синей выси закричал стервятник, заметивший поживу. Шут вспылил: — У меня не было ошибок. Не спаси каменные драконы Шесть Герцогств во время войны красных кораблей, морями к востоку от Баккипа правила бы Белая Женщина. Подумай, кто бы тогда помешал ей отрубить Айсфиру голову? Даже оставь она его в покое — кто бы его разбудил? Без победы в той войне Тинталья оказалась бы обречена в одиночестве любоваться, как умирают больные детёныши. Прилкоп поджал губы и покачал головой. Он походил на каменную статую в своём сомнении — такой же спокойный и непреклонный. — А сама Тинталья? — Шут от волнения сел. — Дорого бы стоило освобождение последнего самца, если бы прежде не пробудили Тинталью? — Айсфира пришлось пробудить, чтобы исправить твои прежние ошибки. Проведи ты дело правильно, не пришлось бы возвращаться в Шесть Герцогств и спасение этого дракона не имело бы никакого значения. У тебя была возможность закончить всё ещё в Удачном, если бы ты внял снам о девятипалом мальчике. Шут накинул рубашку, подтянул колени к носу и обхватил их руками. — О да, — он кивнул, — мне не следовало уделять столько внимания Альтии Вестрит. Поступи я, как должно, и отправься на поиски Уинтроу, змеи закуклились бы ранним летом, и вместо недоразвитых уродцев у Тинтальи появились бы здоровые дракончики. Даже озвучивание мыслей Прилкопа не вызвало его удовольствия: тот оставался таким же примороженным, будто сидел посреди ледника, а не был окружён горячим песком. С облегчением Шут увидел высокую фигуру, закутанную с головы до ног в белое, точно труп в саван. Шут поморщился: хоть он и не забывал, что подобное облачение спасает от перегрева, всё же недолюбливал за напоминание о смерти. Только торчащая наружу борода напоминала, что перед ним живой человек. Прилкоп тоже заметил старейшину. Ожившая статуя поднялась и заговорила на местном наречии. Маленький Шут провёл не одно десятилетие на острове через узкий пролив от деревушки, но не имел возможности выучить язык. Разреши ему учителя хоть раз в неделю посещать этих людей, сейчас Шуту не пришлось бы полагаться во всём на Прилкопа. Шут живо вслушивался в разговор. Мешанина рычания и шипения никак не распадалась на отдельные слова, только изредка удавалось выудить знакомое выражение. Однако не только речь давала представление о ходе беседы. Лоб Прилкопа ни разу не нахмурился, с лица не сходила вежливая улыбка. Собеседники несколько раз принимались кивать. В конце разговора Прилкоп передал старейшине завязанный мешочек. В нём звякнули скучные вечера, проведённые за переговорами со случайно зашедшими в гавань торговцами. Ожидание закончилось, когда старейшина отправился прочь. Никакие цепи больше не удерживали на этом берегу. Шут вскочил на ноги и направился к лодке, но не удержался и обернулся, криво улыбнувшись: — Обидно выйдет, если мы не найдем Белого Пророка. Тогда тебе некому будет приводить меня в пример. — Прилкоп вопросительно приподнял брови. — Пример того, как Пророк работать не должен. *** Падаль развалился на илистом берегу, подставив солнцу белёсые бока и сложив крылья над головой так, чтобы они не отбрасывали тени. Вдалеке за деревьями, у следующей излучины, суетилась Тинталья, распределяя между недоносками мясо, которое ей удалось добыть. До Падали доносился её раздражённый клёкот и трубные завывания: ей надоело объяснять дракончикам, почему они снова остались полуголодными. Мясо успели проглотить скорее, чем Тинталья облизнула с носа кровь добычи. Детеныши обступили драконицу, норовя подобраться поближе к пасти и засунуть туда язык. Но Тинталье, чтобы отдать ещё хоть немного пищи, пришлось бы выблевать внутренности, поскольку желудок её был безнадёжно пуст. Она стряхнула детёнышей, попятилась и взлетела на безопасном расстоянии, без риска разметать выводок поднятым вихрем. Поток воздуха только всколыхнул зачатки крыльев дракончиков, проводивших её завистливыми взглядами. Падаль больше не желал участвовать в этом балагане. Он был ничуть не крупнее остальных, и желудок сводило не меньше, вот только он понимал: чтобы вырасти здоровым, жрать следует часто и досыта, а если это невозможно, то и унижаться незачем. Никому не нравилось презрение, исходящее от Падали. Остальные детёныши к нему не подходили, но Тинталья всё же продолжала выдавать причитающуюся порцию мяса под возмущённый шепоток остальных. Проглотив свою долю, Падаль искал утешение в наблюдениях за беготнёй расстроенной самки, скулеже дракончиков и размышлениях о том, кто виноват. Десятилетия — или века? — проведённые в море, пока он плавал морским змеем и ждал, слились в серое месиво, и только появление клубка Моолкина внесло в существование подобие смысла. Несмотря на многочисленные предостережения, ворчание и насмешки над воодушевлёнными сородичами-змеями, было, было время, когда сам он верил, будто настал конец бессмысленным ожиданиям. Поверил, что в будущем их ждёт что-то большее, чем существование в образе неразумных тварей. Что ж, в чём-то Падаль не ошибся. Рассудок и необходимый объём памяти сохранить удалось. Вот только не хотелось помнить о том, что конечности, торчащие из спины, предназначены для полёта, а вовсе не для цепляния за деревья и скалы. Ненужная память оказалась на редкость навязчивой. Стоило прикрыть веки, как вместо грязи, в которую Падаль обречён вечно тыкаться носом, появлялся далёкий и оттого прекрасный город, расплывчатый в дымке, кое-где прикрытый облаками и серебрящийся в лучах солнца. Он так и не открыл никому настоящего имени. Калека заслуживал драконьего имени не больше, чем змей на грани безумия. Он назвал себя Падалью, когда был змеем без будущего и без надежды, и с тех пор ничего не изменилось. Не в силах Тинтальи приносить больше добычи. Не в её силах заставить людей забыть о своей войне и заняться выкармливанием недодраконов. Да и сомневался Падаль, что дело только в кормёжке и получи он вдруг неограниченный подвод мяса — сумел бы вырастить полноценное тело. Змеи должны окукливаться весной. За лето коконы успевают хорошенько прогреться и затвердеть, чтобы личинки получили достаточную защиту от зимнего холода, смогли завершить преобразование и вылупились большими, сильными и сформированными. А клубок Моолкина выполз на берег в конце осени. Ждать следующей весны было невозможно, змеи утратили бы разум. Постепенно — зная, что впереди мрак безумия, зная, что цель близка и недостижима, наблюдая одного за другим сходящих с ума собратьев, борясь с усталостью, накопленной за долгие века. Никто не был готов к такой пытке. В конце осени предотвратить катастрофу было уже нельзя. А когда можно? Одержимый, Падаль искал точку поворота, момент, когда — случись прожить жизнь заново — он мог бы поступить иначе, изменить обстоятельства, убедить других, заставить — и всё исправить. Чтобы не оказаться в результате на покрытом чёрным песком пляже с убогими зачатками крыльев за спиной. Когда писк детёнышей стих в отдалении, Падаль вытянулся на боку и прикрыл веки. Сознание металось по истории белого морского змея от прошлого к настоящему и обратно. После перерождения память работала безотказно: виденное и почувствованное когда-то без труда переживалось снова и снова. Даже время, проведённое в мутной пелене безумия, восстанавливалось без труда. Падаль морщился от отвращения, вспоминая себя — животного, но не позволял пропустить ни дня в поисках точки невозврата. …Стало слишком поздно, когда клубок воссоединился с Той, Что Помнит. Падаль запрокинул голову и издал негодующий рёв: ему удалось найти виновника. За происходящее отвечает Та, Что Помнит. Это она пробудила его — а ведь он уже прошёл мучительную деградацию и стал обычным животным, уже не понимал происходящего и не боялся будущего. Утратил себя и обрёл покой — а она вернула первое и отняла второе, насильно, не спросив. Жалкая калека! Ещё более жалкая, чем он сам — он-то понимал, что обречён, и не смел предаваться мечтам. Её счастье, что слабость не позволила ей построить хороший кокон и пережить зиму. Будь Та, Что Помнит, жива, Падаль не остановился бы ни перед чем, чтобы отомстить. Он вцепился бы в неё зубами, раздирал бы когтями и до хрипа кричал, чтобы забрала память обратно, — и помнил бы, что это не в её власти. 2. Нэд приехал на исходе осени, когда урожай был убран, корм заготовлен, а хлев утеплён. Если бы старший сын Свифта не нашел Фитца в конюшне и не доложил, как полагается, о прибывшем, невозможно было бы узнать сына в элегантном, уже немолодом человеке, одетом слишком нарядно по меркам Шести Герцогств. — Отец! — он обнял Фитца, отстранился и засмеялся, разглядывая: — Ты совсем не изменился! — Он лениво растягивал слова — привычка, которой раньше за ним не водилось. — Чего нельзя сказать о тебе. Где твой конь? — Он совсем не устал. Проедемся по твоим владениям? Старлинг все уши прожужжала, как ты замечательно устроился. — Удивительно, ведь она была здесь всего раз, и то не стала задерживаться. — О да, — сверкнул зубами Нэд. — О твоей жёнушке она тоже порассказывала. Честно говоря, я побаиваюсь показываться ей на глаза. Как бы со мной чего не случилось за то, что я привёз прошлое и далёкие страны. — …А также длинный язык, — ответил Фитц, не сдержав усмешки, и отправился седлать лошадь. Наряду с ленцой и золотистым загаром Нэд приобрёл в путешествиях брезгливость. Когда они вернулись в конюшню после осмотра Ивового Леса, Нэд поморщился, ступая в опилки дорогими сапогами. Тогда Фитц моргнул старшему сыну Свифта, который ещё болтался поблизости, чтобы шёл в дом, а сам и не подумал забирать лошадь Нэда и вместо этого излишне усердно занялся своей. После непродолжительной неторопливой прогулки незачем было растирать спину и массировать ноги, однако оно того стоило: выйдя из денника, Фитц увидел Нэда — босого, в закатанных штанах и рубашке с расстёгнутым воротом. Он нёс оголовье и седло, чтобы разложить их на просушку, и по шутливо покорной гримасе можно было всё-таки узнать мальчика, которого воспитали в глуши королевский убийца и его волк. Фитц велел нагреть чан для купания и принести чистую одежду, а сам отправился к Молли, чтобы подготовить её к гостю. Нэд поразил расторопностью, когда показался свежий и сияющий на пороге как раз в тот момент, когда Фитц заканчивал напоминать Молли историю своего сына. Как нетрудно было предположить, жена приняла его вежливо, но без особой радости. Обменявшись ничего не значащими репликами о дороге и «как ему понравился Ивовый Лес», Молли пригласила всех к столу. Она всегда умела быстро собрать всё необходимое для непритязательной, но сытной трапезы. На столе появились копчёные окорока, суп, домашний сыр, тушёные овощи, творожная запеканка и специальное вино для гостей. Нэд уплетал кушанья, не забывая о светской беседе, и Фитц гадал, как он не поперхнётся. Наверное, научился, когда ещё не наработал имени: чтобы не голодать, приходилось запихивать в себя как можно больше при первой же возможности. Молли постепенно оттаивала: хоть она и жила когда-то во дворце и видела множество знатных вельмож, но их очарование никогда не было направлено на неё, и теперь она млела от красивого мужчины и его придворных манер, пусть и не самого высокого сорта. Вскоре все насытились. Нэд выпил вина, поставил кубок на лавку и, дёрнув головой, откинул с глаз слишком отросшие волосы. — А теперь позвольте отблагодарить за гостеприимство. С тех пор, как подросли и разъехались внуки, Молли частенько скучала и вечерами бывала не в духе. Потому она радостно закивала: — Сыграй, сынок. Нэд не заставил себя упрашивать, и вскоре Молли слушала рассказы о далёких землях — как она слушала бы и Фитца, умей он рассказывать и будь в его историях меньше тайн — и наполняла Нэду кубок, а он кивал и заливался пуще прежнего. Пальцы небрежно перебирали струны, высокий голос звучал чисто и довольно приятно. Сын пел до глубокой ночи, перемежая стихи пояснениями, которые то и дело перерастали в длинные запутанные истории. Фитц, много лет проведший рядом со Старлинг, не узнал ничего нового и только иногда покачивал головой, когда речь заходила о событиях, в которых ему довелось принять участие. Молли вздыхала и пару раз прослезилась, а когда её муж зевнул, пихнула его локтем. Наконец зевнул и Нэд. — После прогулки и ужина так и тянет проверить, насколько мягки у вас перины! — Конечно, сынок, — улыбнулась Молли, — я покажу твою комнату. Но ты ведь споёшь нам и завтра? — Да. У меня ещё осталось, чем поделиться, — улыбнулся Нэд и, словно не он завёл разговор об усталости, снова тронул струны. Привставшая было Молли опустилась обратно в кресло. Несколько переборов прозвучали и стихли. — Меня научили этой песне далеко на юге, дальше Удачного и Дождевых Чащоб. Наш корабль пристал к маленькому островку, единственному обитаемому клочку суши среди множества утёсов, торчащих из воды. На нём жило всего с десяток человек. В двух лигах простиралось побережье — пустыня, от которой в полдень слепило глаза. Узкой полосой вдоль берега рассыпались рыбачьи хижины, а раз в неделю к причалу приставало торговое судно, забиравшее улов и оставлявшее плату взамен. Неделю мы жили на острове — в очень странной школе, в которой были наставники, но не было учеников. Шесть дней я рассказывал о том, что видел во время странствий, и о чём слышал. А на седьмой один из наставников в благодарность научил меня песне, которую сложил сам и никому ещё не пел, — Нэд улыбнулся и посмотрел на Фитца. — Кого же учат в этой школе? — спросила Молли. — И чему? — Я не знаю. Нэд пожал плечами и запел: Был охотником — хоть куда, Только времени ход не слышен: Подкрадётся пора, когда Будут мне по зубам лишь мыши. Ты охотиться станешь одна, Не скуля, не ропща на бремя. Будет милостива Луна — Не затянется это время. Ты поплачь обо мне тогда, Погорюй, но не слишком долго. А когда расцветут снега — Ты найди молодого волка. Пусть он будет похож на меня И продолжить наш род достоин, И, с Луны наблюдая, я Буду пусть за тебя спокоен. От копыт, от рогов, от свинца Пусть хранит вас Луны сиянье… Пусть он будет с тобой до конца, До последнего содроганья, А когда твой угаснет взгляд И душа в волчий рай умчится — Пусть, как я много зим назад, Он найдёт молодую волчицу. *** Пророки, подобно стае сорок, галдели над грудой свитков. Шут сидел в углу, сдвинув брови, и покрывал резьбой, наверное, сотую по счёту ложку. С каждым разом они выходили всё вычурнее и безобразнее. Будь вокруг не такая глушь, можно было бы продавать эти ложки по дюжине в неделю. На них всегда найдутся богатые покупатели без тени вкуса. Выручка перекроет все расходы школы, и пребывание Шута здесь станет не таким бессмысленным. Прилкоп иногда оборачивался к нему, колол взглядом, но молчал. Остальные не обращали на Шута внимания. От выкриков «Ближние острова!», «Пролив Хаузера!» и «Пиратские острова!» гудело в висках. Несколько раз назвали его имя, но Шут даже ухом не повёл. Если вскочить и захлопать на пророков, как на птиц, они разлетятся? Эти не из пугливых, эти затащат в свою стаю. Лучше затаиться и переждать. В конце концов — определённо позже, чем хотелось бы, — выкрики потеряли накал, а оживление на лицах сменилось усталостью и досадой. Десяток человек пыталось прийти к соглашению — как же обойтись без усталости и досады. Совещание подошло к концу. Пророки упорхнули. После них остались разбросанные карты, груда поломанных карандашей и исчёрканных свитков. Обломки кораблекрушения, разрушенная деревня, разорённое гнездо. Отбросив ложку и резец, Шут шагнул к столу. Его руки метались меж бумаг, глаза выхватывали очертания берегов, надписи и стрелки. Наконец, найдя бумагу со своим именем, он страдальчески закатил глаза, уронил её на пол и кинулся на поиски Прилкопа. Тот стоял на балюстраде, увитой плющом, устремив взгляд на юг, на отражённый в море закат. При виде его чёрной кожи Шута нередко посещали мысли о том, что сам он гораздо светлее. Значило ли это, что он выполнил не всю работу, не до конца израсходовал потенциал? Детские сны-пророчества исчерпаны не одно десятилетие назад. Давно пора смириться, что стал обычным человеком, но нет-нет да проскальзывали мысли, что впереди ещё ждут свершения. — Куда отправишься ты? — Я останусь тут, — взгляд Прилкопа был пытлив и внимателен. — Почему? — Хочу быть уверен, что в день, когда Пророк доберётся до нашего острова, он не окажется здесь один. — Нас и так слишком мало. С потерей каждого человека уменьшаются шансы на удачу. Пророк может оказаться в любой, самой далёкой и самой близкой стране. Ты принесёшь больше пользы, если отправишься на поиски. — Ты не хочешь исследовать южное побережье? — Не хочу. — Увы. Лучше тебя никто не знает обычаев Удачного и Дождевых Чащоб. — Это не единственные места, которые я хорошо знаю. А на архипелаге к востоку от Удачного, который вы тоже включили в мой путь, я не бывал ни разу. — Верно, — не стал спорить Прилкоп. Шут ждал сомнений, несогласия — свидетельства того, что Прилкоп задумался и его можно переубедить. Но чёрное лицо оставалось невозмутимым, и дальнейших слов не последовало. Словно он догадался, что Шут поделился не всем, что было на уме и душе, и давал возможность высказаться. Напрасно ждал. Шут умел хранить свои секреты. Таким простым способом их не вытянуть. …Несколько недель спустя Шут и Прилкоп остались единственными Пророками в Клерресе. У ветхого причала покачивался на волнах последний корабль: небольшое торговое судно с грузом льна особой выделки. На время долгого пути в Джамелию этому судну предстояло стать Шуту домом. — Почему бы тебе всё же не помочь с поисками? Тебе не обязательно уплывать далеко. Ты мог бы вместо меня отправиться на Пиратские острова. Тогда мне бы удалось… — Получить убедительную причину посетить Шесть Герцогств? Шут поджал губы. — Эй, вы там! — хрипло заорали с палубы. — Мы снимаемся! Ещё не передумали плыть? Нахмурившийся Шут обнял Прилкопа — зло, порывисто — и шагнул на липкий от смолы трап. *** Падаль погрузил тело в Драгоценную. Перебирая по дну лапами, выбрал наиболее удобное положение, уложил хвост вниз по течению, вытянул голову, устроил её на берегу и довольно вздохнул. Прикрыв глаза и наслаждаясь прохладой, омывающей чешую, он слушал ночные звуки и раздувал ноздри. Остальные драконы сожрали коконы менее сильных сородичей, не сумевших завершить метаморфозы. За исключением, конечно, тех коконов, которые унесло наводнением. А их было достаточно — говорят, Тинталья не досчиталась девятнадцати. Прежде, во времена расцвета их рода, коконов с невылупившимися личинками оставалось немного, не больше нескольких в выводке. Когда умирала надежда, что дракончики все-таки завершат трансформацию, остальные драконы пожирали мертвецов, чтобы сохранить в себе их память. В точном соответствии с обычаем, калеки слопали также и умерших собратьев. Когда выводок сожрал все непроклюнувшиеся коконы, когда умерли самые слабые, а остальные немного окрепли на мясе сородичей, они покинули пляж. Не дело драконам барахтаться в грязи, и они заставили людей повалить несколько огромных стволов, чтобы взбираться на них, цепляясь когтями, и греться в сухости на солнышке. Падали же нравилось находиться в одиночестве у реки, полноводной после наводнения и последовавших за ним пары землетрясений. Ядовитая вода разъедала когти, если слишком долго в ней находиться, но зато Падали удавалось поймать пару-другую рыбёшек. Он заплывал всё дальше, вылезал на берег там, куда не добирались остальные драконы и, благодаря этому, получал мимолётную иллюзию самостоятельности. Но берег нравился ему не только уединённостью и возможностью добыть чуть-чуть еды. Кладбище неродившихся драконов символизировало прошлое, которое не отпускало его, не позволяло набраться сил, — и одновременно будущее, несомненную и жалкую смерть. Будучи драконом, он знал, что хилый — обречён, и не сомневался в правильности такого жизненного порядка. Чтобы род повелителей трёх стихий не вырождался, необходимо следить, чтобы существовали только здоровые особи. Таким образом, драконам, чтобы не выродиться, придётся вымереть. Падали нравилась эта мысль, и он возвращался на пляж, чтобы обдумывать её снова и снова. Когда солнечные лучи, проходящие сквозь закрытые веки, померкли, а из чащи донеслось пение ночной птицы, он уловил присутствие двух человек — задолго до того, как смог различить их голоса. Рассекая невидимый ими серебристый поток, они были не значительнее и не интереснее самца птицы, заходящегося на вершине ивы нежными трелями. Однако людские мысли оказались значительно громче. Падаль дёрнул хвостом, поднимая со дна ил, и приготовился выскочить на берег, чтобы отпугнуть их — как только подберутся поближе. Но замер, вслушиваясь. — …Для них не годится. А нам в самый раз будет! Я ж не предлагаю строить из них корабли. — А что с ними тогда делать-то? — Ну ты и дурило! Из диводрева можно столько мелочёвки понаделать — резчики с руками оторвут, покупаючи! — А драконы? — Что драконы? Им оно уже без надобности. — Что-то ты не так уж уверенно говоришь! — Да брось ты! Драконы за пять миль отсюда, они и не узнают, что кто-то забрал их коконы. Я тебе говорю — они даже не знают, что коконы прибило сюда наводнением. А узнают — так мы будем далеко, свидетелей нет. Ни в жизнь не поймают! — Ну… а продавать тогда пойдём в масках, что ли? — Скажешь тоже — в масках! Да не трусь ты! Сейчас осмотримся, разведаем обстановочку, чтоб, значит, увериться, что дело пройдёт шито-крыто. А если всё окажется как надо — в первую же безлунную ночь подкатим лодку и увезём, сколько сможем. — Пилить, наверное, придётся? — И пилу возьмём. Вон, смотри, чернеют. — Да в одном пудов сорок, не меньше! Начинку, правда, выкинуть придётся, но уж пудов двадцать пять чистого диводрева останется. — Я о чём и толкую! Разбогатеем, как пить дать. Хоть приданое дочери справишь. — Только ночь надо тёмную. А то видишь, как луна сияет. Любой нас увидеть сможет. — Подождём, куда торопиться. Никто из них уже не вылупится, так что дождутся они нас, драгоценнейшие. Падаль не шевелился и едва дышал, чтобы себя не обнаружить. В отголосках человеческих мыслей он увидел, что его голову приняли за старую корягу. Ещё долгое время после того, как люди ушли, Падаль оставался неподвижным. А когда небо на востоке начало светлеть, он медленно выбрался из воды, отряхнулся и пополз вперёд, туда, где в мыслях людей увидел запутавшиеся в корнях коконы. Не все, не девятнадцать, но достаточно, чтобы… Постоянный голод, к которому он привык за годы, прошедшие с вылупливания, к утру обострился. Не размышляя и не колеблясь, Падаль разорвал ближайший кокон и принялся пожирать останки змеи, а когда с ними было покончено, взялся и за оболочку. С каждым проглоченным обломком он впитывал воспоминания погибшего и чувствовал, как кровь веселее бежит по жилам. Когда он покончил с первым коконом и, потяжелевший, с трудом вполз на берег, он впервые за свою недолгую жизнь почувствовал настоящую сытость. 3. Молли уже месяц не могла встать без посторонней помощи. Впервые осознав, что больше не в состоянии справиться с простейшими действиями, она до полудня лежала, отвернувшись лицом к стене, и ровным голосом отвечала, что всё в порядке. К обеду она громко потребовала, чтобы её отвели к столу, и только по промокшей подушке можно было понять, что она проплакала всё утро. Её характер стремительно обострялся, становясь всё более резким и властным. Она велела, чтобы ей докладывали обо всех происшествиях в Ивовом Лесу, а потом раздавала указания, которые необходимо было выполнить в точности, чтобы избежать долгих скандалов. То и дело её кресло переносили из одной части дома в другую, чтобы она могла проверить запасы или убедиться, что поместье содержится в надлежащей чистоте. — Отдохни, — просил Фитц Молли. — Элла хорошая хозяйка, нет необходимости за ней проверять. — Знаю, что хорошая. Я сама её вырастила. И не глупи. Я пока не настолько немощна, чтобы целыми днями рассиживать без дела. С годами Молли становилась всё жёстче и всё менее ласковой с мужем. Наверное, Фитц был очень глуп, поскольку только сейчас понял, что она не может спокойно увядать, наблюдая, как он остаётся — благодаря Скиллу — молодым и сильным. Знала бы Молли, сколь многое отдал бы он за то, чтобы родиться обычным человеком и не знать ничего об этой молодости. Но он никогда не обсуждал с ней дела королевского убийцы, а начинать сейчас было поздно. В день осеннего равноденствия прибыл гонец со срочным посланием из Баккипа. Ветер трепал чёрную ленту на его шляпе. Фитц давно ждал этого известия и тем не менее почувствовал, как внутри что-то дрогнуло. Он переоделся в дорожное платье, подготовил лошадь и только после этого решился подняться к Молли. Она, сощурившись, водила пальцем по старому, полученному несколько недель назад письму Дьютифула и качала головой. Её рот сложился в презрительную гримасу. Фитц по опыту знал, что разговор с ним только углубит её морщины. — Молли, — позвал он. — Подумай только, король решил отправить детей на юг, чтобы они учились тамошнему колдовству. Совсем сдурел на старости лет! Дюжину умных детей из среды зажиточных мастеров действительно собирались отправить в Удачный. Эта новость была не первой свежести, но Молли продолжала принимать её близко к сердцу и любила повозмущаться. Фитц терпеливо выслушал её ворчание и, дождавшись мгновения, когда она переводила дух, произнёс: — Молли, в минувший четверг умерла королева Кетриккен. Она пожевала губами и буркнула: — Зажилась старуха, давно пора. — Король послал за мной. Я вернусь так быстро, что ты и заметить не успеешь моего отсутствия. Пока Молли собиралась с силами, Фитц воскрешал в памяти всё то хорошее, что было за долгие годы жизни в Ивовом Лесу. Думал о прекрасной зрелой женщине, которая всегда относилась к нему добрее, чем он того заслуживал. Фитц ожидал гневной тирады и был почти готов к ней, но ответ оказался сухим и кратким: — Ты не должен покидать меня в такое время. Я хочу, чтобы ты был рядом, когда я умру. — Молли, ты не умрёшь. Меня не будет всего с неделю, ты и глазом моргнуть не успеешь, как я вернусь. — Иди, — она отвернула голову. — Иди. Ты всегда уходил, когда я больше всего в тебе нуждалась. — Я должен. — Ты должен быть со своей семьёй. А эта старуха значит для тебя больше, чем родная жена. Если так — иди и больше не маячь у меня перед глазами. В Баккип Фитц прибыл спустя два дня: он не торопился, малодушно растягивая время между прощанием с Молли и совсем другим прощанием — с королевой-матерью. В замок его пропустили беспрепятственно. Не хотелось спорить со стражниками, охранявшими покои короля, и он направился прямиком к Чейду. Старик выглядел ужасно. Седой, но сильный и моложавый мужчина усох и облысел. Кожа походила на смятую, усеянную чернильными кляксами бумагу, глаза покрылись красными прожилками и жёлтыми пятнами, а зубы сточились, словно он пытался грызть камень. Но страшней всего казалась осанка: Чейд оставался всё так же прям, но утратил гибкость, словно позвонки склеились и закаменели, и теперь напоминал одну из кукол, которых любил вырезать Шут. Он так выглядел уже несколько десятилетий. Когда Фитц и Чейд вошли в маленькую пустую залу с гробом на пьедестале в центре, там уже находились Дьютифул с Элианой и их детьми. Поприветствовав присутствующих, Фитц мимоходом отметил, что король до сих пор кажется сорокалетним мужчиной, в то время как королева, несмотря на царственную стать, неумолимо клонится к закату. Скоро Элиана столкнётся с теми же бедами, что и Молли. Однако Фитц не стал задерживать внимание на этой мысли. Он не видел Кетриккен несколько лет и сейчас всматривался в исполненное покоем и величием лицо, стараясь осознать, что ещё одна часть прошлого ушла навсегда. Он должен был испытать горе, ощутить утрату и скорбь, но не чувствовал ничего. По опыту он знал, что всё это придёт после и будет настигать ночами далёким волчьим воем — очень долго, наверное, всегда, — но пока был пуст. Никто не осквернял безмолвия бессмысленными словами, и мысли вернулись к долгому пути по дороге Скилла, когда молодая женщина почти перестала быть для Фитца — для всех них — королевой, но стала отважным и родным попутчиком. Иногда рада была подставить надёжное плечо, а иногда нуждалась в заботе и поддержке. Она ходила на охоту, разделывала добычу и сердилась на ревность Старлинг. Она почувствовала смерть Ночного Волка, хоть и находилась за десятки лиг от него. Теперь, когда жизнь Кетриккен завершилась, Фитц мог со всей убежденностью заявить, что она была прекрасной королевой. Ещё долгие века менестрели будут петь о Жертвенной, которая отдала каждый день своей жизни служению нашему народу. Фитц мог бы долго простоять, погружённый в воспоминания, но почувствовал, как на плечо опустилась рука и голос Дьютифула произнёс: — Пора. Старшие принцы подняли гроб и понесли его в тронный зал, полный подданных в трауре. Остальные двинулись следом. Предстоял долгий день, полный плача и причитаний, и воспоминания на время отступили. Фитц занялся тем, что начал по старой привычке осматривать скорбящих. В отличие от Чейда, до сих пор остававшегося королевским убийцей, Фитц многие годы не участвовал в придворной жизни и потому столкнулся со множеством незнакомцев. Его роль на церемонии не отличалась сложностью: необходимо было стоять позади Дьютифула в качестве охранника. Он мог позволить себе смотреть по сторонам, вглядываться в придворных и пытаться угадать фамильные черты среди чужих лиц. Фитц увидел её ближе к вечеру, когда процессия после торжественного шествия через всю столицу остановилась у склепа, в котором Кетриккен суждено было найти последнее пристанище. Девушка, облик которой заставил сердце забиться быстрее, не скорбела: её лицо оставалось спокойным и невозмутимым, а глаза с вежливым любопытством стреляли по сторонам. — …Была истинной Жертвенной… Фитц перестал даже вполуха следить за последней речью и впился взглядом в молоденькую девушку со странным головным убором, не соответствующим церемонии ни цветом, ни фасоном. Сперва она стояла слишком далеко, чтобы он мог убедиться в своей догадке, но она подходила с людским потоком всё ближе, и сомнений больше не оставалось: и кожа, и волосы, спадающие из-под шляпки немыслимой волной, были белыми — как молоко, как снег, как полотно и — как Шут когда-то. *** Дети смолкли тотчас же, стоило Шуту обернуться. Лица, отмеченные цветными чешуйками, перемазанные ничуть не меньше, чем лица сорванцов любого другого поселения. Кто-то не стесняясь пялился, кто-то фальшиво смотрел в небо. И каждый ждал. Сперва, пару-тройку лет назад, это казалось забавным. Шут пожимал плечами, улыбался, грозил пальцем, но ничто не могло заставить детишек, отмеченных Дождевыми Чащобами, улыбнуться в ответ. Вскоре он перестал пытаться. Не увидев ничего нового на лицах детей, он ускорил шаг. Бормотание за спиной и лёгкие шаги не отступали, подобно надоедливому жужжанию мошкары. Шут хмурился, старался думать о своём, но никак не мог отвлечься от взглядов, царапающих затылок. Завидя наконец причал, он устремился вперёд и сбежал в ожидавшую его лодку. — Два золотых. — Я помню. Корабельщик не двинулся с места. Неподготовленному человеку трудно было бы различить выражение лица, покрытого мелкой алой чешуёй. Но за два года пребывания в Дождевых Чащобах Шут научился читать по чешуйчатым лицам ничуть не хуже, чем по обычным человеческим. Поджав губы, он кивнул и достал монеты. Корабельщик подставил руку, словно бы случайно не прикасаясь к Шуту, и деньги скользнули в красную ладонь. — Вали отсюда! — осмелел один из ребятишек. Больше они не боялись и показывали вслед лодке скабрезные жесты. Со стороны корабельщика донеслось едва слышное одобрительное хмыканье. Шут предпочёл сделать вид, будто ничего не заметил, и с достоинством перевёл взгляд на проплывающие мимо заболоченные берега. Стоклятая деревушка осталась позади. Деревья клонились к самой воде, плавно переходящей в трясину. Клонились ветками к лодке, словно желая схватить. От затянутой ряской поверхности поднимался тяжёлый смрад, успевший стать привычным для Шута настолько, что он перестал его замечать. «Надо было сразу плыть в Удачный», — думал Шут. Янтарь с лёгкостью проникла бы в сердце Дождевых Чащоб и сердца его жителей, а Шуту и за многие месяцы не удалось продвинуться дальше нескольких небольших поселений на границе моря и ядовитых болот, из которых и уехать-то оказалось трудно. Так много времени потрачено на то, чтобы обследовать так мало селений, и ему не удалось добраться ни до Трехога, ни до Кассарика. — Ты, наверное, не успеешь на корабль. Они никогда подолгу у нас не стоят. Боятся, — корабельщик сплюнул за борт. — Даже не заплывают вверх по течению. Так, жмутся в устье. Шут отвечать не стал, только хлопнул по шее, размазав кровавого комара. — Обычная плата за такую дорогу — три монеты. Но что с тебя взять? Спасибо, хоть уезжаешь. Это было ложью. Дорога стоила две монеты, и за эти деньги обычно везли нескольких пассажиров. А время и правда поджимало. Нет, Брешен не мог не дождаться старую подругу. Если только ему соизволили передать письмо, написанное почерком Янтарь. А оно могло и затеряться — как потерялось уже не одно письмо Шута. Он ласково провёл кончиками пальцев, скрытых перчатками, по обильной поклаже. Это были, в основном, тюки с одеждой. Много, много разнообразной необходимой одежды. А ещё инструменты резчика и несколько любимых работ. — Останови у «Красного Змея». — Ишь ты. Опоздать не боишься? Смотри, нам тебя снова не надо. Уезжаешь — и уезжай. — Уеду. Наверное, корабельщик был не таким плохим человеком: он помог Шуту перетащить поклажу в номер на первом этаже и ни слова не сказал трактирщику, который видел Шута впервые и потому отнёсся к нему радушно, не хуже, чем к другим посетителям. — Я займу комнату ненадолго. Когда рассветёт, меня здесь уже не будет. Сколько с меня? Трактирщик назвал сумму и Шут расплатился. — Не трудитесь провожать. Я сам справлюсь с поклажей. — Как знаете, сударь. Оставшись один, Шут без сил опустился на кровать и прикрыл глаза. Он устал. Покой — вот всё, чего ему хотелось в настоящую минуту. Однако это было недостижимой мечтой: смуглая кожа зудела в сотне различных мест, истерзанная свирепыми комарами. Не в силах прокусить чешуйчатый покров жителей Дождевых Чащоб — а может быть, из страха перед их хозяевами-драконами — комары не трогали местных жителей и поэтому наверстывали упущенное на гостях. Шут скреб предплечье до тех пор, пока под ногтями не стало черно от крови, и только тогда смог остановиться. Всё его пребывание в Дождевых Чащобах можно было охарактеризовать, как и укусы: раздражение, зуд, слабый, едва заметный, но постоянный и выматывающий. А под конец — много боли: когда местные перестали задавать себе вопрос — почему гость, так долго прожив рядом с ними и вдыхая те же болотные испарения, сохранил чистую человеческую кожу, даже не начав метаморфозу, — и начали травлю. «Возможно, — думал Шут, — дело в обычной ненависти к чужакам». Он побывал во многих странах, сталкивался с разными обычаями, и люди нигде не любили тех, кто заметно от них отличался. Да, человеческая природа служила неплохим объяснением. Правда, в особенно тяжёлые дни Шут не удовлетворялся таким ответом. Он не мог не задавать себе вопроса: а не кроется ли за презрением к нему зависть? Может ли быть так, что жители Дождевых Чащоб не любят хозяев-драконов за то, во что они их превращают? Утрата человеческого облика, короткая жизнь, риск сойти с ума — веские причины для ненависти. «Конечно, — решил Шут. — Это тоже как нельзя лучше соответствовало бы человеческой натуре». Перед тем, как распаковать один из мешков с нарядами, Шут всласть почесал шею. *** На дорогах Удачного царило обычное для торгового города оживление. Снующие на улицах люди спрашивали дорогу, толкались, ругались на излишне медлительных или слишком шустрых — на всех, кто не вписывался в общий поток. Их взглядам были доступны всего пара кварталов да взопревшие рожи, и никому не приходило в голову задуматься, как выглядит их движение с высоты птичьего — или драконьего — полёта. Повелители трёх стихий имели о себе слишком высокое мнение и не утруждались наблюдениями за людишками и размышлениями об их поведении, — ну а с птиц что взять. А жаль. Удачный представлял собой зрелище по меньшей мере забавное — только с высоты можно было полюбоваться системой, в которую складывалась повседневная беготня. В Удачном находилось три центра, вокруг которых бурлила жизнь: ратуша, рынок и городской порт. Живые струйки стекались к ним по утрам, пока всякое движение не начинало наталкиваться на сопротивление вязкой толпы. С полудня становился заметен отток, но прибывающие всё равно преобладали, и невыносимо жаркие дневные часы оказывались и самыми людными. К вечеру очаги городской жизни опустевали, а люди рассеивались по тавернам, чтобы к наступлению темноты оставить улицы опустевшими. Никем не наблюдаемая сверху картина оставалась практически неизменной изо дня в день. Редкие исключения возникали во время праздничных гуляний, особо крупных драк, встреч с драконами или с иноземцами. Жителей Удачного нелегко удивить и сбить с привычного распорядка. Даже Совершенный, прибывающий сегодня из Дождевых Чащоб, вызвал не больше интереса, чем обычное торговое судно. Балансирующий на грани безумия корабль оказался не соперником четвёртому, только сегодня появившемуся центру. Им оказался скромный постоялый двор, один из нескольких десятков, имевшихся в Удачном. Если бы странность наблюдал парящий дракон, он мог бы очень долго размышлять, в чём причина необычного скопления народа. Для того чтобы разобраться, ему пришлось бы спуститься и расспросить очевидцев. Например, тех, что торопились прочь от постоялого двора, чтобы привести приятелей. Все интересующиеся не могли поместиться в таверне и ждали снаружи. Гул множества голосов становился всё громче, в нём начинали проклёвываться недоверчивые и недовольные нотки. Атмосфера накалялась, и когда терпение зевак стало подходить к концу, отворилась дверь. Голоса примолкли. Десятки глаз уставились на высокого воина в капюшоне. Он бросил взгляд в толпу и шагнул за порог. Жители Удачного потеснились, давая проход, и воин двинулся к городскому порту. Он шагал неспеша, тяжело, и хотя спина его была пряма, а плечи развёрнуты, голову он опустил — то ли пригорюнился, то ли погрузился в свои мысли. Толпа заструилась следом. Казалось, он не слышал и не видел ничего вокруг, ни разу не обернулся на вновь раздавшийся шепоток за спиной. Люди томились в сладком предвкушении зрелища и вслух гадали, в чём оно будет заключаться. Воин поднял голову, когда перед ним показалось море. Налетел свежий бриз и откинул капюшон, обнажив шрамы, сломанный нос и стянутые в хвост волосы с проседью. «Совершенный? Совершенный!» — уже не шептали, а в голос делились мнениями любопытные. Действительно — на горизонте показались паруса. Время словно застыло, пока они медленно приближались. Уже показалась носовая фигура со вскинутыми в приветственном жесте руками, уже виднелись складки платья у стоявшей на борту высокой женщины, уже белел шрам на лице Совершенного, — а люди всё стояли, притихшие. Корабль причалил. Суетились моряки, встречающие махали руками и выкрикивали ответные приветствия. Воин стоял неподвижно, приподняв голову и не мигая глядя на корабль, а плотный строй позади ждал. И не зря. Первой на трап шагнула высокая смуглая женщина. Она обернулась и что-то сказала капитану, а после мягко ступила навстречу Удачному. Неведомым образом воин очутился возле трапа, но руки не подал, и женщина спустилась сама. Мозолистая ладонь скользнула ей под волосы, обнажая узорчатую деревянную серьгу, и прообраз Совершенного поцеловал резчицу, подарившую безумному кораблю новое лицо. Проснувшись, Падаль некоторое время не мог понять, кто он такой и на каком свете находится. Ещё никогда к нему не приходили такие яркие, последовательные сны. Он помнил, кто такой Совершенный — встречался с ним, когда был морским змеем. Но ни воина, ни резчицы он никогда не видел. Тем не менее, во сне они явились живыми и настоящими. Каждый шрам воина, каждая серьга резчицы остались в памяти во всех подробностях. Что значит этот сон? Почему он такой яркий? Падаль раздражённо тряхнул головой и постарался забыть о том, чего не понимал. Драгоценная медленно катила воды, омывая почерневший, затвердевший от драконьей слизи песок. На берегу щурилась Сисарква, и едва заметное подёргивание век долгое время было единственным движением её роскошного, здорового тела. Синяя чешуя сверкала на солнце, кожа была туго натянута на упитанных боках, шея высоко поднята, голова горделиво откинута, — а воздух вокруг одуряюще пах течной самкой. Падаль не смотрел в её сторону. Он сходил на охоту (сторожа не дремали, стащить из загона овцу не удалось, и в поисках жертвы пришлось снова нырять в реку за опостылевшей рыбой), на обратном пути съел чудом не обнаруженную прежде чаячью кладку, погрелся на раскалённом песке, подремал и много раз не посмотрел на Сисаркву. Пляж принадлежал ему, он не собирался покидать свою лёжку и искать другую единственно потому, что её облюбовала синяя тварь. «Исчезнет, — твердил он себе. — Она всегда исчезает». Надо подождать и поменьше смотреть в её сторону. Тогда, может быть, она не заговорит. Тень описала четверть оборота, пока Сисарква не ожила. Зевнула, поочерёдно потянулась каждой лапой, вспорола когтями гальку и порхнула к Падали. Его обдало ветром, а за хлопаньем крыльев на мгновение стих шелест волн. Чудесные стоят деньки, не правда ли? Да. Дичь от жары попряталась по буреломам. Так мне намного интереснее охотиться за ней. Любимый вид спорта: поймай оленя между вековых дубов с тебя толщиной, если твои крылья годятся только на то, чтобы цепляться за ветки. Ах да, тот, кто не поймал за день двух оленей, проиграл и умрёт с голоду. Не хочешь попробовать? Разве твоя дичь прячется? Я думала, она поджидает тебя на берегу, умоляя: съешь меня, ну съешь же. Зачем выслеживать оленей, если есть я, такая беззащитная. Сисарква стояла настолько близко, что сердце бешено гоняло кровь, не обращая внимания на разум, пытающийся обуздать глупое естество. Ах да, совсем забыла. Ту дичь ты уже доел. Какая жалость. Рад, что ты так на это смотришь. Признаться, я волновался, правильно ли ты меня поймёшь. — Я буду понимать тебя правильно. Эта стерва специально заговорила вслух, чтобы добавить к запаху тембр голоса. Миллионы лет трудился отбор, чтобы голос драконицы, желающей спаривания, действовал на самца безотказно. Чем соблазнительнее была самочка, тем чаще добивалась своего, тем больше у неё было дочерей, которым передавался дар матери. И всё для того, чтобы сейчас не оставить Падали ни единого шанса. Тебя нет! Ты мертва! Печально, правда? Единственная самка, которой есть дело до бедного калеки, существует только в его больной голове. Если ты — часть меня, то я могу управлять тобой. Сгинь! Ты можешь управлять любой своей частью? Даже вон той? Чего ты добиваешься? Сисарква! На миг драконица замерла. Затем, оскалившись, медленно повернула морду к Падали. Она клонилась все ближе, пока не оказались нос к носу с Падалью. — Сисарква? Сисарква была морским змеем. Сильным, не спорю. Сильным и умным. Она сумела выжить и сохранить рассудок. Она прошла весь цикл перерождения, вынеся куда больше, чем приходилось драконам прежде. Не по своей вине долгие столетия Сисарква была вынуждена ждать. Не по своей вине почти утратила рассудок, за который цеплялась так долго. Но она сумела дождаться. И уж точно не ты ей в этом помог. Сисарква сделала хороший кокон. Не её вина, что она опоздала и он не успел как следует просохнуть. И уж точно не её вина, что наша Тинталья не смогла в одиночку прокормить всех. Сисарква сделала всё, что могла. Больше, чем можно требовать. Она сумела переродиться — одна из немногих. Да, после перерождения она стала жалким созданием. Но за всё, перенесенное ею, она заслужила носить своё имя, имя дракона. И ты, — она жарко выдохнула, сверкнула глазами и отпрянула, словно не могла больше терпеть близость Падали, — ты, который убил меня, чтобы сожрать — убил до того, как я околела сама, убил для того, чтобы опередить остальных и не делиться моим мясом, — ты не смеешь отказывать мне в праве называться Синтарой! — Зря стараешься! Тебя нет, твоё мясо и даже кости давно переварены. Всё, что осталось — воспоминания, которыми теперь владею я. Ты исчезла из этого мира, а вместе с моей смертью исчезнет и последняя память о тебе. Я бы хотел, чтобы это произошло поскорее, но если ты не намерена торопиться… что ж, могу и подождать. У меня, знаешь ли, в запасе довольно много времени. — До следующего перерождения, — мурлыкнула Сисарква. — Ты же не сможешь спариться, умрёшь, и вся твоя — и моя тоже — память достанется тому, кто первый проголодается, — пропела она, выгнула шею, и солнце синим огнём пробежало по чешуе. — Если, конечно, найдётся тот, кто не побрезгует. — Да. У тебя здорово получаются пикировки. Главным образом потому, что ты — это я, а я всегда был в этом силён. Но ты до сих пор не ответила, что тебе надо. Сисарква засмеялась и расправила крылья, задев кончиком шею Падали. Подумай сам, паучок. Дело не в том, чего хочу от тебя я, а в том, чего хочешь от себя ты. И взлетела, призывно оттопырив хвост. 4. — Ещё вина на всех! — прозвенел голос Альтии. Судя по морщинам, складкам кожи на шее и бережным, осторожным движениям, она была очень старой, однако годы оказались к ней милостивы, и она всё ещё оставалась крепкой и бодрой. Наверное, сказался здоровый морской воздух, регулярные физические упражнения и простая пища. — А ты иди к нам, нечего в уголке жаться. Она обхватила Фитца правой рукой — левая была занята стаканом — и вытолкнула вперёд, между собой и свои мужем Брешеном, таким же моложавым и здоровым, как и его жена. Тот одобрительно хлопнул Фитца по плечу. Подняв руки, Альтия призвала собравшихся к тишине. — Кто бы мог подумать, — начала она, — что когда-нибудь нам удастся воочию лицезреть человека, вдохновившего нашу Янтарь. Я вижу тебя первый раз, но ты кажешься мне родным. Мы ведь все целыми днями любуемся на твою физиономию! За тебя, Фитц! И за Янтарь! Конец речи потонул в одобрительном гуле. — За Фитца и Янтарь! — проорали матросы. Фитцу было неловко и от множества пар глаз, направленных на него, и оттого, что каждый из присутствующих думал, что всё знал о нем и Шуте. Нетрудно понять, почему команда живого корабля желала получше разглядеть человека, по чьему подобию было выточено лицо Совершенного. Удивительное дело, но Фитц воспринимал всеобщее внимание куда спокойнее, чем прежде, возможно потому, что был к нему готов. Собираясь после смерти Молли в путь, он никак не представлял грядущую встречу с Шутом. Он жил как волк: заботился о дороге, ночлеге и пище, но не думал о будущем. Это и подготовило его к сегодняшнему вечеру: вокруг происходило то, что происходило. Фитц не мог этого изменить, не разрушив ничего важного, поэтому всё, что ему оставалось — спокойно переждать неприятную ситуацию и постараться извлечь из неё хоть какую-то пользу или приятность. Шут избегал его. В отличие от того времени, когда он изображал лорда Голдена, сейчас он был тих, молчалив и мил. Когда к нему обращались, он отвечал сдержанно и вежливо, но оставался словно бы отгороженным от присутствующих невидимой стеной. О чём он думал? Фитц не знал. Они были наедине всего несколько секунд, а когда поцелуй прервался, их окружили предовольные матросы и увлекли шумным пёстрым потоком. Им не удалось перекинуться и парой слов. После разрыва Скилл-связи, по которой Фитц скучал и спустя десятилетия, он ничего не мог сказать о его настроении. А взгляд… Шут прятал глаза, будто застенчивая девица. Они смотрели друг на друга только то время, пока он спускался по трапу, и воспоминание о том взгляде заставляло сердце биться чаще. Но вспоминать об этом не было никакого смысла. Шут больше никуда не денется, а оставшееся до встречи наедине время лучше потратить на что-нибудь другое. Никто не удивлялся, почему Фитц так молодо выглядит. Прошло несколько десятилетий с тех пор, как Шут запечатлел его облик на лице Совершенного, а благодаря Скиллу лицо прототипа оставалось прежним. Точно так же и Шут мало изменился: в его жилах текла кровь Белых, долгоживущей расы. Наверное, он придумал убедительное объяснение их молодости. Надо будет спросить, какое именно, чтобы не расходиться в показаниях. Голоса постепенно стихли, а головы повернулись в одном направлении: к празднующим приближалась ещё одна старушка, выглядящая даже дряхлее Альтии. Одетая в домашнее, спокойная, усталая, с гордо поднятой головой и недовольно сжатыми губами, она заговорила, только остановившись перед Альтией: — Твой внук плачет. — Плачет? Проголодался, — она обернулась к Брешену. — Я покормлю и вернусь. Они удалилась вместе, оставив за собой неловкое молчание. — Вот стерва эта Кефрия! — выплюнул наконец один из членов команды Совершенного. — Смотрит на нашу Альтию так, словно не видела бабушки хуже, чем она. А от самой-то оба сынка сбежали! — Не стоит, Эйр, — остановил его Брешен, хотя сам не сдержал улыбки. — А что, капитан? Жёнушка у тебя — ох, тигрица, за внука кого хочешь порвёт. — Он подмигнул мне: — Тебе повезёт, если твоя Янтарь вполовину так же будет любить ваших детей. А? Что скажешь? Хорошая из твоей жены выйдет мать? — Жены? — Фитц приподнял брови. — Так вы никак не можете договориться! — взвыл от восторга Эйр. Фитц не скрываясь посмотрел на Шута; тот сидел с вытянутой физиономией. Признаться, сложно было в этот момент не испытать злорадство — он столько раз ставил Фитца в неловкое положение, что теперь, когда тот получил возможность отомстить, избежать искушения оказалось выше человеческих сил. Кажется, Фитц начал понимать, что Шут имел в виду, когда много лет назад говорил об удовольствии играть роль перед тем, кто может это оценить. Эйр между тем продолжал: — Ничего! Мы быстренько вас поженим, оглянуться не успеешь. И то верно, женщину ты выбрал себе непростую, такую голыми руками не возьмёшь. Но ничего, у нас ты живенько поймаешь эту птичку. Не улетит. Что, Брешен, кто венчать-то будет? Подождём Уинтроу Вестрит? — Уинтроу ещё три месяца не появится в Удачном. — Три месяца ждать не дело. Тогда… — Прошу прощения, господа, — подал голос Фитц. — Мы с Янтарь свяжем судьбы в Шести Герцогствах, в соответствиями с традициями моего народа. — Что ж, уважаю такое решение, — кивнул Эйр. — Хотя надеялся погулять на вашей свадьбе. — Если позволите, мы уйдём. Я соскучился, знаете ли, — Фитц улыбнулся, но не был уверен, что гримаса вышла убедительной и доброжелательной. — Я что-то пропустила? — за столом снова возникла Альтия, на этот раз одна, без сестры. — Нашим голубкам не терпится остаться наедине. — Эйр! — укоризненно покачала она головой, но видно было, что она, как и Брешен, на самом деле не сердится. Подошёл трактирщик с большим кувшином, и внимание празднующих переключилось на то, чтобы следить, как бы не обделили их стаканы. Фитц кивнул на прощание ближайшим к нему морякам, подошёл к Шуту, сделал вид, что галантно помог ему подняться, крепко взял под руку и повёл к выходу. Со стороны это смотрелось бы очень мило, если бы не растерянность в глазах Шута, которому пришлось подчиниться настойчивому движению. Прежде чем закрыть за собой дверь, Фитц обернулся, чтобы напоследок окинуть взглядом пирующих. — Э, нет, — погрозила пальцем Альтия, когда трактирщик наклонил кувшин к её стакану. — Я уже не так молода, поэтому пью только чай. *** Затем дверь закрылась, отрезав гул и отсветы факелов. Рядом больше никого не осталось, однако Фитц не ослабил хватку, а всё так же твёрдо вёл Янтарь наверх, в их покои, не смотря на неё и никак не показывая, что игра закончилась. — Не знал, что у тебя такие непосредственные друзья, — бесстрастно бросил он, не поворачивая лица. — Не знала, что ты переменил отношение к Скиллу. Ты, знаешь ли, неплохо сохранился. Не ожидавший выпада Фитц покачал головой. Захлопнув за спиной дверь, он отпустил руку Янтарь и начал расхаживать по комнате. Места для манёвров было мало: большую часть пространства занимала двуспальная кровать, покрытая тёмной тканью, которая тяжёлыми волнами спускалась до самого пола. Картина пошлая и навязчивая. Янтарь нахмурилась; обведя взглядом покои и обнаружив резной стул у трюмо, она уселась на него и стала молча ждать, когда же Фитц изволит высказать своё мнение о происходящем. Но вместо того, чтобы прокомментировать слова о женитьбе и, по обыкновению, ещё раз объяснить, что не будет спать с Янтарь, Фитц сообщил: — Я видел в Баккипе Пророка. Янтарь кивнула, не отводя взгляда: — Тайрини. Ты говорил с ней? — Нет. С ней говорил Чейд. Но я сразу понял, кто она такая, и попросил Чейда вытянуть из неё всё, что можно. Мы не могли не попытаться вызнать так много о тебе, как только возможно. И преуспели. Она не знала, кто такой Чейд, и потому вряд ли догадалась, насколько много мы поняли. Она ведь не просто так явилась ко двору, эта Тайрини исподволь вынюхивала, нет ли в Шести Герцогствах альбиноса. После того, как мы с тобой закончили, началась новая эпоха, а Белого Пророка для неё всё ещё нет? — Он должен где-то быть. Но если мы не найдём его и не обучим всему, что нам известно, кто знает, к чему он приведёт мир. В Клерресе было десять потомков Белых, и когда мы поняли, что нужно искать нового, мы разъехались по разным странам. Тайрини отправилась в Шесть Герцогств, а я в Дождевые Чащобы. — Эти выводы сделали и мы с Чейдом. Нам удалось ненавязчивыми расспросами вызнать у неё, где тебя искать. «А узнав, я бросился к тебе», — вот что не договорил Фитц. Во рту пересохло, женская одежда и слой косметики, столь привычные, сейчас казались нелепой оболочкой, от которой хотелось не мешкая избавиться. Но за долгие годы Янтарь привыкла обуздывать свои порывы. Ей не пришлось прилагать особенных усилий, чтобы равнодушно проговорить: — Чейд… Ведь он был стариком ещё в те времена, пока ты считал меня слабоумным мальчишкой. — Он тоже не боится использовать Скилл. Хотя даже магия не способна подарить бессмертие. Он сильно сдал с тех пор, как ты его видел. Фитц пожал плечами и с сомнением покосился на кровать: — Я бы не отказался как следует выспаться. — Не сомневаюсь, — Янтарь приподняла голову, чтобы выглядеть уверенно, но не нахально, и попросила тоном, не подразумевающим отказа: — Выйди, мне надо переодеться. — Надеюсь, хотя бы на ночной рубашке ты обойдешься без платьев и оборок? — Это они тебя так пугают? — И голос. — Придётся потерпеть. Голос идёт в комплекте с образом Янтарь, а попасть куда требуется может только она. Выказав деликатность, Фитц появился спустя довольно долгое время. Янтарь успела смыть и снять всё лишнее, сложить вещи в сундук, облачиться в специальный бесформенный балахон, улечься на свою половину кровати и натянуть одеяло до подбородка. Фитц затушил лампу, буркнул что-то неразборчивое и скрипнул своей половиной кровати. Судя по всему, выяснение отношений откладывалось. Янтарь знала, что Фитц не посмеет сейчас прикоснуться к ней, и всё же не могла не думать о том, что ударит, если окажется, что она ошиблась — ведь это любовь Шута не знала границ. Фитц не любил и боялся Янтарь, потому что она мешала увидеть Шута. Янтарь не любила Фитца, потому что совсем его не знала. После поцелуя при встрече Фитц не сделал ничего, чтобы Янтарь отступила на второй план, а на её место вышел Шут. Возможно, именно в этом крылась основная причина её неприязни? — Не спишь? — Нет, — ответил Шут и только тогда понял, что произнёс это слово тем, старым голосом. Фитц прерывисто вздохнул. — Когда-то, когда мы все были молоды, Ночной Волк ушёл от меня, чтобы пожить волчьей жизнью. Я отпустил его. Позволил уйти и ни разу не просил вернуться. — А потом он сам вернулся к тебе, — закончил Шут, едва владея голосом. Он помнил историю с Ночным Волком и сам при расставании на Аслевджале напомнил Фитцу. Но услышать напоминание о ней сейчас было выше его сил. Янтарь растворилась, оставив его, беззащитного, наедине со жгучей, много лет подавляемой нежностью. — Я прожил человеческую жизнь. Это была хорошая жизнь, в ней была любовь, были дорогие мне люди. Но всё закончилось. Молли состарилась и умерла у меня на руках. Дети выросли и зажили собственной жизнью. У Шести Герцогств скоро будет новый король, на смену Чейду пришёл новый бастард. Я сделал в той жизни всё, что хотел и что был должен. Там я больше не нужен. Шут порывисто повернулся к Фитцу и прижался лбом к его лбу. В темноте он не видел его глаз, но чувствовал дыхание, а спустя мгновение к его губам приникли долгим поцелуем, в котором было больше нежности, чем желания. Фитц огладил его по плечу, словно успокаивая перепуганную лошадь, и Шут почувствовал, что сведённые напряжением мышцы понемногу расслабляются. — Они… Альтия с Брешеном…— пробормотал Шут, когда Фитц отпустил его губы. — Они назвали меня женщиной, говорили, что я рожу тебе… но я не… — Я знаю. Я знаю тебя до последней жилки, до последнего волоска, — Фитц провёл кончиками пальцев по его груди и обнял за талию, придвигаясь ближе. — После Аслевджала… я не смог бы иначе вернуть в тебя душу. И мне всё равно, как устроено твоё тело. У меня было достаточно времени, чтобы всё обдумать. Теперь я уверен, что люблю тебя и всё, что с тобой связано. И у моей любви больше нет границ. Он помнил. После долгих десятилетий помнил каждое сказанное между ними слово. В груди зародилось ликование, и Шут потянулся за новым поцелуем. Сердце стучало всё чаще, разгоняя кровь по жилам, и он принялся расстёгивать ночную рубашку Фитца, потому что не желал, чтобы хоть что-то их разделяло. Справившись с пуговицами, Шут провёл ладонью по груди Фитца, горячей по сравнению с его собственной, и ощутил сильное, ровное биение сердца. Волосы Белых Пророков тонкие и бледные, и жёсткие волоски на теле Фитца показались странными и непривычными, так же как тугие, сильные мышцы. «Я знаю тебя до последней жилки», — Шут мог бы сказать почти то же самое. Он помнил те несколько минут, что находился в этом теле, почти не изменившемся с тех пор. Фитц взял его за руку и поднёс к губам. — Дрожишь, — в этом слове не было удивления или недовольства, только сигнал, что он видит его состояние. Сердце защемило от нежности. Шут повернулся на бок, лицом к нему и, убрав волосы с его лица, принялся гладить по виску, скуле и шее. Они не отрываясь смотрели друг на друга, и Шут с тревогой понял, что успел забыть, какие светлые, в волчью желтизну, у Фитца глаза. Что ещё время стёрло из памяти? Он подался ближе за новым поцелуем и прижался всем телом. В голове металось слишком много мыслей, и только почувствовав возбуждение Фитца, Шут понял, что и его собственное тело тоже отвечает на ласку. Шумно выдохнув, он отодвинулся и до низа расстегнул рубашку Фитца. Тот приподнялся на руках, чтобы было удобнее её стащить, а затем протянул руки к одежде Шута и замер на мгновение, спрашивая позволения. Тот кивнул. Фитц знал, как ценит Шут своё личное пространство, и не забывал этого даже сейчас: прикасался осторожно, словно опасался спугнуть, и никуда не торопился. Шут почувствовал себя странно и пугающе, оказавшись обнажённым перед другим человеком, но Фитц тут же привлёк его к себе, обхватил горячими руками и поцеловал сначала в висок, затем спустился к шее. Его частое дыхание рядом с ухом казалось шумным и заставляло кровь быстрее бежать по жилам. Шут откинул голову назад, открывая шею, и облизнул пересохшие губы. Когда руки Фитца заскользили по спине, покрытой шрамами после того, как Белая Женщина сняла с неё кожу, Шут вздрогнул. — Мы прошли это вместе. Я буду вспоминать об этом как о том, что сделало нас ещё ближе. Фитц мягко уложил его на спину и навис над Шутом, опираясь на руки, но тот притянул его ближе, чтобы почувствовать тяжесть. Фитц шевельнулся, так что его член скользнул между бёдер Шута, и замер на мгновение, едва сдерживаясь. Взмокшие от пота волосы Фитца щекотали обоим лица, мешали дышать. Шут собрал их в хвост и ловко связал узлом. И только когда закончил, заметил, что подаётся навстречу, вжимается в тело над ним, влажно скользит по горячему животу. Фитц поцеловал его, на этот раз жадно, прихватив зубами за нижнюю губу. Шут застонал, одной рукой зарывшись в жёсткие волосы, другую положив Фитцу на бедро. Но тот не последовал его движению, а вместо этого отстранился, вызвав недовольное ворчание, которое оборвалось, когда он обхватил ладонью оба их члена и замер, выжидая. Нетрудно было понять, чем вызвано промедление. Нельзя было не почувствовать, что Шута в дрожь бросает от каждого нового прикосновения, и потому Фитц не хотел торопить события, не хотел делать ничего, к чему тот был ещё не готов. Но сейчас не надо было останавливаться, сейчас Шут был готов ко всему, кроме ожидания. Он положил руку поверх пальцев Фитца и нетерпеливо двинул, почти сердясь на промедление. Тот понял. Его движения были уверенны, сердца стучали часто и сильно, в унисон. Над ухом раздавалось частое прерывистое дыхание, то и дело срывающееся в стон. Им не понадобилось много времени, чтобы закончить. Некоторое время они лежали всё в том же положении. Рука, на которую опирался Фитц, дрожала от напряжения, но он так и нависал над Шутом, уткнувшись ему в шею. Только когда пульс начал успокаиваться, Фитц перекатился на спину и, свесив руку с кровати, нащупал чью-то ночную рубашку. Приведя их обоих в порядок, он улёгся рядом, положив голову Шуту на плечо. Тот укрыл их одеялом и закрыл глаза. Было странно засыпать, ощущая голой кожей обнажённое тело другого человека. Даже прикосновение простыней было непривычно, ведь Шут всегда спал одетым. Интересно, он сможет научиться получать удовольствие не только от любовных ласк, но и от сна в объятиях? Он заснул прежде, чем нашёл ответ. *** Падаль осторожно сжал челюсти у основания щупальца, отпустил, перехватил поудобнее, подальше от мертвого тела, и энергично заработал лапами и зачатками крыльев, поднимаясь к поверхности. Мягкая тьма постепенно рассеивалась, сменяясь солнечным светом. Когда до воздуха осталось несколько метров, дракон перестал всплывать и направился к берегу, не меняя глубины погружения. На спрута он охотился давно, и вот на восемьдесят пятый день его постигла удача. Задачу он себе выбрал нелёгкую. Став драконом, он больше не мог находиться под водой неограниченно долго и вынужден был время от времени всплывать на поверхность, чтобы подышать. Кроме того, его добыча встречалась редко: спруты подходящих размеров обитали на большой глубине, старались держаться подальше друг от друга и обычно погибали до того, как успевали вырасти до интересующего Падаль размера. К тому же, поиски приходилось время от времени прерывать ради охоты на более доступную добычу. Падали надоело прочёсывать дно, раззявив пасть, чтобы ориентироваться по вкусу воды. Он едва не бросил свою затею и уже подумывал о том, как подобраться к близняшкам с другого бока. Но в конце концов поиски увенчались успехом. …Падаль хотел есть. Бескрылому дракону тяжело прокормиться, схватка со спрутом утомила, а от одуряющего аромата редкого деликатеса челюсти рефлекторно сжимались. Чтобы отвлечься от мыслей о пище, он принялся обдумывать другой инстинкт, не менее важный и куда более обременяющий. То, что летать он больше не сможет, Падаль понял и принял: всё равно поделать с этим ничего нельзя. Против воли мелькавшие мысли о том, чтобы не жить, — или не замечал, или в гневе отметал. С пониманием того, что из-за увечья он никогда не сможет спариться, смириться было сложнее. Его сводили с ума запахи Тинтальи, заставляло замирать в предвкушении благоуханье, исходящее от молодняка, который вот-вот дозреет. Ещё десяток лет — и юное поколение будет готово к спариванию. На этот раз Падаль намеревался своего не упустить. Он знал, что никогда не взлетит, но что мешает провести танцы в воде? Может, что-то и мешало. Может, семя потеряло бы в воде способность оплодотворять. Падаль твердо решил выяснить это. И потому выполз на берег, волоча нетронутую тушу огромного спрута. Поднялся на задние лапы, размахивая передними для равновесия, и убедился, что поблизости никого нет. Тогда он спрятал добычу в прибрежных камнях в устье Дождевой реки. Проверив, надежно ли закреплена туша, не унесет ли её течением, Падаль поплыл к верховью реки. — Неплохая попытка! — крикнула сзади Сисарква, но Падаль даже не обернулся. Спустя час он оказался у излучины, в излюбленном месте подросшей молоди — здорового, полноценного выводка Тинтальи и Айсфира. Падаль сделал вид, что приплыл погреться на солнышке, и выполз на илистый берег. Не обращая внимания на примолкших дракончиков, он выбрал местечко получше — из незанятых — и долго укладывался, приминая лапами почву и пристраивая бок точно в выемку. Драконы вокруг него волшебным образом растворились, и вскоре берег опустел. Довольный, Падаль прикрыл глаза и приготовился ждать. Долго ожидание не продлилось. Серебристый поток заколыхался вдалеке, зазолотился, и ушей Падали достиг задорный девичий хохот. Они были смешливыми, эти близняшки, смешливыми, смелыми и любопытными. Они не слушали Тинталью, которая учила их, ещё совсем маленьких, не уплывать в море одним. Наверное, они не послушаются и её наставлений касательно Падали. Он будет дураком, если драконочки не станут его. А может быть, он даже уговорит одну из них помочь ему держаться на плаву в нужном положении, пока он будет танцевать с её сестрой. …Не спит. Он нас игнорирует? Давай его укусим! У Падали не дрогнул ни единый мускул, пока они крались по берегу. Но стоило одной из них сделать выпад, как он откатился прочь, приземлился на ноги и притворно зарычал. Их жёлтая чешуя сверкала на солнце, под ещё тонкой шкурой отчетливо проглядывали мышцы. Они держали крылья высоко, и кожистые перепонки едва заметно колыхались в воздушных потоках. Пальцы с острыми, еще не ободранными о скалы и время когтями зарывались в ил, а хвосты метались по земле, то и дело переплетаясь друг с другом. Близняшки были молодыми, сильными и здоровыми, а солнечные блики на чешуе всегда сводили его с ума едва ли не больше, чем запах девственной самки. Девочки мало ещё знали о мире — им досталось совсем мало наследной памяти — и Падаль никогда не приходил к ним просто так. Ему всегда было что показать, чем угостить или, в крайнем случае, что рассказать. Поэтому сейчас жёлтые, как едва оперившиеся птенчики, драконочки смотрели на него во все глаза, ожидая очередного маленького чуда. Я приготовил вам гостинец. Мы ничего не чуем. Ты нас обманываешь? Тогда мы никогда больше не придём к тебе. Я ведь никогда вас не обманывал. Пойдёмте! И он нырнул в Дождевую. Оборачиваться не стал и получше запер мысленные сомнения в том, что за ним последуют. Он всегда тщательно запирал такие мысли, и, наверное, поэтому за ним следовали всегда. Как далеко. Не знаю, стоило ли нам уплывать так далеко от дома. Тинталья нам задаст! Надеюсь, твой подарок того стоит! Мой подарок скромен. Тем не менее, надеюсь, что вы будете благосклонны и примете его. Когда одна из драконочек воскликнула: Спрут! — и устремилась к припрятанному угощению, Падаль не торопясь вылез на песок. Он улёгся, придав телу горделивую позу, и приготовился любоваться, как его самочки поедают добытую им пищу. Сзади появилось живое и огромное. Ещё мгновение назад серебристый поток был тих и безмятежен, и вот он забурлил, когда существо сбросило щиты и обнаружило себя. Драконочки испуганно прижались друг к другу, забыв про подарок. Падаль не стал оборачиваться. Он и так знал, кто его выследил, и понимал, что пощады можно не ждать. Айсфир, не удостоив Падаль даже взглядом, прошёл мимо, задев кончиком крыла. Он склонился над спрутом и принюхался. Это хороший спрут. Можете есть, девочки. Драконочки, разом присмиревшие, послушно принялись за лакомство. Однако Падаль чувствовал, что угощение им больше не в радость. Они боялись, но ели, потому что так велел им отец. Когда они закончили, он добавил: Можете вернуться домой, — и повернулся к Падали. 5. Зазнайка неторопливо рассекала волны, приближаясь к Дождевым Чащобам. Это был крупный, выкрашенный в весёленькие цвета сухогруз, не один десяток лет, по словам капитана, курсировавший между Удачным и Калсидой. Когда Тинталья после спаривания с Айсфиром отложила яйца на острове Других и проблема выживания решилась, драконы заинтересовались и другими вопросами. Стали разбираться, что же происходило во время их отсутствия, и недвусмысленно объяснили, что теперь всё будет по-другому. Они запретили плавать на живых кораблях против их воли. Несмотря на данное людьми имя, Зазнайка не посчитала свой образ жизни унизительным и не пожелала менять привычный ход вещей. Теперь она оставалась одним из немногих кораблей наряду с Совершенным, Офелией и Смоляным, способных доставить людей в Трехог и обратно. Шут пожелал подготовить Фитца к встрече с живым кораблём и рассказал о Зазнайке всё, что знал. Опасался, что при встрече он окажется чувствительнее прочих из-за восприимчивости к Уиту. Однако даже взойдя на палубу Фитц ничего не почувствовал и только удивился, как такое крупное судно сможет пройти вверх по реке. Шут не спускал с него глаз, пока Зазнайка отчаливала, но постепенно успокоился. — Тебе не обязательно за меня волноваться. Судя по всему, здесь не так уж опасно, — Фитц взглядом указал на группу матросов, после отплытия устроившуюся на палубе сыграть в кости и не выказывающую никакого беспокойства. Шут снова был в образе Янтарь, и так тяжело было слушать его женский голос, тяжело видеть походку от бедра, смотреть на макияж. Против воли Фитц прищуривался, пытаясь найти возлюбленного под всем этим маскарадом. Невозможно было отделаться от сомнений в том, какая из его личностей более настоящая. Он стал Шутом в постели с Фитцем потому, что так хотелось ему самому, или потому, что знал: в другом виде его не смогут принять? — Хорошо. Если захочешь меня увидеть, я буду в каюте, — ответил Шут, будто понял сомнения друга, но не посчитал нужным из-за них беспокоиться. Он ушел, а Фитц остался на корме, не желая подходить к живой статуе. Я не впервые отправляюсь в это путешествие. Река достаточно глубока, чтобы могло пройти судно и с большей осадкой. Голос был игривым и тихим, но Фитц вздрогнул, потому что по-прежнему не чувствовал чужого присутствия. Может быть, из-за того, что по сути корабль был мёртвым? Ты не слишком деликатен. И тут ему словно бы сдёрнули с глаз повязку. Зазнайка держала стены поднятыми, чтобы он не мог её нащупать, а теперь убрала их. Огромный, сильный и холодный мертвец — прямо под Фитцем, вокруг, везде — выстуживал сознание и кололся острыми, не прикрытыми мясом и шерстью мыслями. В следующий миг Фитц обнаружил себя сидящим на палубе. Спина опиралась о фальшборт, голова была откинута назад, а перед глазами плыл туман. Раньше я не встречала таких, как ты. Не знала, что вы бываете настолько хрупкими. Оно говорило так ясно, будто у него была связь с Фитцем. Даже мысли Ночного Волка достигали сознания не более отчетливо, чем мысли корабля. Фитц опёрся о палубу, неожиданно оказавшуюся тёплой, и встал. Обретя устойчивость, он потянулся к мёртвому сознанию, ощупывая края, которые выставили навстречу. Что-то странное было в этом существе, что Фитц не заметил с самого начала, поражённый мертвенностью. Продолжив исследования, среди плеска волн, рассекаемых килем, и криков чаек в недоступной вышине он нашёл то, что меньше всего ожидал здесь увидеть: тоненькую серебристую нить. Фитц и сам владел как Уитом, так и Скиллом, но они всегда оставались разными способами восприятия, подобно тому, как зрение не смешивается со слухом. Но в сознании мёртвого корабля они были единым целым: Фитц потянулся вдоль нити, пробуя отделить её от остального, и понял, что это невозможно. Он снова содрогнулся, что не укрылось от Зазнайки. Он почувствовал её смешок, а в следующее мгновение противоестественный сплав Уита со Скиллом перестал быть пассивной массой. Фитц не успел отследить, как оказался пронизан сознанием судна. Волны силы проходили сквозь него, погрузив в полную тьму. Он стал судорожно выставлять стены, однако опоздал: темноту взрезали рыжие лучи, становившиеся всё ярче, и в следующее мгновение Фитц снова оказался на палубе. На этот раз он даже не успел упасть. Когда всё осталось позади, накатила запоздалая реакция. Он с ужасом осознал, что находился во власти мертвеца, могущего незначительным усилием начисто стереть сознание. Если боишься, приходи на бак. Может быть, если я буду говорить голосом, ты не станешь так трястись. После перенесённого ожившая деревянная статуя вряд ли смогла бы сильно напугать, но сохранившиеся остатки нормального восприятия вопили о том, что центр опасности — там, где глаза, руки и прочее привычное. Ты такой волк. Волки умеют подчиняться сильным, особенно если бежать некуда. Поэтому Фитц поджал хвост, послушно прошёл на нос и уселся на скамейку, специально расположенную таким образом, чтобы удобно было беседовать с носовой фигурой. — Спасибо, что пришёл, — Зазнайка без улыбки откинула с лица рыжие волосы и смерила Фитца долгим взглядом, словно старалась прочитать сокровенные мысли. Зачем? Она уже вывернула его наизнанку. — Вот, значит, что ты обо мне думаешь. — Ты так всех читаешь? Но только я смог почувствовать, потому что владею Уитом и Скиллом. — Какие глупые названия, — её лицо оставалось непроницаемой маской. — И какой глупый вопрос. Фитц не знал, о чём говорить с кораблем. Достаточно того, что Зазнайка больше не пыталась прощупать и затаилась на границе сознания. У резной фигуры были широкие челюсти и сильные обнажённые руки. Из хищника сперва сделали женщину-воина, убедительную и суровую, а потом выкрасили в оранжевый. Может быть, она велела раскрасить себя в солнечные цвета в надежде хоть немного согреться? — У меня была оранжевая чешуя, — ещё секунду она смотрела на Фитца, а после отвернулась, одновременно закрывшись. Давящее присутствие мертвеца исчезло. Разом лёгкие наполнил свежий бриз, солнечные лучи приласкали кожу, и на палубу поднялся Шут. Он шёл рядом с капитаном, кокетливо улыбался, склонив голову к плечу, и разговаривал голосом женщины Янтарь. Он успел переодеться: теперь на нём красовалось ядовито-оранжевое платье точно в тон кораблю. Увидев Фитца, он заулыбался, помахал рукой и поспешил навстречу, будто специально хотел позлить. Против воли Фитц скрипнул зубами и отвернулся. *** — Нравится, когда на тебя показывают пальцем? Иногда мне кажется — да. Фитц злится очень забавно. Попытки спрятать раздражение могут продолжаться долго — он ведёт себя как обычно, иногда улыбается и, кажется, не догадывается, как легко бывает прочесть и настоящие чувства, и попытки их скрыть. Обычно плохое настроение рассасывается само собой, забывается, но иногда прорывается вовне такими вот выпадами, — неожиданными для тех, кто не считает нужным следить за его настроениями. Янтарь это забавляло и приносило облегчение: выплеснувшись, обида проходила скорее. Да и не нравилось ей наблюдать за угрюмым взглядом Фитца, чуть чаще направленным вниз, чем обычно. В такие минуты он напоминал зверя, загнанного в угол хорошими людьми, которых зверь не считает возможным загрызть. Всё, что ему остаётся в таком случае, — растерянно молчать… или рявкнуть в надежде, что загонщики поймут: не надо, лучше отпустить. — Как неожиданно и несправедливо. Особенно если учесть, что я с самого завтрака тихо просидела в одиночестве. Но не буду спорить. Возможно. — Бывают случаи, когда не обязательно бегать и кричать, чтобы привлечь внимание. — Да. Ему не нравилась Янтарь — с первой же минуты, когда благодаря милой Йек он узнал о её существовании. На словах он, может, согласился с тем, что маскарад необходим. Но досада никуда не делась. Ему не нравилось в ней всё, начиная с женской одежды и заканчивая особенным немигающим взглядом, которым никогда не пользовался Шут. Янтарь могла обидеться на несдержанность Фитца, могла поставить на место, но она находилась в благодушном настроении. Теперь, после нескольких дней, проведённых рядом, после любовного воссоединения Фитца и Шута, она не могла относиться к нему иначе, чем с лёгкой долей юмора. Ей хотелось мягко подтрунивать над его недовольством. Но Янтарь сумела взять себя в руки. Не стоит обострять обстановку, бедняге и так нелегко. Лучше послушать, что он скажет, а самой не провоцировать ссору. Так и не дождавшись расспросов, Фитц произнёс: — Бывает достаточно незначительного поступка, не вписывающегося в рамки, чтобы все уставились на тебя. — Ты намекаешь на что-то определённое? — Но ты не просто любишь находиться в центре внимания, — не обращая внимания на вопрос, продолжил он. — Как только тебя окружают зрители, ты шокируешь их. Зачем? Янтарь не могла не рассмеяться. — Ты возводишь на меня напраслину! Я много месяцев была лордом Голденом, пользовалась успехом в обществе, пока это требовалось, и, при необходимости, быстро свела популярность на нет. Аккуратно и без скандалов, прошу заметить! Ради того, чтобы ты беспочвенно меня обвинял? — А Сесил Брезинга? Про Сесила Янтарь не подумала. Не то чтобы совсем не поняла, отчего Фитц вдруг его вспомнил, но всё же вылез он неожиданно. — Можно было придумать десятки способов заставить хозяев нас выгнать. Однако ты выбрал именно этот. Почему? — Это был один невинный поцелуй, — повторила Янтарь сказанные Шутом много лет назад слова. В тот раз они Фитца не впечатлили, не впечатлили они его и сейчас. — Он мне понравился. Я захотела скандала. Я захотела произвести на тебя впечатление. Или спровоцировать. Что ты хочешь услышать? В ответ Фитц пожал плечами. Ему было неуютно. — Ты сам-то знаешь, чего хотел добиться этим расспросом? — Ничего. Мне хотелось только понять… — Нет. Тебе хотелось поделиться со мной раздражением. Послушай, я знаю, тебе не нравится живой корабль, тебе… — Мёртвый. — Что? О боги, дайте мне сил… давай называть корабль мёртвым. Он хитрый, раздражительный — точно, как ты, — тоскующий по прошлой жизни, но мёртвый, да, — Янтарь ещё не закончила, но Фитц перебил: — Я ехал к тебе, к Шуту, а не к Янтарь. Я верю, что это разные грани одного человека, но… я скучаю по Шуту. А Янтарь так на него похожа и в то же время кажется чужой. Я потому и вспомнил Сесила — после того случая ты тоже казался мне чужим некоторое время. — О, Фитц… Теперь я поняла, — Янтарь притянула Фитца поближе, положила подбородок на плечо, прикрыла ему глаза ладонью и прошептала на ухо — голосом Шута: — Мне жаль, что тебя это так задевает. После того, как мы сойдем на землю, Янтарь отойдет на второй план. Я буду с тобой не только по ночам. Пока мы на Зазнайке — придётся подождать, но после всё будет хорошо. Я обещаю. Фитц вздохнул, не слишком радостно улыбнулся и кивнул. *** Айсфир был огромным. Будь перед ним настоящий противник, он расправил бы крылья, приподнялся на задних ногах, опёршись на хвост, и вытянул бы шею вверх. Но Айсфир не счёл нужным принимать угрожающую позу. Он стоял спокойно и всё равно держал голову в два раза выше, чем Падаль. Хвост у крестца был не тоньше тела Падали, а кончик терялся в кустах. Тинталья тоже была огромной, но она же самка — искушение, а не угроза. Даже шипя и лязгая зубами, она защищала выводок, а не стремилась уничтожить. От Айсфира же, застывшего в спокойной позе и вновь закрывшегося от серебристого потока, несло яростью и желанием убивать. Такого запаха не бывает у дракона, вышедшего на охоту. Он появляется, лишь когда самец выступает против другого самца. Падаль едва не повалился на спину, подставив горло. Однако с такой же силой его тело жаждало ответить на вызов, встать в боевую стойку, спровоцировать драку и покончить с жизнью. Падаль — так тебя называют? Неужели тебе что-то от меня понадобилось? Ты больше не приблизишься к моим детям. Я не позволю тебе причинить им вред. И что же я, по-твоему, могу с ними сделать? То же, что ты сделал с предыдущим выводком! Ах, — драконочки вытягивали шеи, чтобы не пропустить момент, когда их защитник перешибёт наконец хребет уродливому наглецу, который ещё с полчаса назад казался милым и забавным. Какая удача сопутствует нынешнему выводку. У них есть папочка, готовый защищать их. Наверное, и кормит их вовремя. Жалко, что мне так не повезло. А может, и повезло? Очень уж глуп их защитник. Такая большая голова, зачем она тебе, если на своём островке ты отморозил все мозги? И не видишь разницы между жалкими калеками, которые были пародией! насмешкой над нашей природой! на что они годились, кроме как послужить обедом? Но если ты думаешь, что я тронул бы здоровых сильных детёнышей… Что ж, я уже высказал, что думаю по поводу твоих отмороженных мозгов. Болтать — вот всё, что тебе остаётся. Болтай сколько влезет, но не с моими детёнышами. Ты понял? Иначе что? В ответ чёрный дракон наконец встал на задние лапы и задвигал крыльями. Падаль обдало потоками воздуха и прошлогодней листвой. Жёлтые драконочки отбежали подальше и высунули мордочки из-за секвойи. Они смотрели на Айсфира, и их восхищение разносилось ароматом по воздуху и зыбью по серебристому потоку. Айсфир навис чёрной громадой, и Падаль вжался во влажную землю, втянул голову в плечи и оскалился. Кончик хвоста метнулся справа налево, а в горле заклокотала истерика. Вечная пустота подступила близко, как никогда. Только не упасть, не подставить беззащитное горло — если самец дракона признал поражение, его отпускают. Но если соперник не сдаётся, его могут и убить. Только обуздать трусость и животную жажду жизни, только не подать сигнал «Сдаюсь, позволь уйти» — тогда Айсфир кинется на Падаль, как кинулся бы на любого бросившего вызов самца, и никчёмное существование наконец закончится. Твои угрозы для меня ничего не значат. Я буду делать то, что захочу. Ты не сможешь остановить меня словами. Я калека, но я тебя не боюсь. Падаль успел прянуть в сторону, но чёрная молния оказалась быстрее: его скрутило, защемило зубами горло и потащило вверх. Он извивался в восторге, хрипел и бился в объятиях Айсфира, но вырваться не мог: его лапы, хвост и голову стиснуло в жёстком захвате. Чёрному дракону было тяжело: он часто работал крыльями, и их подбрасывало в воздухе в унизительном подражании танцу любви. Ты больше никогда не подойдёшь к моему выводку. Он сильнее сжал челюсти, прорывая белую шкуру. Чужие зубы оказались слишком близко от артерии. Дёрнись — и жизнь хлынет на песок и в глотку врагу. Падаль не захотел, чтобы его тело питало Айсфира. Не хотел делиться памятью — своей и всех тех драконов-калек, что он убил и съел. Он обмяк, признавая поражение. Тогда Айсфир отпустил его и, не произнеся ни слова и не оглядываясь, полетел прочь, все выше и выше. Удар о землю перетряхнул органы и отдался в позвоночнике. В проколы на горле набились песчинки. Левое крыло ныло под тяжестью тела. Лапы торчали вверх, и понадобилось несколько судорожных движений, чтобы перевернуться на брюхо. Со стороны секвойи донеслось хихиканье и удаляющийся шорох: молодежь увидела достаточно. Проигравший не представляет интереса. Следовало очистить раны и заняться очередной охотой: произошедшее отняло много энергии, теперь необходимо её восстановить. Силы ещё оставались, но Падаль повлекло к любимой лёжке. Он промчался вверх по реке, бешено работая лапами и хвостом, не обращая внимания на яд, пощипывающий горло. Выскочив на свой берег, он улёгся было на солнце, чтобы впитать побольше тепла. Но не смог высидеть и нескольких минут. Чувство, незнакомое ему прежде, кричало, что надо спрятаться. Он бросился в лес, обдирая бока о стволы потолще и сшибая тонкие деревья. Лапы сами вынесли его к оврагу, скрытому густым кустарником. Хоть какое-то укрытие, — с этой мыслью он залёг на дно. Только отлежавшись, он заметил, что поставил щиты от серебристого потока — так тщательно, как не ставил никогда прежде. «Я так боюсь, что чёрный найдёт меня и убьёт?» Но мысль о вечной пустоте только уняла бешеный перестук сердца. Это был не страх. Чтобы успокоиться и прийти в себя, Падаль решил не вспоминать о случившемся. Он думал о предстоящей охоте, но мысли против воли возвращались к чёрному дракону. …Однажды, пару десятилетий назад, он охотился на оленя. Притаился возле водопоя и, дождавшись добычу, стал медленно красться, приближаясь. Застыв в траве позади животного, он занёс лапу, чтобы сделать очередной шажок, но передумал и рванул к добыче. Олень ушёл, и Падаль взвыл от досады и сожаления, что не подобрался ближе и не сделал тот, последний, шаг. Он так же взвыл и сейчас, когда подумал о том, что мог сразу принять позу подчинения и не вынуждать Айсфира ставить себя на место. 6. На седьмой день пути Зазнайка вошла в устье Дождевой реки. Ещё утром в дымке на горизонте показалась земля, и Шут начал поглядывать на Фитца, когда думал, что тот этого не заметит. Что он, интересно, хотел разглядеть? Река понравилась Фитцу не больше, чем прежде, во времена странствий с Ночным Волком. Конечно, сейчас путешествие проходило со всеми удобствами. Ядовитая вода не разъедала сапог, не доносилась отголосками боли от подушечек волчьих лап. Не надо было волноваться, не забрались ли слишком далеко и удастся ли вернуться. Фитц не балансировал на грани безумия. Но приближающаяся суша наводила тоску, а когда корабль вошёл в дельту, впервые появились сомнения, а стоило ли вообще уезжать из Шести Герцогств. Если бы ему предстояла работа, можно было бы притерпеться и к куда более серьезным неудобствам, ведь долг есть долг. Но за всё время пути Шут не счёл нужным поделиться планами и рассказать, что ему понадобилось в этом недружелюбном крае. За время долгой дружбы он не единожды менял голос и цвет кожи, становился то слугой, то господином, выряжался в женское платье. Но как ни многогранен был Шут, привычка держать планы при себе никуда не девалась. А Фитц тоже не менялся: молчание по-прежнему раздражало. Ему надоело любоваться проплывающими мимо слишком яркими деревьями. Только он начал прикидывать, сколько осталось добираться до клана торговцев Дождевых Чащоб, как донёсся взволнованный возглас Шута: — За этим поворотом!.. Фитц прошёл на нос, к Шуту и капитану, чтобы посмотреть, где же они очутились. Однако когда поворот остался за кормой, он не заметил ничего особенного: только пустой берег, покрытый чёрным песком. Судя по тому, как жадно Шут вглядывался в заросли, поблизости притаился выводок драконов. Наверняка. Ведь что ещё могло его так разволновать? Даже у Фитца мысль о возможной скорой встрече ускорила биение сердца. Но сколько ни старались они рассмотреть хоть что-то, берег оставался пустынным. — Вот здесь, говорят, закуклились первые драконы, — важно изрек капитан. — Да, да, — тряхнул головой Шут. — Где они теперь? — Вы уж сами ищите. Я по драконам не специалист и лёжки их не знаю. Да они и выросли уже, порхают по всей округе, а сюда прилетают, только чтобы у них из ноздрей вычистили паразитов и отполировали чешую. Они не чета тем, калекам, которые не могли подняться в воздух. Если так надо поговорить с драконами, спросите у Хупрусов, как доплывем. Кого-нибудь они вам да найдут. Шут поджал губы, но спорить не стал. Постояв немного, капитан ушёл с носа, оставив их наедине с Зазнайкой. Фитц размышлял, насколько похоже поселение клана на нормальные жилища и может ли он вновь почувствовать себя человеком, как вдруг щит Зазнайки дал трещину и сквозь него хлынул поток ненависти и презрения. Это продолжалось всего миг, а потом корабль восстановил стены. Наверное, Фитцу стало плохо, потому что в следующий момент Шут прислонил его к фальшборту и заглянул в лицо: — Что ты почувствовал? Фитц махнул рукой, показывая, что его можно отпустить: — Зазнайка… ненавидит. Не меня и никого из тех, кто на борту. Иначе запретила бы взойти на борт или свела с ума. Я ведь говорил, что её силы намного превосходят человеческие. Если бы она испытывала такие чувства к человеку, он тут же бы умер. Дело в ком-то другом. — Кто это? Ты что-нибудь чувствуешь? — Ничего, — разговор начал надоедать. — Я бы сказал. Оба знали, в чём дело. Но Фитц не хотел делать предположений о том, чего не понимал, а Шут по обыкновению не желал делиться соображениями. Вместо этого он снова начал высматривать своих драконов. Фитц же присел на палубу, закрыл глаза и стал прощупывать пространство вокруг попеременно то Скиллом, то Уитом, старательно обходя мёртвую громаду корабля. Он коснулся сознаний членов команды, убедился, что вдоль реки тянется необитаемая полоска суши и что только птицы смеют появляться рядом с обиталищем драконов. Фитц подозревал, что его старания бесполезны: сил Зазнайки хватало на то, чтобы сделать сознание совершенно прозрачным для сетей Скилла, а драконы, наверное, были и того мощнее. Тем не менее, бездействовать не хотелось, и Фитц так погрузился в поиски, что отключился от органов чувств и вздрогнул, когда Шут сжал его плечо. — Смотри! Фитц вскочил и проследил за пальцем Шута. Между деревьями, в какой-то сотне метров от реки лежал белый дракон. Он был полностью неподвижен и смотрел сквозь корабль, лениво прищурив глаза, надменный, как обыкновенная кошка. Кошек Фитц всегда недолюбливал и потому почувствовал раздражение. Дракон обжёг его взглядом, а затем медленно и со вкусом зевнул. Хоть он и находился на значительном расстоянии, не приходилось сомневаться, что это — зевок «в лицо». Закончив демонстрацию превосходства, он соизволил подняться и довольно-таки резво побежать в сторону Зазнайки. Если в первый момент дракон показался очень похожим на каменных Элдерлингов (тех, что напоминали драконов, а не на кабанов и оленей) и изображения на старинных гобеленах, то стоило ему двинуться, как в его облике проскользнуло что-то уродливое, несовместимое с природой драконов. О драконах-калеках говорили все, но только увидев подобное существо своими глазами, Фитц смог осознать случившуюся трагедию. Пока Верити вырезал своего каменного дракона, Фитц обратил внимание, что несмотря на внешнее сходство с ящерицей, лапы у него располагались не по бокам, как у аллигатора, а под телом, как у теплокровных. Благодаря этому он мог не ползти на брюхе, а довольно ловко бежать — Фитц до сих пор это помнил — иноходью. Хвост он держал параллельно поверхности земли, а крылья прижимал к бокам. Этот же белый дракон хоть и не уступал размером дракону Верити, но сложением не мог даже сравниться с ним. Его задние ноги, короткие и слабые, едва выдерживали вес, так что при движении существу приходилось опираться на хвост. Передняя часть благодаря причудам непропорционального развития напоминала человеческий торс широкими плечами и лапами, расставленными неправильным, не драконьим способом. Только когда он остановился у берега, так близко, что Фитц мог различить засохшие корочки в уголках его глаз, стало видно, какими маленькими, тонкими и, очевидно, непригодными для полёта были его крылья. Судя по тому, как дракон дёрнул губами, обнажая на миг зубы в оскале, он с лёгкостью прочитал эту мысль. А Фитц по-прежнему его не чувствовал. *** — Как он вырос!.. Падаль — Шуту приходилось называть его так даже про себя, потому что дракон отказывался называть своё настоящее имя, — Падаль увеличился по меньшей мере в восемь раз с тех пор, как Шут последний раз видел его — правда, издалека. Это могло значить, что Тинталье удалось уговорить жителей Дождевых Чащоб поставлять достаточно пропитанья. Но крылья… Есть вволю он начал слишком поздно. Бедный дракон — он помнит, что значит летать, и лишен этого. Прямо как ты, не правда ли? — Капитан! Встаньте на якорь, мне необходимо поговорить с драконом. — Отдать якорь! — капитан всё-таки выполнил приказ, но неохотно. Чудо жило рядом с ним, и он не считал его стоящим небольшой задержки в пути. Раньше Шуту не всегда удавалось справиться с раздражением, которое вызывали в нём подобные люди, да и сейчас у него не всегда получалось с лёгкостью подавлять свои чувства, но всё-таки с годами ему удалось сделать себя мягче и снисходительнее. — Не думаю, что мы задержимся здесь надолго. Ужин у Хупрусов не отменяется. — Надеюсь, что так и будет, — буркнул капитан уже не так недовольно и отправился в кабину. Шут ждал, пока матросы бросали якорь, и только когда Зазнайка остановилась, слегка покачиваясь на волнах, обратился к белому дракону: — Здравствуй. Тот благосклонно моргнул. Шут взглянул на Фитца — тот сохранял невозмутимость, хотя в его глазах и угадывался интерес. — Я рад видеть тебя в добром здравии. Меня называют Янтарь, это мой друг Фитц Чивэл, а это Зазнайка. Мне сказали, что прежде ей не приходилось заходить в Дождевые Чащобы и поэтому вы не знакомы. — Можешь не трудиться. Я презираю её за то, что она — мертвечина, она меня — за то, что я — калека. — Наслышан о твоих манерах, — улыбнулся Шут и продолжил: — Признаться, я не ожидал, что ты так вырастешь. — Ты такой же скучный, как остальные смертные. Говоришь одно, а сам думаешь о братьях и сестрах по кладке, которых я убил и сожрал. Зачем приплыл? — Ты не рад нашему знакомству? — Я — нет. Ты — рад. А твой друг гадает, что он здесь делает и не лучше ли ему было бы остаться… в какой-то хижине в снежном лесу. Он закрылся от серебристого потока до того, как я считал название. — Это Ивовый Лес, — быстро ответил Фитц. Шут бросил на него взгляд, но промолчал. — Очень интересно. Благодарю. Шут не удивился, когда дракон, не добавив ни слова, развернулся и пополз прочь. — Подожди! Тебе есть, чем меня порадовать? Если нет, убирайся. Или кудахчи над теми, кто согласен это терпеть. — Вернись, Падаль. Фитц вздрогнул, приняв самоназвание за оскорбление, но Шут жестом успокоил его. Дракон ни секунды не колеблясь вернулся. — Слушаюсь. Так у вас принято говорить? — Нет, у нас принято говорить «Хорошо, я согласен тебя выслушать». — Забавные зверьки. — Я хочу понять, почему ты предпочитаешь жить один. По сравнению с тем, каким ты был, когда я оставил Дождевые Чащобы, ты стал большим и сильным и в состоянии сам добывать пропитание, значит, ты не обязан быть изгоем. — Такой серьёзный и решительный. И тоже закрылся. Любовник научил? Шут не обратил внимания на последнюю реплику: — Когда я узнаю всё, что меня интересует, мы поговорим. И тебе не удастся никуда от меня деться, поскольку только крылья смогли бы тебе помочь. — Как жестоко издеваться над калекой. — Не более жестоко, чем плеваться ядом в каждый живой корабль. — Я смотрю, ты неплохо подготовился. — У меня есть на то причины, — Шут решил на этом остановиться. — Сейчас отправимся, — кивнул он Зазнайке и пошёл на поиски капитана. *** У психики Падали была особенность: эмоциональная реакция на происходящее возникала не сразу. Она нарастала постепенно, достигая пика потом, вдали от раздражителя. Когда через пару часов, а когда и через пару дней. Иногда это спасало окружающих. Падаль глядел вслед уплывающей Зазнайке. Дурацкая кличка, данная смертными, вызвала в своё время немало споров. Как ты могла так низко пасть, — рычал Падаль. Старая жизнь ушла навсегда, я больше не дракон и не стану зря трепать прежнее имя, — увещевала Зазнайка. Вспомни, кем ты была, сбрось смертных, умри, но не позорь наш род. — Подумай о себе, прежде чем давать советы. …Падаль клокотал от бешенства и не хотел закрываться. Поняв, что не может больше выносить обжигающей ярости, он позволил ей смести часть щитов и излиться на мёртвую деревяшку. Серебристый поток забурлил при столкновении горячего и холодного, а потом по нему прокатились волны хохота. Ты так жалок! — смеялась издалека Зазнайка. — Не можешь ни смириться со своим убожеством, ни перестать наконец жить. Падаль завыл, сотрясая деревья и серебристый поток. Ты же видела. Не могла не видеть. Не понимаю, о чём ты. В тебе совсем нет сердца? Ты деревяшка, но память-то у тебя живая! Ш-ш-ш. Покажи. Это они откопали Айсфира! Зазнайка вздрогнула и замолкла. Не смыкая век, Падаль прикрыл глаза белёсой мигательной перепонкой. Воспоминания, прочитанные у человека-волка, были такими реальными, что дракон взмахнул хвостом и погрузил когти глубже в песок, чтобы не забыть, в каком теле находится. …Сухой неподвижный воздух царапал трахею, глаза слезились, дыхание оседало инеем на капюшоне. При вдохе нос стягивало изнутри замёрзшей корочкой, а при выдохе она таяла и каплей повисала на кончике. При попытке заговорить ломило зубы. Чтобы корки на губах не потрескались, надо было поменьше разговаривать и вовсе не улыбаться. Толстые сапоги, прогретые за ночь у костра, становились холодными за считанные минуты — казалось, их вовсе нет, а по снегу идёшь в толстых носках. На плечах тяжёлый мешок. Он привычен, но давит сильнее с каждым переходом. Многочисленные слои одежды мешали сгибаться рукам и ногам, превращая в неповоротливое чучело. Человек не был неженкой. Он был всего лишь человеком, и на мгновение Падаль решил, что ему стоило бы посочувствовать: ради какой-то цели, которую и не выразишь толком, этому слабому существу пришлось забраться в сердце ледника. Любой дракон бросил бы это дело, потому что повелители трех стихий ни за что не станут так мучить себя даже ради собственного детёныша. А потом, пропустив долгие блуждания в снегах, Падаль перенёсся к битве Айсфира с каменным драконом. Белое и чёрное, и призывный крик Тинтальи, и танец любви над облаками — там, куда Падали уже никогда не взлететь. Он смаковал подробности, с болезненным наслаждением следя за каждым взмахом хвоста, за рассекающими воздух крыльями, а сам словно отряхивался от снега и счищал с оружия кровь. Торжествующий драконий клич… Остановись! — приказала Зазнайка, и Падаль убрал мигательную перепонку. Перед глазами снова возникла река и ивы вдоль неё. Сглотнув, дракон улёгся и обвил тело хвостом. — И ты его не убил. Это бы ничего не изменило. Ошибаешься. Месть поможет успокоиться. На что ты хочешь меня спровоцировать? Ты права, я едва удержался, чтобы не броситься на него — и не разрушить твою палубу, между прочим. Но… Ты не пожалел дракончиков из своего выводка, сожрал всех до единого, а спустя много лет почему-то не стал убивать человечка, превратившего твоё существование в ещё более жалкий кошмар. И знаешь, что я думаю? Выученные уроки, жалость или раскаянье ни при чём. Тебе надоело, что тебя держат за сумасшедшего, — Зазнайке удалось по серебристому потоку передать Падали свой зевок. — Поэтому и стараешься вести себя смирно. Вот и всё. Скучно. Падаль отпустило. Он прервал контакт с Зазнайкой и улёгся набок, вытянувшись во всю длину. Бешенство вымотало его, и он отстранённо удивлялся, что всего час назад был готов разорвать на куски человека с волчьим нутром. А этому человечку повезло, — донёсся издали голос Зазнайки. — Он даже не узнал, какой избежал участи. 7. — Это была твоя очередная личность? Шут вздохнул и спрятал лицо в ладонях. Только глубокой ночью Фитцу повезло остаться с ним наедине. Из-за беседы с драконом они задержались в пути и прибыли к Хупрусам в сгущающихся сумерках, что не помешало хозяевам встретить их со всей торжественностью. Гости были представлены всему семейству и приглашены к торжественному ужину. Блюда, подаваемые к столу, оказались обильными, разнообразными, яркими и либо чересчур острыми, либо приторными. Шут уверенно расправлялся с кушаньями, без колебаний принимая или отвергая предлагаемые угощения, и Фитц следовал его выбору. В соответствии с ролью, которую он играл, невозможно было изображать безмолвную тень. Не так уж трудно было улыбаться по возможности мило и рассказывать о впечатлении, произведённом Дождевыми Чащобами, ядовитой рекой, Зазнайкой, морем, Удачным и прочим, — хотя с бoльшим удовольствием он превратился бы в безмолвного Тома Баджерлока за спиной Шута или, ещё лучше, в королевского убийцу, прячущегося в тайных нишах и наблюдающего за происходящим через специальные глазки. В надлежащее время трапеза закончилась, и Фитца с Шутом провели в предназначенные им покои: красивую, яркую комнату с высокими потолками и огромным окном, освещённую множеством настенных светильников, опоясывающих помещение. Посреди стоял круглый стол, инкрустированный мрамором разных оттенков, и Шут присел за него, пока Фитц мерил шагами комнату. Он достаточно долго вёл себя в соответствии с правилами хорошего тона и теперь, раздражённый, ждал ответа. Поняв, что пора бы кое-что рассказать, Шут опёрся подбородком о руку и заговорил: — Это самый необычный из всех драконов, самый непредсказуемый и злой. Он любит почесать языком, ему нравится доводить окружающих и ему скучно. Ты… видел, что у него вместо крыльев. Вот в чём заключается моя неудача — из морских змей вывелись такие вот уродцы, ведь закукливание произошло слишком поздно, и зародышам не хватило времени, чтобы полноценно развиться. В этом есть моя вина — как неоднократно объяснял мне Прилкоп. Мне стоило повнимательнее относиться к своим видениям и не допускать ошибок. — Шут поджал губы и замолк на несколько мгновений, а затем тряхнул головой и продолжил: — Ты знаешь, как относятся драконы к больным и слабым. Пока не появился новый выводок — дети Тинтальи и Айсфира, — о калеках пытались заботиться. Потом же… они стали лишними и ненужными. Падаль нашёл унесённые наводнением коконы, из которых так и не вылупились драконы, сожрал их и набрался сил. А потом одного за другим поймал и убил всех братьев и сестёр по кладке. Я даже не удивился, когда обнаружил, что белый так вырос — отъелся на драконьем мясе, после чего и сам смог охотиться. — И Тинталья это вытерпела? — У драконов не принято заботиться о слабых, но также запрещено и убивать сородичей. Они пожирают своих мертвецов, чтобы получить их воспоминания — и потому что мясо есть мясо — но убить дракона могут только во время брачных игр. Падаль преступил закон, а остальные — нет. Поэтому он стал изгоем, но никто не возьмёт на себя труд лишить его жизни. — Ты назвал его Падалью. — Да, единственным именем, которое он сообщил, — Шут усмехнулся и покачал головой. — Обозвал сам себя и считает, что хуже никто не оскорбит. — Ты много с ним общался? — Вовсе нет. Но я много общался с Совершенным. Живые драконы не слишком увлечены смертными и редко имеют с нами дела, разве что преследуя какую-то свою цель. Если бы Падаль голодал, я мог бы покупать мясо и кормить его, надеясь на расположение, но раз он вырос таким сильным, что сам добывает пропитание, мне придётся придумать другой способ заинтересовать его. Фитц многому научился за прожитые годы, в том числе терпению. Если человек — и особенно его Шут — обходит молчанием какую-либо тему, ускользает при попытке выяснить подробности и отделывается туманными намёками, — то наседать с вопросами бесполезно. Молчание затянется, тумана станет больше, что только ещё сильнее разозлит. Так недолго сморозить — а то и совершить — какую-нибудь глупость. От этого ещё никому не становилось лучше, и самому Фитцу в том числе. Поэтому, исполненный мудрости, он за недели, прошедшие после воссоединения, не задал Шуту ни одного сомнительного вопроса, не попытался выведать, что он затевает. Фитц гордился своей зрелостью, но сейчас понял, что достиг предела терпения. — И зачем тебе понадобился этот Падаль? — спросил он, подозревая, что не услышит в ответ ничего толкового, и заранее злясь. Затянулось ожидаемое молчание, которое прервалось негромкой просьбой: — Закрой, пожалуйста, сознание. — От дракона? — От дракона и ото всех, до кого он может дотянуться. — Я закрыл сознание, как только увидел его. Он шарил там слишком резво. Шут кивнул и задумался. Оставаясь наедине с Фитцем, он переставал играть женщину, возвращался к привычному для своего Изменяющего голосу и манерам и становился его родным Шутом. Но о том, чтобы носить мужскую одежду, не могло идти и речи. Фитц понимал, почему, и не пытался настаивать, однако стал замечать, что Шут в женском облачении кажется ещё более чуждым и неправильным, чем Янтарь. Вот он сидел перед Фитцем, готовый выложить суть своего дела, а тот не мог отделаться от мысли, как омерзительно смотрится обычное женское платье, когда знаешь, что под ним скрыто сильное тело, способное нести на руках матёрого воина. Наверное, ему нравился такой маскарад — зачем иначе стал бы он его затевать? А Фитц, сколько ни пытался, не мог отделаться от мысли, насколько искусственным он был. Думать об этом было бессмысленно и не нужно, поэтому стоило выкинуть из головы лишние мысли и постараться порадоваться тому, что наконец-то удалось добиться откровенности. Пройдёт несколько минут, и Фитц будет вознаграждён за терпение. Размышления и попытки взять под контроль настроение прервались тихим: — Мы в Клерресе очень долго считали, что Белым Пророком может быть только человек. *** — Мне всё равно, что ты решил, — белый оставался спокойным и безразличным, однако каким-то образом внушил желание оказаться в другом месте, подальше от залитого солнцем островка посреди болота. — Я знаю, что не могу заставить тебя поступить по-моему. Что бы ты ни сделал, это всегда будет только твоим решением. Ты сам хозяин своих мыслей и поступков. Но, может быть, ты согласишься поговорить со мной? — Неужто ты собираешься предложить мне что-то интересное? — Как знать. Может быть, тебе надоели собратья, раз ты никогда не бываешь с ними. Может быть, люди… ваши слуги давно тебе понятны и не интересны. Я же человек новый, пришёл с новым предложением и оказался, возможно, единственным твоим развлечением за долгие годы. — Тыкаешь меня в моё увечье? — Да. Вряд ли я смогу быть настолько деликатным, чтобы не замечать, что твои крылья не годятся для полёта. Белый дракон заворчал, как взбешённая собака, но Шуту показалось, что таким образом он хотел проверить его, а не приготовиться к нападению. Шут любовался перламутровой чешуёй, непереносимо яркой там, где от неё отражались лучи. Белый тщательно следил за шкурой, чистил её песком и выкусывал отмершую чешую. За остальными драконами ухаживали люди, но этот не позволял никому к себе прикасаться. Тщательность, с которой он следил за собой, забавно сочеталась со снисходительными и безразличными речами дракона о себе. Он порыкивал, скалился, но не делал попыток уйти, и Шут прислонился спиной к нагретому боку, смотря на заросли мангровых деревьев, на пестреющих попугаев и бабочек. У его плеча замерла прозрачная стрекоза, а через миг её слизнуло длинным розовым языком. Шут не почувствовал движения драконьих мускулов, и ему впервые стало не по себе. — Сперва Пророки кажутся обычными, — он говорил неторопливо, спокойно, словно бы между прочим, как будто делился небезынтересной историей, не имеющей, однако, большого значения. — Странные сны, посещающие их время от времени, не дают права заподозрить в них кого-то особенного. К счастью, мы рождаемся белыми — к счастью, потому что иначе невозможно было бы вовремя нас узнавать. Узнав Пророка, можно начать его обучение. Ты не первый, кто без радости принял известие о том, что необходимо покидать родину и отправляться за моря по прихоти непонятного человека. Не тебе первому не нравится мысль о том, что придётся посвятить жизнь навязанной цели. Но в конце концов соглашаются все — потому что понимают, чем грозит обернуться игнорирование своей сущности. Постепенно сны, если не научиться правильно их обрабатывать, перестают быть снами. Они начинают приходить наяву, во всё более странных, неестественных обличиях. Поначалу эти видения поддаются контролю, но постепенно захватывают власть над личностью. Они разрушают восприятие реальности, толкая Пророка на странные, дикие поступки. В Клерресе — школе, откуда я прибыл — сохранились записи о Пророке, так и не согласившемся на обучение. Он был старшим сыном погибших родителей, и на его плечах лежала забота о младших. Он посчитал, что не вправе их оставить, и продолжил работу на ферме. Двое из наших людей поселились поблизости, чтобы прийти на помощь в случае чего, и однажды к ним прибежал плачущий мальчик. Он сказал, что брат сошёл с ума, что вырезал всю птицу и весь скот, приговаривая: «Так надо… так надо…» Он завалил ферму трупами домашних животных, а когда его пытались остановить, достаточно было только заглянуть в пустые глаза, чтобы оставить попытки. Мальчика оставили в безопасном месте, а сами поспешили на помощь, но опоздали: он утопил деревню в крови. Сапоги скользили в красном месиве, а пророк стоял у колодца с забрызганным лицом, бесцветными волосами, прилипшими к вискам, глазами с полопавшимися сосудами и топором в руках. Он помахал в приветствии и крикнул: «Видишь, теперь всё как надо». Только смотрел он не на двух Пророков, а в сторону, туда, где никого не было. *** Смертный учит тебя жизни, — сказала Сисарква. Она привалилась к другому боку Падали, жмурилась и лениво помахивала крыльями. Потоки воздуха ласкали её шкуру. Нижняя челюсть Падали задвигалась сама собой, а слюнные железы, сократившись, против воли выплеснулись в рот. Захотелось вновь оторвать Сисаркве голову, а не слушать монотонную человеческую речь, грозившую затянуться на многие часы. Он ударил хвостом по песку и бросился подальше от человека, не обратив внимания на его удивлённый возглас. Сзади хихикала Сисарква и извивалась на песке, как большая синяя кошка. А смертный прав, — мурлыкнула Сисарква, выглядывая из-за деревьев впереди. Почему ты не съел его за это? — прошептала она на ухо, положив голову Падали на загривок. Она выпустила язык и принялась щекотать затылок, урча от удовольствия и от сознания, какая она красивая, здоровая и соблазнительная. Человек давно молчал и не пытался подойти к сбежавшему дракону. Ещё бы — берёг свою хрупкую жизнь! Мы бы тоже хотели сберечь жизнь, — грустно кивнул молодой дракончик, невесть откуда появившийся перед Падалью. За его спиной согласно загудела стайка таких же маленьких и грустных мордочек. — Почему ты нас так обидел? Смотри — мы такие же, как ты, мы тоже не можем летать. — Вы — жалкая пародия на наш род и не достойны жить! Ты тоже. Мёртвые медленно подползли к Падали и Сисаркве и взяли их в плотное кольцо. Зачем ты так нас обидел, — прошелестело над ухом, и когда Падаль обернулся, то увидел, что Сисарква уменьшилась, поблекла, а её прекрасные крылья повисли бесполезными крюками. Смертный боится, что ты утонешь в крови. Смешной, правда? Опоздал на много лет и делает вид, что не знает этого. А ты молодец — ты не утонул, а выхлебал всё без остатка, и не твоя вина, что больше не было. Наша кровь свернулась и засохла. У тебя белая чешуя, но ты ведь знаешь, что она покрыта пятнами, которые отмоются только с твоей смертью. Мы погибли зря, но я знаю, как себя утешить: ты сожрал нас всех — даже тех, кто был здоров и мог жить, пусть и не летать — но так и не вырастил себе крылья. Мне смешно, что ты навсегда утратил доверие нашей Тинтальи — и не получил ничего взамен. Вокруг захлопали крылья, и стая с хохотом унеслась ввысь россыпью драгоценных камней — на вдруг раздавшихся крыльях, обдав Падаль дождём из песка. — Ты… Падаль не дал человеку продолжить: — Молчи. Молчи и иди на этот свой корабль. Молчи и иди. Дракон всхлипывал и подёргивал шкурой, пока человек смотрел ему в глаза, кивал, разворачивался и шёл прочь — медленно, словно с издёвкой. 8. Женщина Янтарь не носила перчаток. Глупо, что прежде Фитц этого не замечал. Наверное, старался поменьше обращать внимания на все эти платья, вот и проглядел. Но в конце концов притерпелся, тогда и сделал открытие. Больше нечем было заняться, только пялиться по сторонам, пока Шут разговаривал с Зазнайкой, скромно сложив руки на коленях. Оба улыбались, но Фитц находился на корме и не мог слышать их беседы с тех пор, как корабль поставила блок на Уит. Непостижимым образом Шут определил, что Фитц смотрит на них, обернулся, что-то высмотрел в его лице и через минуту уже стоял рядом, опёршись локтями о борт. Прищурившись, Фитц обнаружил, что кончики пальцев Шута по-прежнему серые. Пристальный взгляд не остался без внимания. — Заметил? Фитц кивнул: — Тебе больше не нужны перчатки? — Не нужны. С годами Cкилл становился всё слабее, а вместе с ним и чувствительность. — Он провёл по дереву, из которого был изготовлен фальшборт, и прикрыл на мгновение глаза. — Я могу ещё что-то прочитать, но не думаю, что этого хватит надолго. Поэтому я больше не вырезаю по дереву. Не вырезает по дереву, не видит будущего. Фитц взял его руку и повернул вверх ладонью. Серые отметки выделялись чётко, но невозможно было вспомнить, стали они менее заметными или нет: прежде Шут слишком редко снимал перчатки, чтобы можно было вспомнить точный цвет. — На вид они всё те же, только вот скоро перестанут работать, — ответил он так, словно прочитал мысли. На миг Фитц подумал, что Cкилл-связь, установленная однажды, никуда не исчезала. Но это было, конечно, глупо. Взгляд Шута был устремлён в палубу. Он пока не отнимал руку, думая о чём-то своем, и казался далёким. Не выпуская руки, Фитц подтянул к локтю левый рукав своей рубашки и прижал пальцы Шута к запястью, как раз туда, где раньше находился след его прикосновения. Шут вздрогнул, но не пошевелился, только его дыхание стало чаще и глубже. Фитц сильнее прижал его пальцы. Кожу под ними стало покалывать, как бывает, когда восстанавливается кровоток в онемевшей конечности. Кровь пульсировала в жилах, и сердце сделало несколько перебоев, чтобы подстроиться под его ритм. Шут потянулся к Фитцу по заново натянутой серебристой струне. Что же ты делаешь, — говорил он, а сам свернулся клубком под боком. Остановись, — потёрся головой о плечо. Ты нас обоих погубишь, Фитци-Фитц. Если ты меня не отпустишь, мы исчезнем. Куда это исчезнем? Опять у Шута нелепые идеи. Он видит то, чего нет, и хочет, чтобы его Изменяющий остерегался несуществующих опасностей. Фитц обнял его сзади, стараясь согреть, а он то летел вперёд, то принимался метаться из стороны в сторону. Он лавировал в серебристых волнах, будто знал цель и путь к ней. Теперь он молчал, не пытаясь уговорить, и только спешил куда-то, а вокруг разлетались серебряные брызги. Наконец он замедлил движение и совсем остановился. Фитц развернул его и посмотрел в глаза, тёплые и тёмные, и увидел, как беспокойство рассеивается, а зрачки затуманиваются томной поволокой. Мерно покачивались волны, и Шут откинул голову, подставляя шею под поцелуи, ласковые и неторопливые. Фитц чувствовал их словно на себе, как будто был одновременно и им, и собой, и не мог разобрать, чьи волосы пропускает сквозь пальцы. Оба были обнажены, и Фитц не помнил, исчезла ли одежда миг назад или они сразу оказались здесь без неё. Возбуждённые, истекающие желанием, они готовы были слиться, когда Шут схватил Фитца за плечи и закричал: — Отпусти! Они стояли на борту Зазнайки, покачивающейся посреди Дождевой реки. На берегу росли ивы, от воды поднимался болотный смрад, вдалеке кричала чайка. Сердце отчаянно колотилось, а штаны стали слишком тесными. Фитц по-прежнему сжимал руку Шута, но теперь контакт был разорван: наверное, всё-таки послушался приказа и отпустил. На запястье, на законном месте, снова красовались отметины. У Фитца кружилась голова. Он прислонился к фальшборту, чтобы отдышаться, и неожиданно почувствовал такое же головокружение и у Шута. Против воли рот расплылся в улыбке. Так боялся, что Шут рассердится, но он лишь смеялся. — Ох, Фитц. Ты никогда не научишься осторожности? Ещё немного, и мы не смогли бы разъединиться. Нельзя так долго держать контакт. Только что они избежали смерти, но страшно не было. Фитц восстановил связь, к которой привык и от которой пытался отвыкнуть долгие годы, хотя утратить её и было легче, чем потерять Ночного Волка, потому что он знал, что хоть Шута для него больше не существовало, он был где-то в этом мире, и даже если бы Фитц никогда не увидел его, одна мысль о том, что он жив, могла согреть. Фитц вздрогнул, когда почувствовал на себе взгляд Шута. Кажется, ему в очередной раз удалось поразить Пророка ходом своих мыслей. — Мне снова придётся привыкать к тому, что ты в любой момент можешь прочитать меня. — И сделать это ещё проще, чем раньше. — Как так? — Ты передержал контакт, наши сознания едва не слились, поэтому связь гораздо сильнее, чем была… тогда. Ты ещё не пожалел? Отвечать Фитц не стал и принялся думать о другом. Например о том, как называются деревья на берегу, которых он никогда прежде не видел, и может ли человек установить Уит-связь с живым кораблём. Шут покачал головой и отвернулся. Он провёл кончиками пальцев по фальшборту, и Фитц ощутил удивление: ощупывание не дало ничего, кроме осязания шершавой поверхности. — Что ты наделал, Фитци-Фитц! Я больше ничего не чувствую. Ты истратил последний заряд моего Скилла, теперь его хватает только на нашу связь. *** Солнце светило в бок идущим гуськом всадникам, и с той невообразимой высоты, откуда наблюдал Шут, их тени были отчётливыми и узнаваемыми, в то время как сами фигурки сливались с жухлой травой и казались почти незаметными. Тени подрагивали на неровной поверхности, удлиняясь, сокращаясь и искажаясь — три тени ползли медленно, словно букашки, по равнине, залитой тусклым предгрозовым светом. Картинка сменилась другой так резко, будто перевернули страницу: теперь всадников показали крупным планом, и Шут разглядел старца, могучего воина и низкого толстяка с безразличным взглядом. Молчаливые и погруженные в себя, они позволили лошадям брести, опустив головы, и не пытались их поторопить. Гулко стучали по земле копыта, стрекотали цикады, один из коней зафыркал и согнал с плеча муху. Было душно, запах лошадиного и человеческого пота тяжко оседал в носу, и всадники были вялы и унылы. Шут узнал их и вскрикнул. — Что это было? — сонно спросил Фитц, но сбросил с себя дремоту, когда увидел, в каком состоянии Шут: он сидел в постели, тяжело дыша, волосы прилипли ко лбу и потемнели от пота, а широко распахнутые глаза глядели в никуда. Он снова вскрикнул, когда появилось очередное изображение: знакомый морской пляж невдалеке от дельты Дождевой реки и белый дракон, в нетерпении подёргивающий кончиком хвоста. Я жду. — Я пойду, а ты оставайся, — пробормотал Шут и бестолково закопался в одежде, превратив аккуратную стопку в ворох цветного тряпья. Ещё недавно Фитц стал бы задавать множество бессмысленных вопросов, постарался бы увязаться следом, а сейчас только кивнул, помог одеться и успокаивающе прикоснулся к сознанию: иди. Дракон ждал на обещанном месте. Весь его облик выдавал напряжение, но он не сделал попытки двинуться навстречу или заговорить, пока Шут не встал напротив. — Это было видение Белого Пророка? — обошёлся дракон без вступлений. Не отвечая, Шут обогнул дракона, нашёл подходящий камень и присел. — Это был сон, — заявил белый. — Я часто вижу сны, но не такие четкие и не такие примитивные. В моих снах много неясностей, полутонов и намёков, много серебряного потока и отражений в нём других драконов. События непрерывно сменяются одно другим, зрение, слух и обоняние работают не так, как наяву. При попытке сосредоточиться на каком-то объекте он растворяется или сменяется другим. Но этот сон другой! Ты видел, что он больше похож на воспоминание о настоящем событии. Я долго спал и всё это время следил, как всадники ехали по равнине, и больше ничего не происходило. Ты можешь это объяснить? Только сейчас дракон повернулся к Шуту. — Да, это сон Белого Пророка, — спокойно ответил тот. — У меня были такие же, пока я не научился с ними работать. Тогда я смог извлекать из них больше сведений. — Но что он значит? Почему он вообще мне приснился? — Эти люди сыграют свою роль. И то, что они ехали куда-то, тоже имеет значение. Они окажут важное влияние на тебя, а следовательно, и на весь мир. — Это враги или друзья? — Пока решить невозможно… А может, и потом не выйдет. Всё, что можно определённо сказать — эти люди важны для тебя. — Ты ведь их знаешь, да? — Это не имеет никакого значения. Услышав эти слова, дракон первый раз, кажется, за всё время удостоил его вниманием и впервые же выглядел спокойным и безмятежным. — Твой дружок ошибается. Ты не так самонадеян и поэтому понимаешь сам, что смертные не могут быть по-настоящему важны для моего рода. *** Человек-волк не обиделся и не удивился. Он только наблюдал за происходящим, переводил взгляд с Падали на приятеля и не мог решить, надо ли вмешаться и если надо, то как. — Подумай, я мог бы тебе помочь, — говорил бывший Пророк. — У тебя уже появились яркие видения, это значит, что если ты не начнёшь ими управлять, они могут вырваться из-под контроля. Тебе не понравится, что за этим последует. Я же уже рассказал тебе об одном случае, ты мне не веришь? Он так беспокоится о тебе, — раздался из-за спины голос Сисарквы. А я только успел порадоваться, что ты давно не появлялась. Ну что ты. Я никуда от тебя не денусь. — Я не обязан верить ни одному из твоих слов. Ты пришел ко мне издалека, потому что решил добиться чего-то своего. Я не верю, что ты способен меня чему-либо обучить. Ты два раза провалил свое задание и едва не провалил в третий. Из тебя не выйдет учителя. И знаешь, что ещё? Ты мне не нравишься. С этими словами Падаль закончил ощупывать щиты бывшего Пророка, умолк, на мгновение прикрыл глаза и ударил в чужое сознание. Защита истаяла, и обнажилось хрупкое, маленькое сознание смертного. Падаль никогда прежде так не врывался в человечью голову, и увиденное его напугало. На мгновение ему показалось, что под ним копошатся едва проклюнувшиеся морские змеи, а он боится сделать шаг, чтобы не раздавить их. Так и чужой разум оказался сложным переплетением паутинок, колыхающихся от легчайшего внимания дракона. Но отступать Падаль не собирался. Он отключил восприятие окружающего мира, чтобы не отвлекаться, и осторожно побежал по паутинкам, считывая память и пытаясь разобраться в окружающем хаосе. Ему пришлось поплутать по смертному сознанию, пока система не разгадалась, и тогда он захватил то, что искал. Торжество разлилось по обоим сознаниям, когда Падаль впитывал одновременно карты разных масштабов и на разных языках, воспоминания об острове недалеко от пустынного побережья и хор голосов, от шепота до крика, одновременно дающие указания о плавании. Падаль едва успел остановить себя и не выпрыгнуть из разума бывшего Пророка, порвав по пути половину паутинок. Вместо этого он принялся аккуратно пятиться, в точности повторяя маршрут в обратном направлении, пока не выскользнул в своё тело и не открыл глаза. — …Очнись! — человек-волк искал пульс друга, оттягивал веки, прощупывал через серебряный поток и окликал через силу живого, а Падали хотелось, чтобы этот Пророк поскорее пришёл в себя. Удостоверившись, что его друг жив, человек исподлобья взглянул на Падаль: — Что ты с ним сделал? Когда он придёт в себя? — Мне потребовалось одно из его воспоминаний. Я был осторожен, скорее всего, он не пострадал. Падали понравилось, как сверкнули жёлтые глаза в ответ на его нарочитое «скорее всего», но, к его разочарованию, человек не зарычал, а присел на песок, устроил голову друга у себя на коленях и принялся перебирать его волосы. Солнце проделало четверть пути, когда Пророк зашевелился, прокашлялся и выдавил: — Фитц, мы идём на Зазнайку. — Но… — Прямо сейчас. Человек-волк нехотя поднялся и помог встать другу. Тот обхватил его за плечи и потащился прочь, не оглядываясь. Падаль подумал, что, наверное, они никогда его не простят, ведь люди живут так недолго. Однако у него были мысли и поважнее. Он всегда любил океан — ведь только там он превращался из недоразвитого уродца в достойного представителя своего рода. Чистая солёная вода не разъедала его когтей и не щипала глаза, в отличие от Дождевой реки. Там он мог самостоятельно добывать себе пищу. Но это было неприлично. Океан — место для змей, взрослый дракон никогда не станет злоупотреблять колыбелью, в которой вырос. Но сейчас у Падали не было выбора… если он твердо вознамерился жить. Дракон последний раз обвёл взглядом успевшие осточертеть виды, прислушался к рокоту прибоя, втянул морской воздух. Прощание закончилось, и он отправился к воде. Ему было приятно ступать по нагретому песку, пропускать его меж пальцев, и с таким же наслаждением он окунулся в соленую пену. Теперь ты можешь не торопиться, — загрустила оставшаяся на берегу Сисарква. — Мы никогда больше не увидимся, и мне так жаль. Я могла бы дразнить тебя не хуже, чем ты дразнил смертных. Падаль не стал отвечать. Он заработал хвостом и нырнул. 9. — Вот где можно купить лучшие инструменты в Удачном, — Шут указал на лавку с вывеской, на которой был изображен молот, обрамлённый строгим орнаментом. — Я закупался только здесь. Они зашли. В дополнение к дневному свету, проникающему через высокие окна, в глубине магазина горело несколько ламп, благодаря чему товар, уложенный на витринах и развешанный по стенам, был хорошо виден. Становилось ясно, что торговец уверен в качестве и не пытается скрыть изъяны. — Ему это ни к чему, — согласился Шут с не произнесённым вслух. Фитц прошёл мимо набора кувалд и молотов, затем пришлось взять Шута под руку и не позволить остановиться возле инструментов резчика. — Чем могу служить? — подошёл хозяин лавки, молодой и приветливый парень. — Мы осмотрим товар и выберем, — улыбнулся Шут, но Фитц почувствовал, что тому стало грустно: он помнил хозяина мальчуганом с перемазанным сажей лицом, постоянно ошивающегося в лавке вместе с отцом. Конечно, он не узнал Янтарь. Хозяин кивнул и отошёл вглубь, бросив подозрительный взгляд на Шута. — Тебе следовало надеть мужской костюм. — На меня и раньше поглядывали, а потом привыкли. Смотри, вот кирки. Верити сделал дракона с помощью меча и ножа, а Фитц и Шут придирчиво выбирали закольники, взвешивали на ладони и прикидывали, сколько штук надо взять. Солнце перевалило за горизонт, и Фитц успел проголодаться к тому моменту, когда они с Шутом пришли к согласию. Хозяин уважительно покачал головой, оценив их выбор. Получив плату, он пообещал доставку сегодня же. — Леди прекрасно разбирается в горном деле, — одобрил он на прощание. Инструмент, как и было обещано, доставили к вечеру. Ещё пара дней ушла на прощание и сбор остальных вещей. Путь до ближайшей скилл-колонны занял не одну неделю. Фитц и Шут не торопились: даже те, кто любит ночной покой, редко желают, чтобы закат поскорее закончился. Когда корабль, переправивший их на материк, отчалил обратно, Шут снова стал носить мужскую одежду и говорить привычным голосом. Фитцу казалось, что стоит им остаться наедине, как разговорам не будет конца. Однако они всё больше молчали: изредка обращали внимание друг друга на какую-либо мелочь, а потом снова замолкали. Впервые настало время, когда их ничего не тревожило, не ждали дела и никто не собирался их убить. Можно было наслаждаться присутствием человека, который едет рядом и так же рядом плывёт по реке Скилла. А потом их словно прорвало, и они засиживались до глубокой ночи. Фитц рассказывал Шуту о Молли и детях, о Чейде, Кеттрикен и Дьютифуле, о жизни в Бакке и заботах Видящих. А истории о Клерресе и других странах, которых Фитц никогда не видел и уже не увидит, могли длиться до рассвета. Они обсуждали драконов, их мерзкий характер и пренебрежительное отношение к людям — и насколько полезно знать, что есть сила, превосходящая человеческую. Фитц высказывал беспокойство, как бы драконий род не начал вырождаться — ведь все следующие поколения будут восходить к Тинталье и Айсфиру — и приводил в пример, как близкородственное скрещивание губило прекрасные породы лошадей и собак. Шут разделял его опасения, и вместе они надеялись, что какая-нибудь драконица всё же захочет спариться с Падалью в воде и тем обеспечит приток свежей крови. Ночные разговоры заканчивались тем, что взгляд Шута темнел, а голос становился низким и хриплым. Фитц увлекал его к постели. Шут охотно откликался на каждое прикосновение и, не сдерживая напора, седлал Фитца. Тяжело дыша, тот впивался пальцами ему в бёдра и двигался в такт, пожирая взглядом его гибкую фигуру и приоткрытый рот. Он всегда стискивал челюсти, когда приближался к грани. Тогда Фитц садился, притягивал его к себе и покрывал поцелуями шею и грудь. Излившись, они устало опускались на подушки, переводя дыхание и не разжимая объятий. Обычно брезгливого Шута совершенно не беспокоило, что оба перемазывались в семени. Перед тем, как отправиться в Кельсингру, они заглянули в сад с драконами и навестили Верити. Он крепко спал, но Фитц потянулся к нему Уитом, прихватив Шута, и они погладили старого короля. Не просыпаясь, тот заворочался, как медведь, который во время зимней спячки может заворчать, если его побеспокоить. А потом вернулись к колонне, обнялись и прикоснулись к грани, который была отмечена Кельсингра. Стояла звёздная ночь. Шут вертел головой, зачарованный заброшенными, но так хорошо сохранившимися домами. Он вёл кончиками пальцев по стенам и жадно вглядывался в призраков. У него сердце замирало при виде таких настоящих людей, умерших многие века назад. Он всё пытался высмотреть что-то, заглядывал в их лица; Фитц ловил отголоски его догадок и предположений, но они ускользали, и Шут сердился и досадовал. — Если бы ты не забрал у меня отметины Скилла! — наконец произнёс он и рассмеялся, перестав касаться стены. Жизнь растворилась, и город стал серым и безжизненным. Смех, начавшийся среди гомона людного города, стих в полной тишине, от которой обоим стало неуютно. — Мы вернёмся, и ты узнаешь об этом городе всё. — Я хочу найти площадь, на которой ты видел меня в короне с петушиными перьями и где я встречал Риалдера, — объявил Шут, и перед мысленным взором Фитца на миг предстала картинка, виденная много лет назад. А потом Шут заметил реку Скилла, и мысли о прочем выветрились из его головы. У него перехватило дыхание. Фитц хотел проследить за его взглядом, но не мог оторваться от серебристого свечения в расширенных зрачках. Их руки нашли друг друга и стиснули пальцы. Волнение Шута затекало в жилы Фитца и разгоняло кровь, стало тяжело дышать. А потом время продолжило ход, и они двинулись к реке. Драконы называют Скилл серебристым потоком, и сейчас появилась возможность убедиться, что они имеют на то основание: река Скилла сияла под ночным небом ярче любой драгоценности. Заключённые в гранит воды текли неторопливо и спокойно, отбрасывая сполохи на парапет. — Смотри, вон спуск, — Шут указал широкую лестницу, ведущую к реке. Он сорвался с места и помчался, выделывая акробатические прыжки, будто снова стал королевским шутом. Фитц не успел опомниться, как Шут скинул куртку с рубашкой и склонился к поверхности, выставив на обозрение спину, покрытую шрамами. В то же мгновение Скилл-связь исчезла, словно Шут внезапно стал мастером и сумел поставить щиты. Не успел Фитц нахмуриться и забеспокоиться, как Шут поднялся и пошел ему навстречу. Протянутые руки словно стягивали перчатки по локоть — серые, блестящие. Он засмеялся и схватил Фитца за запястья, заставив вскрикнуть от обжигающей связи. — Пойдём же, — потащил он его к реке Скилла. *** Небо прорезал тонкий серп луны, когда был совершён последний переход через Скилл-колонну. Вход в каменоломню охраняла девушка-на-драконе. — Почему она не с остальными? — прошептал Фитц. — Ждёт меня, — так же тихо ответил Шут и положил руку на колено девушке. — Помоги. Фитц повторил жест и потянулся Уитом к дремавшему существу. Прильнув к сознанию Фитца, Шут почувствовал в статуе шевеление жизни. Он послал ей самые яркие картинки, какие смог представить: как после многовековых ожиданий девушка-на-драконе получила недостающую порцию Скилла и вырвалась из каменного плена, чтобы пронестись сквозь бесконечное небо и наконец насытиться. — Узнала! — Шут не верил, что в ответ на его воспоминания Уит, заключенный в статуе, потянулся к нему навстречу. — Она узнала и рада меня видеть! Фитц молчал, но от него тёплыми волнами исходило одобрение, и Шуту удалось уловить отблеск образа: каменный дракон с ещё не определённой формой жадно впитывает ликование Шута, помогшего живому существу избавиться от страданий и вернуться к естественному развитию событий. — Нам ли судить, что такое естественный ход, когда мы столько раз направляли судьбу по новой колее? — подмигнул Шут и умчался вглубь пещеры, увлекая Фитца за собой. Тот остановился на пороге, чтобы зажечь факел, но Шута было не удержать: он в темноте жадно ощупывал стены. Раньше он не понимал и не мог понять, какой богатый, сложный здесь камень, как переплетаются в нём нити Скилла и, словно струны, отзываются на алчущие прикосновения. У Фитца дрожали руки, никак не удавалось справиться с огнём — каждое открытие Шута заставляло подскакивать сердце. А вот здесь, только почувствуй, — больше, чем говорил Шут, найдя чудесный камень. — Нет, погаси его! — сощурился Шут навстречу факелу. — Здесь не нужно зрение. И Фитц согласно затушил огонь. Бедный Верити, думали они. У него не было времени, сил и права насладиться этим великолепием. Они нашли много, много драконов, заключённых в камень и ждущих своих создателей. У Фитца голова шла кругом от того, сколько их. Он следовал за Шутом, поражённый, с каким энтузиазмом тот ищет того единственного дракона, что подходит именно им. — Если бы не ты, я принялся бы за первого подходящего. — Помолчи. Они изучали пещеру до изнеможения. Рассвет застал их в ее глубине, где они в обнимку свернулись в углублении в полу. Сон прошел в полете среди полупрозрачных тающих драконов и завершился с первыми лучами солнца. Шут высвободился из объятий и пошел дальше вглубь. Происходящее во сне ускользало, оставив после себя несколько смазанных изображений и смутное ощущение потери. След остыл, но его ещё можно взять, — подумал Шут словами Ночного Волка. — Иди сюда, — позвал Фитц. Он успел проснуться и встать у самого входа. Что-то в его голосе не позволило отмахнуться, и Шут послушно подошёл к камню, над которым Фитц поводил ладонью. Шут тоже провел рукой, улыбнулся и кивнул. И тут он почувствовал чужое присутствие — не драконов, а кого-то очевидно живого и бодрствующего. — Это Уит, — кивнул Фитц. — Три всадника направляются к пещере. Шут распробовал Уит и прочувствовал этих живых существ. Только явственно различив и людей, и лошадей, он подумал о том, что когда-то давно, в первое посещение каменоломни, любые незнакомцы таили в себе угрозу, а теперь они даже не насторожились. Фитц тоже не испытывал ничего, кроме спокойного любопытства. Одного взгляда на подъезжающих путников хватило, чтобы узнать видение, посланное когда-то Падалью в сон Шуту: это были Чейд, Дьютифул и Олух. Одежда, лошади, упряжь и оружие — всё до мельчайших подробностей соответствовало видению дракона. Лица путников застыли от изумления, они не отводили взгляд от серебристого сияния Скилла, и Шут не смог сдержать счастливого смеха. Он не ошибся насчет Белого Пророка, он встретил дорогих ему людей, и все вместе они сделают дракона, какого не видывал свет. *** Падаль ночами плыл вдоль побережья, а днём выбирался на берег и грелся на солнышке. Питался он по пути: ловил нарядных рыб в прибрежных рифах, а иногда ему везло встретить крупный косяк. Однажды он откусил хвост небольшой акуле, и она сумела цапнуть его в отместку перед тем, как он её съел. На десятый день пути он заскучал. Вспоминая подсмотренные в сознании бывшего Пророка карты, он оценил, что ему осталось проплыть вдвое больше, если продолжить движение вдоль побережья. Пока линия суши вела точно к Клерресу, Падали нетрудно было придерживаться выбранного пути, но на четырнадцатый день он сломался. Перед ним лежал глубокий залив с относительно узкой горловиной. Дракон сказал себе, что благоразумным будет так и плыть дальше вдоль берега, но он был слишком нетерпелив для этого. Он задержался у входа в залив наловить побольше рыбы, чтобы наесться впрок на два дня, а вечером отправился в путь. Он размеренно рассекал воду, выставив на воздух глаза и ноздри, двигал хвостом из стороны в сторону, подгребал лапами, а крылья расправил параллельно водной поверхности. Бесполезные в воздухе, в воде они были почти столь же эффективны, как и здоровые; в результате Падаль скользил навстречу противоположному берегу, все силы тратя на движение вперёд, а крылья поддерживали его на поверхности и не давали погружаться. Не имевшие возможности натренироваться мышцы поначалу уставали и болели, но за время пути окрепли, и теперь дракон словно планировал на них, как альбатрос. Когда солнце прошло зенит и начало путь к горизонту, Падаль проголодался. Сперва, пока он не успел далеко отойти от берега, ему попадались время от времени рыбки, но сейчас вокруг было пусто. Он плыл с открытым ртом и чуял, что кто-то тут водится, но жизнь затаилась в глубине, а ему не хотелось тратить силы на погружение. Ночью он почувствовал кальмара. Слюнные железы свело судорогой, и Падаль сглотнул. Он был зверски голоден и давно не ел ничего кроме рыбы. Пока запах кальмара был далёк, он не обращал на него внимания, но когда аромат еды обволок всё его тело, дракон потерял голову. Он вдохнул и нырнул прямо к источнику запаха. Кальмар превзошел самые смелые ожидания. Непуганый, жирный и такой огромный, что Падаль не смог бы съесть его целиком. Придётся ухватить его за оставшиеся после трапезы щупальца и волочь за собой, ведь не ждать же посреди залива, пока не сможет съесть всё. Скорость при таком грузе упадёт, но Падали даже не пришла в голову мысль, что можно бросить такую роскошную добычу. Дракон рванул вперёд, откусил первое щупальце и проглотил его, не заботясь о том, что почти не почувствовал вкуса: у него будет достаточно возможности посмаковать это мясо. Его подвёл опыт морского змея. Когда Падаль был личинкой, он оглушал жертву ядом и потому не вступал с ней в схватку. Пока он жил у побережья, ему не попадалось никого крупнее, чем его задняя нога. Это же чудовище было длиннее, чем дракон вместе с его хвостом, а Падали даже не пришло в голову, что оно может напасть, пока правое крыло не обвили щупальца и не потащили на дно. Падаль бился в липких объятиях, вгрызался в холодное тело, забыв об обеде и мечтая только всплыть. И ему удалось вырваться. В боку хрустнуло, крыло отнялось, а вода наполнилась вкусом крови. В ярости дракон бросился вслед уходящему кальмару. Падаль вился по спирали, чтобы не попасть в струю, выпускаемую кальмаром, и отхватывал одно за другим щупальца. Противники уходили всё глубже, и вокруг наступила кромешная тьма, когда у кальмара остались только жалкие обрубки и Падаль смог наконец впиться в его тело. Он плохо помнил, сколько времени трепал уже едва подрагивающую тушу, пока не разорвал её на лохмотья. Обезумевший от боли и гнева, дракон не замечал, что обидчик давно мёртв, а они продолжают медленно уходить на дно. Когда он пришёл в себя, то задрожал от темноты, тишины и бесконечной толщи воды, сдавливающей его со всех сторон. Он чуял, что вокруг плавают ошметки мяса, но его органы чувств были недостаточно приспособлены к такой глубине, чтобы поймать еду. Он взглянул вверх, но не увидел ни проблеска света, а снизу, с боков и сверху долетали новые запахи. Кое-кто из обитателей глубин, о которых драконы не знают ничего, тоже унюхали кровь и плывут поживиться, понял Падаль и ринулся вверх, безошибочно выбирая во тьме нужное направление. Он плыл, как ему показалось, вечность, не обращая внимания на бедное крыло, на то, как щипала морская вода дырку в боку, но когда притормозил, чтобы передохнуть, его окружала та же темнота… Только внизу появились несколько тусклых зеленоватых огоньков. Падаль рванул было снова, но заставил себя успокоиться. Он сыт; хоть лёгкие и молили наполнить их воздухом, но жабры давали достаточно кислорода. Мучило крыло и кровавый след, по которому могут прийти глубоководные хищники, но Падаль вспомнил, кто тут повелитель трёх стихий, и оскалился в недоброй усмешке. Он поплыл вверх. Из-за раны он не мог двигаться ровно и всё время забирал вправо. Тогда он лёг на левый бок и направился вперед — к суше, и вправо — к поверхности. 10. Олух больше всех был очарован драконом. Требовались долгие уговоры, чтобы заставить его отойти от статуи поесть и немного поспать. В конце концов Дьютифул придумал стелить ему под боком у дракона, и это позволило избежать большей части споров. Постепенно остальные тоже перебрались в пещеру и стали наведываться в лагерь только проведать лошадей и принести поесть. Дьютифул по дороге настрелял и накоптил множество дичи, благодаря чему можно было не заботиться о пропитании. Вечерами, когда солнце скрывалось за горизонтом, круг Дьютифула разжигал костёр на пороге пещеры, ужинал и предавался воспоминаниям. Сперва аппетит у всех был отменным, а разговоры оживлёнными, но по мере того, как чувства и память перемещались в дракона, круг Скилла становился всё задумчивее и молчаливее. Фитц понял, как тяжело приходилось Верити под градом ничего не значащих вопросов, и оценил его выдержку. А с кругом Дьютифула всё проходило иначе. Рядом не было посторонних, не участвующих в творении. Не нужно было из последних сил играть прежнюю роль, произносить лишние слова, уговаривать что-то сделать или что-то не делать. Фитц купался в атмосфере радостного предвкушения и гордости. Его жизнь перетекала в камень Скилла, чтобы слиться с жизнями других членов круга Дьютифула и остаться с ними навсегда. Почему он горевал, когда Верити покидал мир людей? Ведь тот шёл навстречу лучшей судьбе, какую только можно вообразить. Ночами никто не работал. Когда создание дракона перевалило за середину, потребность во сне стала таять и постепенно сошла на нет. Фитц лежал в темноте, смотря на звёзды в просвете пещеры, и перебирал воспоминания, которые ещё не успел перенести в дракона. …Стоило прожить столько, сколько прожил он, чтобы сейчас узнать настоящее веселье. День, когда подъехали Дьютифул, Чейд и Олух, стал самым счастливым. Все были целыми, ещё находились «здесь», Чейд подогревал привезенное вино и добавлял в него ароматические травы. — Кто же теперь убивает для короля? — спросил Шут, полулёжа у костра и отпивая маленькими глотками из походной кружки. — Бедняжка Розмари, я слышал, уже никуда не годится? Чейд с Дьютифулом переглянулись и ухмыльнулись. — При дворе появилась персона, похожая на нашего короля в юности. Она вызвала много пересудов, но все они оказались неверными — наш король всю жизнь оставался верен супруге. — Всё так, — подтвердил Дьютифул. — Но моего примера оказалось недостаточно, чтобы исправить моральный облик подданных. Даже Чейд… Старый убийца опустил взгляд, в котором читалась скорее ложная скромность, чем раскаяние. — Её звали… пусть Лейла. Она любила жемчужно-серые платья, соколиную охоту и старого мужа. — Который никак не мог навести порядок в своём поместье в Шоксе? — заинтересовался Дьютифул. — Так его женушку звали… — Лейла. Незачем трепать имя славной девочки. — Хорошо, пусть так, — кивнул сквозь усмешку Дьютифул. — Продолжай. — В Баккипе праздновали совершеннолетие первенца вот этого вот юнца, которому мы по недоразумению помогли сесть на трон. — Э-эй! Готов спорить, это не имеет отношения к истории! — Это имеет отношение к истории, к истории Шести Герцогств. Однако, — сдался Чейд, увидев притворно нахмурившийся лоб Дьютифула, — не меньшее отношение имеет и молоденькая Лейла. Она чинно восседала за пиршественным столом, вкушая лучшие яства и осушая кубки с прекрасным вином. Её муж мог бы гордиться достойным поведением супруги. То ли вино оказалось неожиданно крепким, то ли красотка не знала своей меры, но к концу вечера, когда муж, успокоенный её хорошим поведением, вместе с другими охотниками обсуждал достоинства соколов из Фарроу против достоинств соколов из его родного Шокса, Лейла… — У тебя на редкость хорошая память, Чейд Падающая Звезда, — заметил Шут. — Теперь я вижу, насколько ты преуспел в занятиях со Скиллом. Чейд опалил Шута взглядом из-под кустистых бровей — совершенно седых, — но не стал ни спорить, ни оправдываться за некоторое приукрашивание, а вместо этого продолжил: — Лейла отлучилась ненадолго, а когда вернулась в пиршественный зал, обвела его мутным взглядом и направилась прямо ко мне. Судя по всему, Чейд внимательно следил за так называемой Лейлой. Правда, в отличие от Шута с Дьютифулом, Фитц сумел воздержаться от комментариев. — Она опустилась рядом со мной и сказала: «Я так устала. Уведи меня отсюда». Честно говоря, я некоторым образом опешил от такой просьбы, да и на «ты» мы с ней никогда не были. Но я списал все странности на выпитое вино и послушно предложил даме руку. Её ощутимо шатало, пока я прокладывал путь через залу, но когда мы оказались наедине в полутьме коридора, она хихикнула и ни слова не говоря обвила шею и припала поцелуем к моим губам. — Чейд, старина, ты пересказываешь балладу или делишься историей из жизни? — поинтересовался Дьютифул. — Что ты понимаешь! После поцелуя она взяла меня за руку и с улыбкой повела вглубь замка. Я как галантный кавалер не мог отказать и последовал за ней, хотя и чувствовал неловкость при мысли о муже, продолжавшем пировать. К счастью, мне не пришлось долго мучиться нравственным выбором: позади раздались шаги и резкий окрик, мне на плечо опустилась поистине медвежья лапа. «Что ты делаешь с моей женой?» — заревел старик, брызжа от ярости слюной. Лейла взвизгнула и, прищурившись, перевела взгляд с меня на мужа, потом обратно и, охнув, бросилась всё объяснять. — Ох уж эти кокетки! У них на всё найдётся объяснение! — И у Лейлы оно оказалось не хуже, чем у прочих. Она сетовала на слабое зрение, тёмный зал и выпитое вино, клялась, что перепутала меня с мужем, что у неё и в мыслях не было предать супруга. Она стыдливо опустила глазки и призналась, как ей внезапно захотелось уединиться с любимым супругом… Она не стала продолжать при мне. Ее стыдливые оправдания обуздали грозного мужа, и он только обжёг меня взглядом напоследок и посоветовал держаться от Лейлы подальше. А затем ушёл с ней. Надо думать, уединяться. Чейд замолчал. Рассказ подошёл к концу. — Что-то ты недоговариваешь, — подмигнул Шут. — История-то началась с молодого человека, похожего на Видящих… — В следующий раз, когда Лейле случилось перебрать на пиршестве, её супруг уехал в свой Шокс. Так уж получилось. Все засмеялись и принялись сплетничать о прочих легкомысленных особах, во все времена не оставляющих вниманием Олений Замок. …Теплело на душе. Когда рассветёт, — думалось Фитцу, — я вложу это в дракона. *** Первым ушёл Олух. Ни слова ни сказав об этом, не попрощавшись — он вообще в последние дни говорил немного. Глухой ночью, пока круг Скилла ждал рассвет. Его втянуло в дракона — Олух исчез, словно камешек, брошенный в воду. По Скиллу расходились круги, а дракон стал сильнее и голоднее. Шут почувствовал, как Фитц вздрогнул и прислушался, но больше никто никак не отреагировал. Только вечером Чейд, а затем и Дьютифул, отправились следом. Шерсть дракона набрала цвет и даже на расстоянии в один шаг казалась живой, а не выточенной из камня. Шуту пришлось прикоснуться и убедиться в том, что пока перед ним каменная статуя. — Он почти готов, а от нас так много осталось. — Наш дракон будет самым сильным. — Ночной Волк гордился бы нами. Они смотрели на свое дитя, рождающееся не в муках, не в скорби, а среди любви и согласия. Интересно, многие ли драконы создавались вот так, под закат жизни, когда кругу становилось ясно, что великие дела остались позади? Или большинство, подобно дракону Верити, делалось как оружие, как последняя надежда? Статуя поблёскивала чёрными пустыми глазами. Было что-то головокружительное в мысли о том, что континенты могут снова сдвинуться, земли — уйти под воду, люди — да и настоящие, живые драконы — уступить место новым видам, а созданный дракон будет всё так же ожидать, когда его накормят кровью. — Пойдём, — сказал Шут и увёл последнего спутника из каменоломни, наверх, под клонившееся к горизонту солнце. — Смотри. Больше мы этого не увидим. Снег слепил глаза отражёнными лучами. Прищурившись и привыкнув к яркому свету, Шут огляделся: безлюдные горы, заваленные снегом, с чёрными соснами у подножья, под глубоким небом без единого облачка. Фитц жадно вглядывался в окружающий пейзаж, и Шут ловил его радость от того, что последние часы проходят не на море, не в ярком ядовитом лесу, под палящим солнцем, а здесь — среди снегов и сосен. Как у той хижины, что являлась Фитцу во сне, напоминая о днях, проведённых с Шутом и Ночным Волком. Память ушла в дракона, и теперь Фитц заново познавал чистый горный воздух, вдыхая его полной грудью. Губы Шута тоже казались незнакомыми и удивительными. Шут наслаждался своим отражением в сознании Фитца. Сердце замирало от понимания конечности этого момента, и в унисон замирало сердце Фитца. Их последний раз был страшным и удивительным, с подрагивающими пальцами и сбившимися куртками, расстеленными на вершине скалы. Обнажённую кожу обжигали воздух и скатывающийся к ним снег, а лёгкие наполняло свежестью и запахом пота. Фитц жмурился, а в мыслях его был ночной сосновый лес. Когда Шут, уставший, опустился, чтобы перевести дыхание, до него донесся отчетливый, хоть и тихий, волчий вой. Иду, наконец-то иду. Они вернулись в каменоломню, когда взошла луна. Дракон ждал их, огромный и невидимый в пещере. Они обнялись и одновременно прикоснулись к каменному лбу, позволив утянуть себя внутрь. Никого не было рядом, когда дракон повёл мордой, прижал уши, обернулся и почувствовал, как оживает и становится мягкой шерсть на хребте, обретают жизнь мускулы, грудь наполняет первый вдох, а хвосту оказывается неудобно прижиматься к боку, как расправляются крылья и когти начинают скрести по камню. Первые шаги получились неуклюжими — выходя из пещеры, зверь основательно приложился о камень. Однако постепенно он освоился с телом. Покрутил головой, помахал для пробы хвостом, разбежался и взлетел. Он поднимался всё выше, с восторгом наблюдая, как горы под ним из необъятных громад превращаются в булыжники, а затем и вовсе исчезают в дымке. *** Падаль в гневе ударил здоровым крылом о камни. Это всё, на что они годились — бесцельно дёргаться и цепляться за что ни попадя. Лапы он погрузил в прибрежный песок, а хвост болтался в солёной воде и колыхался в такт волнам. Отдышавшись и усмирив ярость, дракон поднял голову: песчаная отмель сначала была ровной, дальше на ней появлялись круглые валуны, а вдалеке чернели горы — голые камни без признака растительности. Зажмурившись, Падаль сделал несколько глубоких вдохов, но не учуял запаха пищи. Он забил хвостом по воде, зарычал и пополз вперёд, волоча правое крыло за собой. Жалкая безмозглая ящерица, говорил он себе и на волне ярости сумел доползти до валуна, чтобы привалиться левым боком к восхитительно горячей поверхности. Откинул голову, греясь шеей о камень, почесал о него затылок и вздрогнул, когда жилы в плече натянулись, отдавшись в ране. Крыло не просто сломали. Его выломали из сустава, с мясом, и оно болталось на соплях, а под ним хлюпала дырка в боку. Выгнув шею, Падаль заглянул туда и отпрянул: раздувающиеся и опадающие легкие были прикрыты лишь тонкими полосками мышц, подрагивающих от прикосновения воздуха. Понадобился час, чтобы Падаль отдышался, успокоился и пришел в себя. Только тогда ему стало по-настоящему больно и страшно. Но главное — не это. В нём пробудился зверский голод, а с ним же начало нарастать по новой звериное же бешенство. У него выросли никуда не годные крылья, но остальное тело было здоровым, сильным и способным к заживлению ран больше, чем тело любого другого живого существа. И голод был сигналом от тела — дай мне сил, и я стану не хуже прежнего. Только — вот незадача! — он был ранен, его вынесло на пустынное побережье и он был один, совершенно один. Тинталья! Серебристая река всколыхнулась в ответ на его крик, по поверхности пошли круги и постепенно затихли, а ответа всё не было. Тинталья! Падаль открыл пасть, чтобы отгрызть сначала левое крыло, а потом и правое, и замер. Без крыльев он жить не станет, хоть этой пищи и хватило бы, чтоб хоть немного затянуть рану. Потом — в море, осторожно вылавливать мелкую рыбёшку, стараясь не бередить рубец, страдать от вечного голода и спустя много месяцев получить затянутый шрам… под тем местом, где должно быть крыло. Он никогда не сможет взлететь в небо и трахнуть Тинталью. Она будет извиваться в танце любви поочередно со всеми своими сыновьями и с этим, чёрным, а он — наблюдать с земли. Впрочем, взлететь он не сможет и с этими корягами. Тинталья! Она была там, в реке, дракон чувствовал её присутствие, её горячий ум, отгороженный так, что не пробиться. Он взревел в последний раз: Тинталья! — и замолк, отдавшись серебристому потоку. Его покачивало на нежных волнах, а спина впитывала солнце, до ноздрей доносился запах собственной уже тухлой крови, чуть не шипящей на раскалённом песке. Когда солнце сместилось ближе к горизонту, Падаль переполз на другую сторону камня, чтобы не упустить тепло. По мере того, как розовело небо, он всё теснее прижимался к камню: если он не сможет поесть, так хоть согреется и протянет подольше. Когда закат окрасил море и небо, Падаль понял, что дохнуть ему не хочется. Он сощурил глаза и слушал, как стучит сердце, как сплетаются голодные кишки, как подрагивает в нетерпении кончик хвоста. Приближающая по небу точка его не интересовала. Падаль просто смотрел в закат, а она становилась всё крупнее и всё меньше походила на птицу, насекомое или дракона. Он запустил когти глубже в песок, подбираясь, как кошка перед броском. Чёрный силуэт двигался не слишком ловко, его подбрасывало при каждом взмахе крыльев. Падаль оставался неподвижным, точно валун, к которому недавно прижимался, пока смотрел, как сквозь розовое небо летит к нему со свисающей из пасти рогатой тушей крылатый волк. 5 левел. Спецквест Название: Великий Автор: Мириамель Бета: Aviendha, Ariwenn Задание: кроссовер с fandom South Park 2013 Фандом: Сын Солдата Пейринг: подразумевается Картман/Кайл Категория: преслэш Размер: драббл, 746 слов Жанр: AU Рейтинг: PG–13 — Идеален. — Волосы, рост… А что с кожей? Кайл извивался, брыкался, кусался, но три пары рук сумели зафиксировать его и сорвать всю одежду. — Гладкий, — неверяще прошептал тот, кто маячил у самого носа: невзрачный во всём, кроме отливающих яркой рыжиной волос, зачем-то накрученных на деревянные бигуди. — Скорее. Если успеем к заходу солнца, Великий будет нами доволен. — Что за грёбаный великий? Куда вы меня потащили? Отпустите сию же секунду! — Извини, не можем, — с сожалением произнёс парень, чьи полосы на коже были бледнее, чем у остальных, словно притёртые осветляющей мазью. У матери так же выглядело родимое пятно на шее, когда она перед вечеринками замазывала его тональным кремом. — Ты идеально подходишь для того, чтобы умаслить Великого. — Я не собираюсь никого умасливать! — О, тебе придётся. — Вы не… — Нет, мы не станем заставлять тебя силой. Мы расскажем о том, что сделал Великий для Народа, и тогда ты сам поймёшь, что его желания нужно исполнять. Кайл скрестил руки на груди — благо их не стали связывать. А когда понял, что сопротивляться бесполезно — пошёл сам. Это оставляло иллюзию выбора и потому было не так унизительно. — Он спас спеков…— мечтательно протянул третий парень, до сих пор молчавший. Он был ниже и тщедушнее остальных и тоже с рыжими кудряшками. — Он появился, когда остальные Великие сдались. — Великие? — пробурчал Кайл. — Значит, он не один такой… великий? — О нет. У каждого клана есть свой Великий, и есть тот, что больше прочих, кто ближе к магии и кого слушаются остальные. Но все они сдались. Мы прощались со священной рощей каэмбра, мы готовы были отказаться от своих корней, от мудрости предков, переселиться в другие леса, когда появился он. Последнее слово полосатый парень произнёс с восторженным придыханием. Культ личности, что может быть омерзительнее? Кайл не собирался слушать о якобы поражающих воображение заслугах какого-то тирана. Они могут заставить его идти, куда хотят, но они не могут заставить его слушать. Он старательно пропускал мимо ушей восторженную трепотню, и только обрывки долетали до его ушей: — …«Вы выкручиваете мне яйца». Да! Так и сказал. Кайл вздрогнул и отбросил неуместные воспоминания. — Зачем тебе эти бигуди? — спросил он раздражённо. — О, так я надеюсь заслужить его милость! — То есть? — Великий заставляет нас красить волосы в рыжий цвет и накручивать кудряшки тем, у кого от природы прямые волосы. Иначе он не станет принимать от нас заботу. Кайл фыркнул, но сумел сдержаться и промолчать. — Жалко, что Великий не совокупляется с женщинами, — задумчиво протянул кормилец. — Нам нужны дети от него. — Что?! Вы… спите с ним? — А как же иначе? Мы должны заботиться о всех его нуждах. Кайл открыл было рот, но не смог выразить и толики возмущения. Вскоре стали попадаться другие спеки. Они с интересом оглядывали его и говорили: — Идите скорее! И они шли скорее. Сопровождающим пришлось нелегко: их руки оттягивали корзинки, наполненные странными грибами и плодами, а им приходилось ещё и следить за Кайлом. Они сделали краткую остановку, чтобы один из собирателей вынул из волос все бигуди. Его волосы, жёсткие от природы, встали торчком, напомнив афро-причёску. Наконец, они приблизились к поляне, в центре которой располагалось нечто, в чём не сразу удалось признать человека. Кайл застыл, поражённый. Сказать, что Великий был толстым — значит не передать и десятой части огромной массы жира, складками собравшегося вокруг него. Он был толще, чем Картман, обожравшийся «Набора веса 4000». Чем больше жира — тем больше магии, тем больше силы, власти и авторитета. Вот как заведено у спеков, насколько понял Кайл. Перед Великим склонились несколько кормильцев, тоже рыжих и кудрявых. Они предлагали ему кушанья, от запаха которых выделялась слюна и желудок сжимался в предвкушении. Но в ответ раздавалось только: — Нет, что-то не хочется. При одном звуке ненавистного голоса в глазах у Кайла потемнело, а руки сжались в кулаки. Естественно! Где он ещё мог быть, этот жиртрест? — Может быть, крылышки в остром соусе, о Великий? — Пфф! Я ел крылышки вчера. Ты предлагаешь своему Великому каждый день есть одно и то же? — Нет, о нет, я ничего такого не имел в виду! Но злосчастного кормильца уже оттёрли в сторону. Следующее угощение пришлось жиртресту более по вкусу, и он изволил отведать пару кусочков. — Пойдём, — шепнули на ухо и толкнули в спину. Кайл снова стал сопротивляться — отчаянно, на поражение, не веря, что сможет освободиться, но не намереваясь сдаваться просто так. — Что это за шум? — недовольно протянул жиртрест. Его вытолкнули прямо перед роскошным сидением из шкур и подушек. Он рухнул на колени и едва не ткнулся носом в траву, но тут же подскочил и, гордо вскинув голову, посмотрел прямо в узкие, заплывшие глазки. Вот они расширились — насколько позволял жир вокруг, а затем необъятные щёки поплыли в стороны и множество подбородков затряслись, когда жиртрест мечтательно протянул: — Ка-а-айл!.. Название: Возвращение драконов Автор: Мириамель Бета: Aviendha, Ariwenn Задание: кроссовер с fandom TES 2013 Фандом: Элдерлинги Персонажи: Тинталья, Фаренгар Категория: джен Размер: драббл, 613 слов Жанр: юмор Рейтинг: PG–13 Фаренгар видел всё собственными глазами. Когда Драконорожденный, который в тот день ещё сам не знал о своём происхождении, повёл воинов на защиту Вайтрана, Фаренгар выждал несколько минут, а затем скользнул следом. Горожане таскали вёдрами воду из ручья, чтобы залить пожар, если дракон подожжёт город. Стражники следовали за новым лидером. Они потрясали щитами и что-то вопили. У Фаренгара поджилки тряслись от страха. Несколько раз он чуть не упал, однако ничто не могло его остановить: всю свою жизнь он интересовался драконами и теперь не намерен был упустить шанс увидеть одного из них вживую. Городская стена осталась позади. Появились фермерские домики, вокруг которых бродили овцы и куры. Драконорожденный был на полпути к сторожевой башне, когда в небе над головой раздался протяжный крик. Фаренгар запрокинул голову. И размерами, и величием дракон превосходил все его мечты. В старых свитках добросовестно воспевали их силу и красоту, но никакие слова не способны были передать действительности. — Он же меня съест. Зачем я сюда пришёл, о аэдра, зачем я сюда пришёл? — пробормотал он. Дракон пролетел мимо стражников и направился прямиком к Вайтрану. Вслед ему понеслись крики ужаса: все воины высыпали наружу, город остался беззащитным, и страшно было представить, во что способно превратить его чудовище. Дракон сделал несколько кругов, пошёл на снижение так, что едва не задел кончиком крыла крышу Драконьего Предела, затем замотал головой, взлетел, снова пронесся над головой воинов и уселся на сторожевую башню. Теперь, когда он не казался чёрным силуэтом на фоне неба, стало видно, что чешуя его была чистого синего цвета и блестела на солнце, как сапфиры. Там, где не была выпачкана потёками свежей крови. Прежде, чем лучники приготовились стрелять, дракон вытянул шею и проревел что-то почти членораздельное. — Что?! — открыл рот Драконорожденный. Дракон повторил свой крик. — Вы слышали? — Ревёт, как течный хохер, — проговорил один из стражников. — Как тут не услышать. — Нет, он спрашивает про дерево. — Чего? Дракон снова заревел, и на этот раз его крики звучали дольше. Фаренгар знал, что драконы были не менее разумными созданиями, чем люди, и с восторгом осознал, что тот пытается с ними поговорить. — Она… она велит срубить дерево посреди центральной площади, убрать скамейки и сделать удобную площадку. Чтобы она могла прилетать и садиться на неё, когда пожелает. — Она?! Драконорожденный кивнул, отчего слишком большой, явно с чужой головы рогатый шлем сполз ему до бровей. — Она. Драконья королева. Стражник присвистнул. — И ты что, понимаешь, о чём она… ревёт? — Понимаю. Я… Драконица снова взревела. — Она требует, чтобы ярл вышел с ней говорить. Она собиралась оказать великую милость и сама нанести ему визит, но раз мы не позаботились приготовить для неё площадку, то пусть он идёт сюда. Она разочарована. — Ну дела. Он продолжил. — Ага. Она собирается обсудить, как люди будут встречать… э… Повелителей Трёх Стихий. Она надеется, что мы быстро научимся правильно их почитать и не забудем о горячих ваннах. Это в наших интересах. А сейчас мы должны почистить её шкуру. Драконица расправила крылья и спрыгнула вниз так, что земля дрогнула. Затем, переваливаясь с боку на бок, подошла к стражникам и вытянулась вдоль дороги, закрыла глаза, расправила крылья, так что под ними скрылись несколько капустных грядок, и выпустила когти. Все замерли от изумления. Она приоткрыла один глаз и рявкнула что-то, намного тише, чем прежде. — Так это… чистить надо. Особое внимание просит уделить когтям и глазам. Стражники застыли, словно статуи даэдра. Каждый надеялся, что первым к драконице приблизится кто-то другой. Они не знали о них столько, сколько знал Фаренгар, и, кажется, не догадывались, что куда опаснее не выполнить драконий приказ. Фаренгар вздохнул, вытер о мантию вспотевшие ладони и подошёл к огромной голове. — Ну что, девочка, давай-ка приведём тебя в порядок. С этими словами, он отстегнул капюшон и принялся осторожно стирать им кровь с синей чешуи. Драконица устроила голову поудобнее и расслабилась, поочерёдно меся землю передними лапами, словно гигантская кошка. Название: Алмазы сверкают по-разному Автор: nano_belka Бета: Aviendha, Мириамель Задание: кроссовер с fandom PLIO 2013 Фандом: Вселенная Элдерлингов Форма: фандомная аналитика 2000+ слов Персонажи: так или иначе, упоминаются очень многие Категория: джен Размер: 3447 слов Рейтинг: PG–13 Содержание: О параллелях между «Песнью Льда и Пламени» и «Вселенной Элдерлингов». Предупреждения: очень много спойлеров, фактически раскрытие сюжета книг и важных сюжетных поворотов в ходе размышлений Для начала следует подчеркнуть очевидный и многим известный факт: Робин Хобб является почитательницей творчества Джорджа Мартина и его большой поклонницей. Многие параллели, описанные в статье, имеет смысл воспринимать не как прямой плагиат, а как дань уважения, бережное развитие идей в несколько ином русле. В конце концов, как результат потока вдохновения, которое охватывает после знакомства с чем-то по-настоящему выдающимся — к чему мир Мартина безусловно принадлежит. Начнём мы, пожалуй, с мелочей, лежащих на поверхности, с явных сходств и частичных заимствований: — Название государств: Семь Королевств Мартина и Шесть Герцогств Хобб; — Символика: как и в случае с Баратеонами, эмблема оленя в саге Хобб принадлежит ведущей королевской династии; — Рабство: татуировка на лице — особенность рабов Волантиса (романы Мартина) и Удачного (циклы Робин Хобб); — Уклон в политику: Хобб следом за Мартином значительное внимание уделяет политическим сюжетным линиям вплоть до схожих противоречий между материками. У Мартина это Вестерос и Эссос, у Хобб — Внутренние и Внешние острова. Хобб также упоминает таинственную страну Джамелию, похожую на мартиновский Асшай. Впрочем, если Асшай пока что позиционируется как край колдунов и жрецов, экзотичность Джамелии скорее заключается в её имидже. Прочие параллели нуждаются в более развёрнутом анализе, так скорее перейдём к нему. Бастарды Сложно сказать, является ли Джон Сноу главным героем «Песни Льда и Пламени», но одним из главных — безусловно. Сноу — бастард, отверженный, на чью долю выпадает множество испытаний, и это роднит его с Фитцем Чивэлом Видящим, ведущим персонажем цикла книг Робин Хобб. Как и Джон, Фитц в конечном итоге был принят в семью, в которой родился (согласно официальной версии); Сноу воспитывался отцом и мачехой, Фитц — дядей и дедушкой, а по факту конюхом и отравителем. Оба бастарда познали всю прелесть своего положения, на обоих в конечном итоге легла важная миссия. Давший клятву Ночному Дозору Сноу несёт её бремя: в течение всей жизни он обязан перекрывать ход существам по ту сторону Стены; подобно ему и Фитц, воспитанник убийцы, призванный служить своему деду-королю, с ранних лет отравляя ради него неугодных, всю жизнь посвящает служению Видящим, несмотря на то что и сам по рождению относится к ним. В отличие от Фитца, у Джона практически нет близких друзей, и он, пожалуй, менее склонен к рефлексии. Фитц одарён сразу двумя важными видами магии. Джон как избранный пока что демонстрирует в качестве дарований исключительно свои человеческие характеристики. Обоим регулярно достаётся от авторов, порой с самых неожиданных сторон, но пока что лидирует Фитц с бесконечным количеством травм, смертей и воскрешений. Животные Особое место в романах Мартина занимает способность Старков связывать своё сознание с разумом лютоволка. Выбор животного не случаен и у Хобб: в её цикле волк становится одним из важнейших персонажей, а его связь с человеком приобретает особое значение. То, что у Мартина было ненавязчиво вплетено в канву событий и характеров, у Хобб стало отдельной, важной особенностью, видом отношений. Умение устанавливать связь между человеческим сознанием и сознанием животных получило у Робин Хобб своё название: Уит. Это врожденный тип ментального общения, характерный только для некоторых людей и, предположительно, передающийся по наследству. Люди, обладающие Уитом, могут быть связаны с любым животным, а не только волком. В каждый момент времени человек имеет связь только с одним животным, хотя способности позволяют пусть и ограниченно, но общаться с другими животными. Новая Уит-связь возможна только после разрыва старой. В мире Джорджа Мартина люди, способные общаться с животными, зовутся варгами, и одним из выдающихся представителей необычной расы является юный Бран Старк. Бран больше, чем братья и сёстры, связан со своим лютоволком и способен входить в его сознание. В отличие от узкоспецифического характера Уита Хобб, варги могут входить в состояние изменённого сознания и «овладевать» разумом любого животного, а в отдельных случаях — и человека (как особо одарённый варг, Бран не раз оказывался в теле Ходора и управлял его сознанием). Таким образом, Хобб придала глубокую личностную окраску Уиту. Но при этом сделала его постыдным для человека, общество порицает его и даже наказывает. Обладающие Уитом люди сжигались на кострах как колдуны, от их останков старались избавляться, поскольку верили, что после смерти разум человека, связанного Уитом, остаётся жить в сознании его зверя. Что является частичной правдой. Опасаясь смерти, люди Уита могли переносить свой разум в тело животного и как бы «жить за двоих», но подобные действия приводили только к бесконечным страданиям обоих участников и осуждались большинством людей Уита. Хобб вникла в трагизм самой ситуации и продемонстрировала его читателю: сложно не сопереживать героям, чьи чувства мешаются с чувствами животных. Зачастую полулюди-полузвери становятся друг для друга единственным тёплым или родственным существом. Человек, связанный Уитом, обретает животные черты, но и зверь, вовлечённый в мир людей, перенимает человеческие особенности и свойства. Происходит взаимный, равноценный обмен. В своих снах Бран, лишённый возможности ходить, видел себя волком и «жил» его глазами, ушами, ощущениями. Но ни изменений в собственной личности, ни звериных повадок он не приобрёл. То есть, варги, в отличие от людей Уита, сохраняют цельность и независимость, как и животные, с которыми они взаимодействуют. Изменения В цикле «Хроники Дождевых Чащоб» Хобб подробно описывала так называемых «изменённых Чащобами» — людей, отмеченных водами ядовитой реки. Многие люди, живущие в Чащобах, получают «метки драконов» — некоторые покрываются чешуёй, другие приобретают когти. Если же люди непосредственно общаются с драконом, их изменения усиливаются и сходство становится ещё сильнее. Пока что в романах Мартина не было информации о взаимном влиянии людей и драконов друг на друга, но в «Танце с драконами» упоминалась река Горестей, опасная для жизни. Окунувшись в неё, человек рискует заработать «серую хворь» — серьёзную болезнь, способную привести к смерти. Больные серой хворью называются каменными людьми из-за затвердевшей и утратившей чувствительность кожи, частично напоминающей чешую. К числу заболевших относятся дочь Станниса Баратеона Ширен и Джон Коннингтон, спасший от заражения Тириона Ланнистера. Источник и точная причина этой болезни неизвестны. Пророки Менее очевидная параллель между циклами — тема Пророков и их Изменяющих. У Мартина роль «пророка» частично выполняет Мелисандра, красная жрица Р’глора, ищущая возрождённого Азора Ахаи, предназначенного овладеть горящим светозарным мечом. Азор Ахаи — герой, который по преданию уничтожил этим мечом Иных. Связь Мелисандры со Станнисом Баратеоном напоминает взаимоотношения Белого Пророка и Изменяющего: каждый Пророк имеет свою миссию, и для её исполнения ему предназначен свой собственный Изменяющий. Очевидно, что Мелисандра, ищущая Азора Ахаи в Станнисе, ведома своей миссией и пока что скрытыми от нас иными мотивами, но в целом она достаточно успешно играет роль искусного манипулятора. Однако миссия Изменяющего может быть менее глобальна, чем долг возрождённого Азора Ахаи. Также внешне, но не по смыслу образ Белого Пророка в цикле Мартина могла бы олицетворять Дейенерис Таргариен, которая вернула драконов в небо, как и Шут, чьей миссией было их возрождение. Однако в логике «Песни Льда и Пламени» Дейенерис скорее может оказаться Изменяющим, то есть Азором Ахаи. В трактовке Робин Хобб народ Пророков разнообразен, у него нет единого божества, подобного Р’глору, но есть некая общая цель. Все они в той или иной степени манипулируют людьми, но далеко не каждый кровожаден. Тема лжепророков не упоминается у Мартина, но хорошо раскрыта у Хобб: таинственная и жестокая Бледная Женщина, развязавшая кровавую войну во имя искусственных миссий и ненавидящая Шута как «фальшивого Пророка», сама лжепророком и оказалась. Сверхлюди Также стоит упомянуть и о сверхчеловеческих расах. В романах Хобб к ним относятся Элдерлинги, о которых речь пойдёт позднее, и Видящие, обладающие особым даром Скилла. вида ментальной магии, позволяющей обладателю этого дара общаться с окружающим миром телепатически-чувственным способом. В цикле Мартина как таковые высшие расы пока не играют важной роли: постоянно упоминаются, но не раскрыты толком. Частично к ним можно отнести династию Таргариенов, повелевающих драконами, но больше подходят древовидцы, или «видящие сквозь зелень», дети леса со сверхъестественными способностями, умеющие видеть сквозь время и повелевать природой. На момент окончания «Танца с драконами» древовидцем был назван Бран Старк. Кроме того, существуют Иные, или Белые Ходоки — создания ночи, полулегендарные чудовища, связанные с холодом и зимой, убивающие людей и превращающие их в упырей. Так или иначе, «сверхлюди» присутствуют в циклах обоих писателей и играют важную роль в каждой из историй. Зомби «Зомботема» занимает особое место в творчестве обоих писателей. Всем известные Иные Джорджа Мартина олицетворяют высшую расу, но упыри, которых они создают — классические зомби, жестокие, ведомые голодом, жаждой убийства и превращения убитых в себе подобных. Убить их сложно. Для этого требуется огонь, а для уничтожения Иных — и вовсе необходим клинок из драконьего стекла. Крастер приносил Иным в жертву собственных сыновей. Дальнейшая их судьба прозрачна, но точно неизвестна. Кроме того, формально к зомби в цикле Мартина можно отнести лорда-Молнию, воскрешённого множество раз Берика Дондарриона, а также леди Бессердечную, возвращённую к жизни Кейтилин Старк. Но термин «зомби» здесь условен и скорее охватывает их внешний вид: полученные перед смертью увечья сохранились на их телах, сама смерть также значительно изменила лица, особенно в случае с Кейтилин. Но и Берик, и Кейтилин сохранили разум после своего воскрешения, Кейтилин получила прозвище «Бессердечная» за жажду отмщения всем, кто когда-либо приносил вред её семье. Кейтилин отчасти является наследницей Дондарриона, поскольку дар бессмертия получила именно от него ценой его собственной бессмертной жизни, и воскреснув, она возглавила его банду народных мстителей. Потому в прямом смысле слова назвать их зомби невозможно в силу особого смысла их посмертного существования. Разумеется, в «Песни Льда и Пламени» холод и огонь противопоставляются друг другу постоянно, в то время как у Хобб «зомби» обладают другими характеристиками. Это «перекованные», созданные не после смерти, а при жизни благодаря воздействию камня памяти. Бледная Женщина — фальшивый Белый Пророк — научилась это делать, прочитав древние свитки, и реализовала на жителях Шести Герцогств. «Перекованные» участвовали в войне Красных Кораблей, являясь важным средством в руках врага. Суть перековывания заключалась в максимальном упрощении личности людей до базовых инстинктов. «Перекованные» ничего не чувствуют, они не подвержены сложным эмоциям и в поведении руководствуются голодом, жаждой, телесными потребностями. Они могут забрать украшение, потому что оно ярко блестит, изнасиловать женщину, избить человека и забрать его еду. О каннибализме как таковом речи практически не идёт, но тем не менее, «перекованные» доставляли массу неприятностей и вызывали страх у людей. Снятие заклятия вело к возвращению большинству людей разума, хотя и значительно повреждённого. В отличие от упырей Мартина, убить их не сложнее, чем обычного человека, но родственники «перекованных» до последнего надеялись на спасение. Присутствует здесь частично похожая на противопоставление холода и пламени Мартина борьба бесчувственности «перекованных» и Скилла. «Перекованные» служили орудием в руках пиратов Внешних Островов под руководством Кебала Робреда, Изменяющего Бледной Женщины. В этой войне полубезумные зомби были полезны как пушечное мясо. «Перекованные», безусловно, отчасти менее жестоки и менее страшны, чем упыри, но в обоих случаях зомби выполняют важную роль орудия в руках более серьёзной силы. Драконы И, разумеется, драконы. Тема их возвращения в мир — основа и «Песни Льда и Пламени», и всех циклов, посвященных Вселенной Элдерлингов. Пожалуй, вопрос «высших людей», связанных с драконами, можно связать с образом Дейенерис Таргариен и Таргариенов в целом, однако ноу-хау Хобб заключается в самом подходе. Поскольку, как уже было сказано, подробности взаимоотношений драконов и людей Мартином раскрыты не были, идея Робин о Кельсингре — городе, построенном Элдерлингами для драконов, со всеми удобствами — выглядит оригинальной. В её интерпретации Элдерлинги — высшая раса, способная сосуществовать с драконами и делать это продуктивно, а не только поклоняться их величию, и такой своеобразный тип общения выглядит действительно органичным. В «Песни Льда и Пламени» драконов вернула в мир Дейенерис Таргариен, в девятикнижии Хобб эта тема была главной миссией Шута как Белого Пророка и, соответственно, задачей его Изменяющего Фитца Чивэла Видящего. На протяжении первой трилогии мы узнавали Фитца и Шута, в «Саге о Живых кораблях» знакомились со змеями и постепенно — с драконами. Наконец, в «Саге о Шуте и Убийце» всё пришло к логическому завершению: драконы вернулись в мир, чтобы столкнуться с новыми сложностями. Мартин, если можно так выразиться, сделал всё быстро, Хобб предпочла развить тему и очеловечить её, углубить нюансы отношений драконов и людей, подвергнуть испытаниям и тех, и других и, в конечном счёте, значительно преобразовать эмоциональную и личностную сторону этих отношений. Необыкновенно интересно наблюдать за тем, как меняются характеры, как гордые и высокомерные драконы что-то получают от людей, а люди, отчаянно ругаясь или обожая гадких крылатых, чему-то учатся и что-то оставляют позади, чтобы прийти к важным и нужным решениям. В описании драконьих характеров пока что лидирует Хобб — о да, ещё как лидирует. До такой степени, что многие читатели, познакомившись на страницах её книг с драконами, не испытывают желания читать дальше. И их можно понять. Хоббовские драконы — эдакие Малфои мира Элдерлингов, весьма и весьма неприятные создания, на самом-то деле. Гордые, своенравные, уверенные в собственном превосходстве и уникальности. Самый яркий пример — драконица Тинталья, первая из спасённых и вернувшихся в небо. К слову, особи женского пола зачастую невыносимее самцов. Вспомнить хотя бы, что самки драконов уверенно зовут себя королевами — и хотя в драконьем понимании это не столько титул, сколько разница между полами, соответствующих повадок это не отменяет. Тинталья и прочие драконицы ведут себя как человеческие королевы и требуют почитания, воспринимая людей как слуг, рождённых исполнять драконьи прихоти. Характер мартиновских драконов пока остаётся тайной. Кроме их очевидной и обоснованной привязанности к названной матери — Дейенерис Таргариен — мы мало что о них знаем. Королевская природа показана в них не настолько явно, скорее, они выполняют функцию приложения к королевскому титулу, символа людской власти и превосходства династии Таргариенов над остальными домами и простыми людьми. Способы появления драконов на свет существенно разнятся: у Мартина драконы вылупляются из яиц, рождаются в огне со своей человеческой матерью; у Хобб они проходят длинный и сложный путь. Первый этап их жизни — существование в виде морских змей, способных объединяться в так называемый Клубок. В Клубке есть вожак, по умолчанию самый мудрый змей, помнящий больше остальных. Дело в том, что драконы обладают памятью практически всего своего рода, память — их наследие, потому змеи ведомы в своём пути именно воспоминаниями предков о полётах в небе и о загадочной Кельсингре. Потому и змеи, и драконы поедают тела умерших товарищей, чтобы обогатиться их памятью. Живя в Кельсингре, драконы питались «Серебром» из особого источника — это был Скилл, наполненный магией Клубок совершает путешествие к полям закукливания, где змеи выходят на берег и создают специальные коконы из нитей своего яда, также наполненного воспоминаниями, и слюны. Заключённые в эти коконы, они засыпают до полного превращения. Коконы очень плотные, напоминают древесные материалы и потому привлекли внимание людей. Когда в одном из городов Элдерлингов произошёл жестокий катаклизм, практически все драконы умерли в своих коконах ещё в обличии змей (потому Тинталья, запертая в руинах древнего города и спасённая из своего кокона Элдерлингом, была особенно ценна для людей и морских змей), таким образом, драконья раса едва не вымерла, а коконы попали в руки к торговцам. Те резво начали продавать необыкновенный по прочности материал, прозванный диводревом. Вскоре из диводрева стали делать корабли и обнаружили, что только они способны проплывать по реке Дождевых Чащоб без повреждений. Также эти корабли оказались способны впитывать память и наследие своих хозяев, а их носовые фигуры — оживать. Люди потрошили коконы, выбрасывая мёртвых змей и не понимая, что делают. Таким образом на свет стали появляться Живые корабли — по горькой иронии, в действительности являющиеся нерождёнными драконами с навсегда запертыми внутри кокона воспоминаниями о крыльях и небе. Эта метаморфоза — красивейшее и одно из самых трагических зрелищ во всей Саге, и сама концепция драконов в книгах Хобб в дальнейшем обретает всё более развёрнутое объяснение и, как уже было сказано, ярчайшую личностную окраску. Кроме живых драконов, в мире Хобб фигурируют и иные — каменные. Также одна из прекрасных и жестоких идей, реализованных писательницей — Каменный Сад. Он заполнен вытесанными из камня драконами, которые напитаны магией Скилла и способны ожить благодаря человеческой жертве. Другими словами, если человек пожертвует своей личностью, слившись с каменным драконом, тот оживёт. Так и поступил один из главных героев «Саги о Видящих» король Верити, отправившийся в путешествие ради поисков спасения своего королевства от войны Красных Кораблей (развязанной Бледной Женщиной). С помощью Скилла он создал из камня Памяти своего дракона и напитал его магией, а затем полностью растворился в нём и пробудился в новом обличье. Подняв весь Каменный Сад, он спас свою страну от пиратов Красных Кораблей. Он стал Жертвенным своего народа и после победы над пиратами вернулся в Каменный Сад, вновь уснув в обличии дракона. Иной пример ожившего каменного дракона — пират Кебал Робред, фальшивый Изменяющий Бледной Женщины, измученный ею и в конечном итоге насильно растворённый в каменном драконе. Он пробудился жестоким и голодным, напитанным памятью полумёртвого и полубезумного пирата. Как мы видим, тема памяти и наследия предков, а также обычного человеческого наследия неразрывно связана с драконами в интерпретации Робин Хобб, и в этой области писательница выбрала развитие сразу нескольких интересных направлений. Пока что драконы Джорджа Мартина — символ власти и средство, драконы Робин Хобб — отдельная своенравная раса, властвующая над людьми. Магия Совершенно очевидно, что тема магии шире применяется и раскрывается подробнее в романах Мартина. Там и колдуны всех мастей, и Р'глор со своими жрецами (чего стоит Торос из Мира, несколько раз воскрешавший Берика Дондарриона; про Мелисандру можно и не говорить), и шаманы, и Асшай со своими таинственными обитателями, и загадочные Безликие, меняющие внешность (Якен Хгар, к примеру), и колдуны Кварта, и Иные, и древовидцы, и варги, и ещё множество пока не изведанных магических способностей и народов. В романах Хобб фигурирует два основных вида магии: уже упомянутые Уит и Скилл, на которых базируется всё остальное, а также магия памяти, непосредственно относящаяся к драконам, и магия перековывания. Впрочем, так или иначе, два последних вида магии являются частными случаями применения Скилла. Условно к магии можно отнести и драконье очарование — способность драконов воздействовать на мысли людей. Есть ещё Другие — обитатели острова, потомки драконов, слишком сильно связанных с людьми, — умеющие предсказывать будущее. Однако, говоря в целом, Хобб скорее предпочитает подчёркивать различия между героями за счёт их личностных особенностей или особенностей расы, к которой они принадлежат, а не с помощью магии. Политика И Джордж Мартин, и Робин Хобб значительное внимание уделяют политическим линиям. Политика Мартина куда более глобальна и географична, у Хобб она носит более ограниченный характер и, снова же, базируется на личностях самих политиков. У Хобб нет настолько масштабных войн, как битва Пяти королей. Война Красных Кораблей, несмотря на весь объём, всё же является локальным инцидентом. Сражения Хобб описывает скорее эмоционально, чем фактически. Однако именно за счёт своей относительной «камерности» (в сравнении с политическим миром Мартина), политика Шести Герцогств и Внешних Островов прописана достаточно чётко и подробно. Впрочем, иногда возникает ощущение, что Хобб слишком погружается в одну и ту же политическую ситуацию и в конечном счёте её герои мудрят и хитрят сами с собой. Политика Мартина, в свою очередь, за счёт огромных масштабов не поддаётся однозначной трактовке и оставляет простор для воображения. Итоги Безусловно, каждый из этих двух миров создан с любовью и уважением, и несмотря на то что один очевидно рождался из симпатии к другому, его самобытность и самодостаточность не подлежат сомнению и были подтверждены источником вдохновения — то есть самим Мартином, сказавшим, что «книги Робин Хобб подобны алмазам в груде стекляшек». Формулировка довольно спорная, однако отношение к таланту автора понятно. То, что Хобб довольно многое заимствовала у Мартина, вполне заметно, но также ясно, что большинство его идей она развивала в другом ключе. Изначально выбрав небольшие территории, а не огромную карту, среднее по сравнению с «Песнью Льда и Пламени» количество персонажей и личностную концепцию, Хобб продолжала писать романы, придерживаясь выбранного направления. Её мир менее глобален, менее политичен, менее наполнен магией, но в то же время магия буквально окружает его, как светящаяся аура — магия человеческого разума, эмоций, отношений, преобразующая также и всё вокруг, включая горделивый нрав драконов. В отдельных случаях глубокая эмоциональная обоснованность характеров и поступков выглядит чрезмерной, в других — формирует всё. Так или иначе, сравнивая идеи Мартина и Хобб, мы приходим к тому, что Робин будто бы взяла отдельные семена и вырастила из них свои растения, сделала отдельное дерево, ответвлённое от другого древа. Она полностью вложилась в специфику отношений — и не прогадала. Впрочем, следует отметить, что зачастую эта эмоциональность не идёт на пользу персонажам и значительно их тормозит. Не зря же говорят, что чем проще, тем лучше. Рефлексирующий бастард Фитц, который никогда не станет королём, против давшего клятву Ночному Дозору Джона Сноу, будущего главнокомандующего; Уит, окрашенный эмоциями и заставляющий страдать своих носителей, в отличие от независимого сознания варгов; драконы, максимально похожие на людей и также постоянно страдающие, а не свободно парящие дети своей человеческой матери; даже зомби — не уже мёртвые и потерянные упыри, а сошедшие с ума «перекованные» люди, причиняющие страдания своим родственникам. Иногда Мартин со своей любовью к умерщвлению кажется более милосердным писателем. Однако именно за душераздирающие эмоции мы и любим Робин Хобб. И отказаться что от крови и смертей, что от бесконечных горестей и слёз совершенно невозможно. P.S. Важное пожелание Даже в своём отношении к фанфикшену Мартин и Хобб похожи: оба категорически против. Конечно, кто бы их спрашивал, но тем не менее. И поскольку уважение к Мартину побуждает Хобб быть похожей на него даже в таких мелочах, команда отчаянно желает, чтобы и толерантность нашего любимого бородача перешла к не менее любимой мучительнице душ. В самом деле, почему Мартин спокойно делает одних из главных героев геями или бисексуалами, а Шут и Фитц страдают, страдают, страдают, но в конечном итоге ни к чему не приходят? Нет, «Хроники Дождевых Чащоб» со своими геями не считаются — это, извините, всё равно что покормить другую собаку, когда отказал первой. В общем, в этой статье очевидно не хватает пункта про сходство толерантных взглядов, и команда искренне надеется, что если однажды Робин Хобб допишет историю про Шута и Фитца, она раскроет сердце и разум навстречу открытости взглядов своего идейного вдохновителя, но вовремя закроет их, прежде чем туда хлынет отчаянная жажда крови и жестокости. Название: Когда звучит музыка Автор: nano_belka Бета: Aviendha, Мириамель Задание: кроссовер с fandom PLIO 2013 Фандом: Вселенная Элдерлингов Персонажи и пейринги: Дейенерис Таргариен, Шут, Мелисандра, присутствуют намёки на Мелисандра/Дейенерис Категория: джен, фэмслэш Форма: мини, 1794 слова Рейтинг: R Краткое содержание: Дейенерис Таргариен как Изменяющая Белого Пророка и Азор Ахаи в одном лице. Предупреждения: спойлеры к «Танцу с драконами», ООС, AU Примечание: написано на основе коллажа «Вслед за музыкой» Зелень дотракийского моря ослепительна, как и небесная голубизна, как и сияние грядущей зимы. Как чешуя драконов, блестящая на солнце. Бурерождённая ловит каждое мгновение ярости, пламени и гнева, чтобы построить на их пепелище собственное королевство. Драконы растут, всё менее похожие на свою человеческую мать, всё более связанные с ней сознанием. Их огонь способен спалить дотла каждое из Семи Королевств, но вечерами он едва ласкает кожу. Дейенерис не собиралась усмирять буйный нрав своих детей: она шла за ним, повелевала им и властвовала над стихиями вместе со своими гордыми и непослушными сыновьями. Пламя становилось всё ярче, и вместе с ним пылала душа Дейенерис, отражая блики сгорающих рабских городов. Впервые она слышит музыку в Миэрине, когда тонкий звон золотых цепей, связывающих её запястья, лодыжки и всю судьбу с Хиздаром зо Лораком, обрывается, и свою свадебную церемонию Дейенерис наблюдает будто бы со стороны, оглушённая неожиданной тишиной. В этой тишине ей слышится стук дерева, тихий смех, шум сразу многих голосов, звонких, как колокольчики в косе кхала. Они наперебой поют о чём-то и смеются, смеются — будто бы над ней. Поцелуй Хиздара противен ей, ночью она не делит с ним постель. Вместо этого она выходит на балкон, вдыхает смрадный, сладкий запах городских улиц и по-прежнему ощущает себя скованной по рукам и ногам. Она мысленно обращается к своим сыновьям, но их разум поглощён увлечённой игрой, охотой, поиском добычи, и Дейенерис оставляет их в покое, а себя — в совсем не спокойной тишине. Музыка звучит снова, приходя будто бы с моря, мерцающего в свете луны. Прозрачной волной мелодичный звук настигает Дейенерис и омывает с ног до головы. После она чувствует себя свободнее и чище. Это снова музыка голосов, людского смеха и осторожных обрывочных фраз. В звуке много света, ослепительно-белого сияния, но теперь этот свет подвижен, как человек. Он обретает силуэт и растворяется снова, тяжёлый цветочно-отходный запах Миэрина будто бы становится слабее, его перекрывает аромат горячего песка, абрикосов и свежего дерева. «…Пойти назад», — улавливает Дейенерис обрывок фразы. Белые волосы мягко развевает ветер, пришедший не с этого моря. Она возвращается в постель, а утром видит на чешуе своих драконов серебристые следы, словно их гладили пальцы, испачканные в серебряной краске. Это не приводит её в бешенство и даже не злит. Напротив, кажется верным. Она кладёт пальцы на серебристые отпечатки. Дрогон шипит под её рукой, но не улетает. Дейенерис закрывает глаза и исчезает. Спускаясь по крутым ступеням, Дейенерис отдаляется от Красного замка, от заснеженного Железного трона, от Дрого с их нерождённым сыном на руках. Ей всё время преграждает путь снег, лёд, высокая и неприступная ледяная стена, и нет сил бороться. Но впереди на первой ступеньке сидит человек в шутовском колпаке, в его руках маленькая арфа и будущее. Его бледное лицо обрамлено белыми волосами, глаза напоминают снежинки, и сам он, целиком, словно важная часть зимы. Он поднимает взгляд и улыбается Дейенерис, музыка льётся сквозь его пальцы, улыбка, растягивающая губы, бесконечно печальна. — В этом небе снова парят драконы, — говорит он. Его слова слышатся продолжением музыки или её началом. — Благодаря тебе. Несмотря на холод и озябшие плечи, Дейенерис придвигается ближе к странному существу; она не боится и опускается на ступеньку рядом с ним. — Но этого недостаточно, — продолжает он. — Ты тоже должна воспарить. И хотя нет в нём, этом грустном шуте и музыканте, ничего пугающего, от его слов веет холодным, густым туманом будущего. После этого Дейенерис начинает отчаянно гореть. Словно кто-то зажёг пламя в её груди, и никакая любовь, никакая месть не сможет его усмирить. В ночи ей видятся красные отблески: свечи, загораясь, алеют в темноте, красны глаза её сыновей, и их полёт раскаляет небо докрасна. — Ты моя, — шепчет сладкий сильный голос, кажется, его можно сжать в ладони, словно сочный плод, и Дейенерис дрожит, когда жаркие огненные языки касаются её ушей и волос. — Мой возрождённый герой, моя жизнь. Ей слышится песнь огня, его трескучая, живая, яркая мелодия; оборачиваясь и глядя на Хиздара зо Лорака, она мечтает сжечь его на месте, сама, силой собственных мыслей, но затем мягкое, музыкальное кружение снега вовлекает её в танец и успокаивает, убеждая, что осторожная поступь будущего всё расставит по своим местам. Пар выходит изо рта с дыханием, объятия Даарио Нахариса становятся холодными и безгранично далёкими от неё. Дрогон, рассекая ночное небо, оставляет в нём белые полосы, словно царапины от гигантских когтей; Визерион, огненный и прекрасный, ластится к теплу, как замёрзшее дитя; Рейегаль, выдыхая пламя, смотрит на него удивлённо, будто не верит сам. Её дети, её драконы замёрзли, услышав мелодию снега. Серебристые отпечатки на их спинах сверкали подобно звёздам в самом тёмном небе. Дейенерис и сама мёрзла, но когда улавливала эту дрожь, вспоминала, что родилась в пламени, что драконы не боятся огня, они повелевают им — и холод отступал, жалобно и тонко звеня. Она расправляла плечи и ощущала, как жарко касается пламя её обнажённой спины, словно ласкающая ладонь, как волосы сами завиваются, будто закрученные на чьи-то пальцы, и закрывая глаза, Дейенерис видела красное, много красного: кровь, огонь, волосы, глаза, саму пламенную женскую суть, втиснутую в тесное тело, и она желала всё это для себя. — Но я и так твоя, — смеялся огонь женским смехом, танцуя податливым, гибким и обнажённым женским телом, — и ты тоже принадлежишь мне, судьба моя, моя возлюбленная. Смысл моей жизни. Дейенерис пробуждалась, не засыпая, дрожа всем телом и ощущая голод, глубочайший внутренний голод. Рёв её сыновей летел над Миэрином, жар их пламени распалял даже море, заставляя корабли плясать на его волнах. Они отогревались в этих полуснах, но для Дейенерис это было слишком жарко. Она посылала за кем-то из служанок, за юным и податливым телом, умелыми губами и пальцами, но не получала ничего из желаемого, ей было мало сладких судорог и томления. Она купалась в искрах, а жаждала огня. Серебряные следы на чешуе драконов, она знала, растрескались подобно кратеру вулкана, и кипящий огонь прорывается наружу. Она оказалась в заснеженном тронном зале под звуки чистоты и тонкое бренчание льда. Шут в своём белом костюме сидел на ступеньке перед Железным Троном, в его пальцах была марионетка, сделанная изо льда, её руки и ноги стучали, звеня, друг о друга. Дейенерис не разглядела деталей, но ей померещились длинные волосы, белые, как снег. С потолка, кружась, опускались снежинки. Он никак не отреагировал на её присутствие, но музыка стихла. Расцвела на лице улыбка, обращённая в никуда. — Ты рад мне? — спросила Дейенерис неожиданно для самой себя. — Почему ты замолчал? Он поднял взгляд, не такой белесый, как раньше, чуть золотистый — и блестящий, как у кошки. Человеческие чувства слабо отзывались на него, словно он оставался невидимым для них; к нему не хотелось подойти. Дейенерис понимала, что по-своему это правильно, но не могла не сравнивать с отчаянным желанием огня. — Однажды я уже совершил ошибку и больше не хочу. Любовь к Изменяющему осталась в сердце Изменяющего. Это в прошлом для меня. Разумом Дейенерис не поняла, но сердцем почувствовала правду и отозвалась на неё. Она снова сделала это: подошла и села рядом, и по сравнению с огненным желанием сейчас испытывала нечто сродни полному умиротворению. Она наконец-то отдыхала. — Чтобы продвинуться вперёд, надо пройти назад, — сказал он. В мягком звучании его голоса скрывались тайны будущего и прошлого. — Чтобы достичь света, надо пройти через тень. Пройди через неё, впитай всей душой и отпусти, очищаясь. Когда это произойдёт, я приду за тобой. Он не называл её смыслом жизни, не говорил слов любви и не тянулся к теплу, никак не показывая, что нуждается в ней. Он не хотел видеть её любовницей, спутницей, не желал её ни в каком обличии, но, тем не менее, Дейенерис чувствовала истину в его словах и видела своё место в туманном будущем, множество своих шагов, падений, полётов и маленьких смертей. — С огнём никогда не бывает просто, — сказал он. — Огня не бывает много. — Драконы не боятся сгореть, — ответила Дейенерис, уже покрытая снегом с ног до головы и растворяющаяся в нём. — Я знаю. Не бойся же и замёрзнуть. — Сыграй мне, — попросила она. Шут покачал головой, сверкнули золотые глаза. — Это играю не я, — он указал на потолок, на заснеженный Тронный зал. — Это песнь зимы. «Ведь она совсем не страшна, — думала Дейенерис, исчезая из Тронного зала под эту тонкую ледяную музыку, — почему люди боятся зимы?» За всё время она ни разу не взглянула на Железный трон. Убаюканная снегом и нежным холодом, сама горячая, Дейенерис чувствовала себя спокойно. Она словно бы нашла островок тишины в море шума, место, где никто не тревожил её и не заставлял пылать. Ты полна огня и справишься с любым холодом. Она улыбнулась этому слабому воспоминанию из сна, но ей наконец-то больше не было жарко. Дрогон рисовал морозные узоры в небе, но больше не мёрз; Визерион уснул на вершине горы; Рейегаль кружил над морем, будто танцуя. — Ты приходишь ночью, — сказала Дейенерис, когда темнота опустилась на Миэрин, а её сознание снова накрыло огненным одеялом. Но теперь, в прохладном умиротворении души она могла противостоять огню. — Ночь темна и полна ужасов, любовь моя. Я хочу уберечь тебя. — Но я не боюсь. — Ты и не будешь бояться со мной. — Огненные пальцы ласкали её память, перебирая самые жаркие воспоминания: первая настоящая ночь с Дрого, поцелуй Джораха, первые горячие взгляды Даарио, пыл её драконов, острая зелень дотракийского моря, власть между её ног, она верхом на спине одного из своих сыновей, и небо впереди, позади и всюду. Чтобы продвинуться вперёд, надо пройти назад. — Я дам тебе всё это, — шептал огонь, и обжигающие слёзы текли из глаз Дейенерис, когда пламя пожирало её изнутри и снаружи, когда сладость и желание снова наполнили её до краёв. Чтобы достичь света, надо пройти через тень. — Дай же мне всё, — простонала она, будущая и прошлая королева, вечно стоящая на перекрёстках дорог перед выбором, оставляющая после себя горечь, смерть и запах горящей плоти. Она чувствовала себя пустым сосудом, в который медленно вползает мрак, притворяющийся огнём. Словно растение, сотканное из темноты, он оплетал её внутри, разрастаясь, и когда казалось, что дальше уже некуда, что жарче невозможно, наслаждение достигло вершины. Пройди через неё, впитай всей душой и отпусти, очищаясь. Когда это произойдёт, я приду за тобой. Дрогон возражал ей всегда — своенравный, неуправляемый сын, обожаемое дитя — и чтобы обуздать его гнев, Дейенерис потребовалась вся выдержка, вся тьма и весь огонь. Дрогон поглотил всё это легко, и Дейенерис, беззащитная, неверная мать, подняла на него руку, гнев, всю силу грядущих битв и туманного, холодного будущего. Дрогон подчинился. Они оставили кровавую арену далеко внизу со всеми необходимыми жертвами, сбросили золотые цепи Хиздара зо Лорака, отчаянную страсть Даарио Нахариса. Поднимаясь в небо, Дейенерис чувствовала себя пустотой, ничем — и всем сразу. Ты тоже должна воспарить. Дрогон выдохся, ведомый её уверенной, спокойной рукой, горячей и прохладной одновременно. Касаясь пальцами серебряных отпечатков на его чешуе, Дейенерис дотрагивалась до раскалённого сознания своего сына, успокаивала его, и небо было единственной правдой для них обоих. Он принёс её, уже больную, в дотракийское море. Пустая душой, Дейенерис вскоре очистилась и телом тоже. Она хотела есть, пить, жить и властвовать. И всё равно, в каком порядке. Заснеженный Тронный зал снился ей без Железного Трона, но с печальной улыбкой Шута и ледяным звоном марионетки в его руках. Песнь зимы пришла к ней запахом свежего дерева, коней и абрикосов, прохладным ветром, смехом людей и шумом их голосов, звонких, как колокольчики в косе кхала Чхако. Название: Светозарный Автор: nano_belka Бета: Aviendha, Мириамель Задание: кроссовер с fandom PLIO 2013 Фандом: Вселенная Элдерлингов Персонажи и пейринги: кид!Шут, Мелисандра, прозрачно — Азор Ахаи/Шут Категория: джен, преслэш Форма: драббл, 527 слов Рейтинг: R Краткое содержание: Визит Мелисандры в Школу Пророков. Иная интерпретация легенды об Азоре Ахаи и его Светозарном мече. Предупреждения: AU, ООС, жестокость — Белый. Красная женщина говорила всё равно что пела, но, несмотря на плавность и мягкость, её обращение прозвучало резко, словно она отбросила с дороги камень. — Белый как снег, — повторила она с отвращением, и её волосы словно бы взметнулись, как пламя. Маленький мальчик смотрел на неё снизу вверх, сжимая в руках цветного деревянного шута. Ему казалось, что от одного её взгляда он начнёт таять. — Белый, — повторила женщина и указала на него Верховному Пророку, одному из тех, кто распоряжался детскими судьбами. — У него есть мать? — Она умерла, госпожа. — Хорошо, — сказала женщина и улыбнулась. — Подойди ко мне, дитя. Белый мальчик оглянулся на других детей, стоявших в ряд смиренно, словно нет прошлого и будущей судьбы, а есть только огненный приказ и подчинение ему. Они были будто загипнотизированы взглядом красных глаз, движениями рук, так напоминающих всполохи пламени, огненным треском красных юбок — казалось, даже искры летят от её платья и волос. Он неуверенно сделал шаг вперёд и замер, когда Красная женщина коснулась его щеки. Это было в корне неправильно, но вопреки ожиданию, он не обжёгся, хотя её тепло оказалось сильнее его холода. — Белый, — вновь произнесла она почти ласково, — как осколок ледяного меча Верховного Иного. Самый чистый, юный, не способный растаять. Я растоплю твоё сердце, ледяное дитя, и взамен вложу новое. Ты будешь сиять, как звезда, уничтожая ночную тьму своим светом и моим огнём. Казалось, все дети и даже Верховный Пророк впали в транс, и только мальчик стоял неподвижно, не веря ни единому слову. В пальцы ему, словно предостерегая, впивались острые деревянные конечности куклы. — Как тебя зовут? — пламя её голоса угасло до нежного сияния свечи, греющего и обманчиво простого. Он никогда не назовёт своего истинного имени, дарованного матерью, этому существу, надевшему личину женщины. — Шут, — спокойно сказал он, и женщина, взглянув на марионетку в его руке, мелодично рассмеялась. — Я дам тебе иное имя, — сказала она, — но если ты хочешь пока быть Шутом, будь им. Маленького мальчика, белого как снег, названного матерью Любимый и только так, ждал впереди очищающий костёр, распалённый до самых небес, чтобы приветствовать Светозарного, орудие Азора Ахаи — или уничтожить его. Мелисандра сожгла множество белых детей из Школы Пророков, и ни один из них не возродился из пламени с огнём внутри; ни один не оказался предназначен для грядущей битвы Избранного воина с ледяными созданиями ночи. Только снег и лёд может бороться со снегом и льдом, только холод, более сильный и жестокий, способен победить холод. Восходя на борт корабля с белым мальчиком, смешно назвавшимся Шутом, Мелисандра чувствовала, как искры в её груди становятся почти болезненно горячими. Она знала: это оно, и вслед за белым ребёнком в костёр отправится деревянная кукла, но возродится вместе с ним твёрдостью кожи, прочностью разума и духа. — Я дам тебе иное имя, — шёпотом сказала она спящему Шуту. — Мой Светозарный. Она не знала и не могла знать, что у каждого Пророка в мире есть своя миссия, и найденный ею Светозарный доведёт свою до конца, ледяной ребёнок, сумевший призвать огонь. Азор Ахаи станет его Изменяющим, Избранным своего Светозарного, наречённым своему Белому Пророку, и когда это произойдёт, Мелисандра Асшайская окончит долгий пламенный путь, скованная во льдах вместо чёрного дракона. Белое дитя, поцелованное ею на ночь, знало каждый шаг грядущего пути. Деревянный Шут в его руках, криво улыбаясь намалёванным ртом, тонко звенел конечностями, переплетая нити судеб. Название: Лёд и пламя Автор: nano_belka Бета: Aviendha, Мириамель Задание: кроссовер с fandom PLIO 2013 Фандом: Вселенная Элдерлингов Персонажи и пейринги: Красная Жрица (Мелисандра)/Бледная Женщина Категория: фэмслэш Форма: драббл, 416 слов Рейтинг: R Жанр: PWP Предупреждения: AU, ООС Красные юбки шуршали и трещали, как огонь. Ярко горело пламя факела и каждой свечи. На красном покрывале лежала женщина, белая как снег, ледяная и обнажённая. По её телу ползали пиявки, голодные и пустые, а на лице блуждала улыбка. — Ты не королевской крови, — сказала Красная Жрица и, протянув руку, коснулась гладкой белой шеи, ладонью охватила полную грудь. — Но я не могу удержаться от соблазна попробовать тебя. Её пальцы сжали розовый сосок — единственный цвет на бледном теле, а затем скользнули ниже и дальше. Бледная Женщина молча смотрела на неё, остро сверкали прозрачные глаза. — Ты пуста, — прошептала Красная Жрица и, склонившись, крепко поцеловала сочные губы. — Холодна. — Ещё один поцелуй, глубокий и обжигающий. — Ты прекрасна для меня. Горячие пальцы покружили по гладкому животу и проникли внутрь, в холодную глубину. Огонь Красной Жрицы заставлял бледное тело дёргаться и извиваться, но глаза оставались спокойными и мутными, как осколок грязного льда. — Я хочу уничтожить тебя, — почти прорычала Красная Жрица. Взметнулись красные волосы, опустились на белую кожу, облизывая её, словно языками пламени. Красная Жрица отстранилась на мгновение, чтобы развязать, распахнуть своё одеяние, и тело под ним было не огненным, но таким же жадным и голодным, как огонь. Она забралась сверху на ледяное тело, замерзая от него, согревая его, причиняя боль им обеим, но боль эта была желанной и тягуче-приятной. Она снова поцеловала холодные губы, и на этот раз холод устремился ей навстречу, в самую глубину, почти доставая цепкими пальцами до горячей души. Стон Красной Жрицы исходил из самого её пламенного естества, и ни один огонь не проникал так глубоко, как ледяной язык, ледяные пальцы, ледяной взгляд. — Однажды у меня получится, — простонала Красная Жрица, когда огонь в её теле смешался с холодом и льдом, и этого оказалось слишком много даже для чрева, родившего Тень. — Почему я не могу родить для тебя, — сказала Красная Жрица уже потом, дрожащими пальцами завязывая платье на теле, что не желало подчиниться и усмирить свой огонь. — Почему я не могу родить тебе. Наша Ледяная Тень была бы самой могущественной. Бледная Женщина благосклонно улыбнулась, всё так же обнажённая и ослепительно белая. Языки пламени, касаясь её тела, угасали и тоже становились бледнее. — Твоё чрево создано для другого холода, — сказала она, погладила белыми пальцами горящую румянцем щёку и поймала жаркий взгляд красных глаз, откровенный, как поцелуй. — Для холода мужского семени, как и моё — для его огня. — Однажды я заставлю тебя растаять, — прошептала Красная Жрица, — я сотру все твои следы. — Я знаю, — ответила Бледная Женщина. — Но сначала мы переживём зиму. Их поцелуй закончился только с огненным рассветом, и когда это случилось, на Вестерос опустился снег. Название: Король Дредфорта Автор: nano_belka Бета: Aviendha, Мириамель Задание: кроссовер с fandom PLIO 2013 Фандом: Вселенная Элдерлингов Персонажи и пейринги: Рамси Болтон/Бледная Женщина, фоном Рамси/Вонючка (Теон Грейджой) Категория: гет, слэш Форма: драббл, 551 слово Рейтинг: R Краткое содержание: В гости к одному мучителю наведывается другой — и что из этого получается. Предупреждения: AU, ООС, кровь и насилие, смерть персонажа Стены Дредфорта сковал лёд. Он не пропускал крики и мольбы, впитывал кровь и души, и знамя с освежёванным человеком будто бы тоже покрылось инеем. Зима, пришедшая сюда, была не такой страшной, как грядущая и обещанная, но слуги всё равно дрожали от холода и страха. Рамси Болтон в ледяных стенах был Рамси Сноу, снежным королём своего маленького алого царства. И королева рядом с ним была достойна титула и трона. — Я буду звать тебя Сноу, — сказала она в первый же морозный вечер, пока каменные стены покрывались льдом, словно диковинным северным растением. Медленно расползалась ледяная болезнь, стучали от холода зубы, но серо-голубые глаза спокойно встретили такой же прозрачный взгляд. — Да вы сделаны изо льда, — почтительно сказал он, и кривая улыбка растянула не привыкшие к ней губы. — Миледи. Он не желал убеждаться в этом, и его постель осталась пустой и холодной, как ночь. Рамси видел сны о ледяном короле, высоком и остром, как осколок; он опустился на колени и позволил сковать себя цепями, а затем кровь расцвела на коже и под ней. Это было волшебно, как ощущение гладкой скользкой плоти в руках. — Я хочу его, — сказал он после, когда когти Бледной Женщины погружались в плоть очередного измученного узника, выдёргивая наружу любимый алый цвет. — Но его не существует, — мелодично пропела Бледная Женщина. Вопли звучали как музыка под песню её голоса. — Есть только я. Рамси спустился в подвал и в тусклом свете факела смотрел на созданное им идеальное существо, ничтожество и божество — Вонючку, от которого, сколько ни обдирай и ни режь, пахнет не кровью и мясом, а солёным морем и песком. — Будь ты проклят, — сказал он и ушёл, а поднявшись в свою комнату, увидел в постели ожидающий его лёд. Рамси искал тот самый запах, тот самый цвет, которым в собственных снах покрыт с ног до головы, но сходя с тел, кожа обнажала только гниль и мерзкую, тошнотворную вонь. Всё не то, и он поневоле делился с женщиной, принёсшей зиму в его королевство. — Я знала такое, — сказала она, улыбаясь. — О, от него пахло и морем, и дождём, и жизнь в нём, даже когда таяла, оставалась живее прочей красоты. Когда я сдирала кожу с его спины, это было всё равно что раскрывать плод магии собственными пальцами. Рамси улыбнулся. В его подвале Вонючка пробудился от жестокого сна. С ледяного тела кожа сходила идеальными слоями, словно таял снег, но чтобы показался необходимый алый, немало льда пришлось разрезать и разорвать. Но Рамси резал осторожно, ему было важно сохранить цельность и красоту. Он чувствовал запах власти и возбуждающей опасности, и кровь на его пальцах переливалась всеми оттенками красного. Магия, вот что это. Бледная Женщина была права. Ледяные стены поглотили её крики и мольбы, впитали кровь и пустую, лёгкую душу. Глядя на сочащуюся красным обнажённую плоть, Рамси думал о красоте и понимал, как жива и прекрасна эта истинная смерть. Он не удержался и кинжалом нарисовал улыбку на содранном лице — ведь улыбка очень шла Бледной Женщине и была частью её холодного совершенства. А вот кровь оказалась тёплой — печальный обман, фальшь. Он бы наказал её за это, если бы знал. Но тем лучше. Глубокой ночью Рамси пришёл в подвал Вонючки и бросил на пол странное белое одеяние. — Надень это, — спокойно приказал он. — Не бойся, в нём не будет холодно. Ведь кровь была горяча. Когда пришёл Ледяной Король, он пах свежестью, солью и песком, и Рамси просил называть себя Сноу. Настоящая зима пришла в Дредфорт с моря. Название: Сны о девятипалом Автор: nano_belka Бета: Aviendha, Мириамель Задание: кроссовер с fandom PLIO 2013 Фандом: Вселенная Элдерлингов Форма: фик Персонажи и пейринги: Шут/Фитц, очень большой спойлер к «Танцу с драконами» Категория: слэш Размер: мини, 1416 слов Рейтинг: около R Краткое содержание: Истинная миссия Шута. Предупреждения: спойлеры к «Танцу с драконами», косвенный инцест, AU событий Когда Уинтроу Вестрит стал королём Пиратских островов, Янтарь покинули сны о девятипалом мальчике. Но они вернулись к Шуту в Клерресе, после мучительного воскрешения окрасив его жизнь в прежние оттенки. В первую ночь Шут проснулся в горячке и весь следующий день провёл в постели, дрожа от лихорадки. Он то дремал, то просыпался, и не мог отличить реальность от горячечного бреда. Прилкоп находился рядом, но его присутствие мало чему помогало. В том сне Шут был ослеплён яркостью синего, какой-то болезненной и ненастоящей. Мальчик с синими волосами смотрел на свои ладони так, будто впервые видел их. Тоска по Фитцу напоминала град: она резала бесконечно остро и мелко, оставляя кровь после себя, и жалость, и бессильную злость. Шут потемнел последний раз в хижине Прилкопа, прощаясь с Фитцем, и с тех пор будто бы утратил эту способность, как и всю свою прежнюю жизнь. Мальчик с синими волосами горел наяву, словно не мог уместить в себе весь дарованный огонь. Он передвигался на корабле, плыл по воде, заставляя и её тоже неистово гореть. У него была цель, грядущий путь стелился под ногами бесконечной огненной полосой. Пророки в Клерресе оставались безмолвными судьями и учителями: они приняли Шута, но скорее не как часть своего народа, а как заблудшего путника. Глядя вечерами на свои пальцы, Шут вспоминал, как под ними летели в стороны деревянные щепки и рождалось новое лицо, а серебряные отпечатки оставались скрыты под перчатками. Это был самый счастливый день в его жизни. Мальчик с синими волосами берёт в свои руки ладонь мужчины, заключённую в грубую перчатку, стаскивает её и, поднеся к лицу, разглядывает твёрдые, будто окаменевшие, темнеющие пальцы. Его собственные руки обнажены, не прикрыты и не защищены ничем, и мужчина с синими волосами с ужасом смотрит на него. Мальчик склоняется и целует каждый палец, закрыв глаза. «Я не отдам тебя, — шепчет он, — я не позволю тебе уйти». Оставаясь наедине, Шут начинал бояться навязчивых видений, приходивших теперь не только по ночам. Он отвык от будущего и прошлого, от переплетённых нитей знаний, воспоминаний и судеб, и тем необычнее были мгновения, когда он видел чужую, всего одну, жизнь. Будто она была важнее остальных. Однажды видение накрыло его горячей, обжигающей волной, и, освободившись от него, Шут ещё долго горел сам, глядя на пламя свечи, думая о Фитце и всей душой желая потянуться к нему сквозь время. Он видел темноту и тусклый огонь — почти стаявшей свечи, двух обнажённых тел. Звук поцелуя был откровенным, как нагота. Синие волосы перепутались, как и пальцы. Перчатки из грубой ткани лежали на полу вперемешку с одеждой. Мужчина и мальчик, мальчик словно ищет источник, его страсть и пыл бесконечны, а ответная нежность — в том, как ладони гладят спину, во взгляде взрослых, мудрых и, тем не менее, влюблённых глаз. «Я держал тебя на руках, когда ты родился», — шепчет мужчина. Болезнь съедает его медленно, но горячее чувство не даёт затвердеть душе. «Держи меня сейчас, — шепчет в ответ мальчик, и его шёпот ласкает губы, как поцелуй, — когда я рождаюсь заново». Кожа Шута снова начинает шелушиться, но без лихорадки. Когда он стряхивает омертвевшие частички, то видит, что снова становится белым, как снег. «Зачем я вернулся?» — спрашивает он сам у себя, вспоминая лёд, кровь, погребальный костёр. Он жалеет о смерти, что не состоялась для него. Мальчик ласкает мужчину, своего названного и настоящего отца, руками, душой и сердцем. Его любовь юна и горяча, как и возраст, но ум живой, блестят глаза. Когда он склоняется, на его лицо и губы мужчины падает серебряная прядь. «Для меня», — звучит требование любви и страсти, звучит ответ на вопрос Шута. Ни у одного Пророка не было двух миссий одновременно, и когда Шут в общих чертах рассказывает Прилкопу о своих снах, то в ответ слышит раздражение и почти что гнев. — Неужели ты не понимаешь? Всё изначально было не так, — сказал Чёрный Человек и вышел, хлопнув дверью. Шут взглянул на свои белые руки, словно посмотрел в далёкое, горное и снежное прошлое. Он чувствовал, как пульсируют стёртые с пальцев отпечатки Скилла, и знал, что в этот момент Фитц думает о нём. Мальчик с серебряной прядью в синих волосах скрывает нечто важное от всех, что-то главное и безусловное, как право рождения. Он стал чаще носить перчатки, во сне он видит беловолосого отца с фиолетовыми глазами, отец долго смотрит на него, а затем исчезает, будто не существовал никогда. Вспоминая все свои жизни, Шут чаще других останавливался на Янтарь. Сейчас корабли и море влекли его снова, словно он мог отыскать на палубе что-то очень важное, определяющее для него. Он тосковал по крысиному скипетру и неловким, туманным шуткам, понимая, что возвращая белый цвет, не вернёт мальчика в шутовском колпаке и огромной любовью в сердце. Мальчик с серебряной прядью в волосах позволил мужчине снять с себя перчатки, и почерневший, твёрдый палец на его правой руке выглядел дико и неправильно. Мужчина упал на колени и спрятал лицо в таких же изуродованных ладонях, но болезнь остановилась на них и не пошла дальше. Мальчик взял мужчину за подбородок и заставил его поднять лицо. «Ты будешь сражаться за меня?» — спросил он. «До последней капли крови». «Я не дам пролиться ни одной». Мальчик опустился на колени рядом, и объятие его было страстным и отчаянным. Сны о Фитце мешались с другими снами, в которых бесконечно горел огонь. Шут больше не вспоминал Уинтроу, мальчика с татуировкой на щеке, мысли о нём стали далёкими и мутными, как грязное стекло. Теперь Шут словно смотрелся в зеркало, где видел себя настоящего — возрождённого к жизни Белого Пророка. Мальчик тяжело дышит и жмурится, по его лицу градом стекает пот. Это будет больно, пускай быстро, но адски, нечеловечески больно, и он знает, что переживёт эту боль. Мужчина с синими волосами крепко целует его в губы и заносит нож над распластанной на столе рукой. Одного удара не хватает, мальчик кричит и рычит сквозь зубы, будущий правитель, не имеющий права показывать свою боль. Мужчина заносит нож снова, и тёмный палец, тяжело, как камень, ударяясь об пол, откатывается в сторону. Прилкоп больше не разговаривал с Шутом, Пророки из школы смотрели на него как на диковину — снова белеющий, будто не умиравший никогда, он бросал им всем вызов одним своим существованием. Шут начал понемногу собирать вещи, втайне ото всех. Он не хотел огласки, как не хотел её никогда. Всё сильнее билось сердце, всё яростнее стучался в виски зов Фитца, и теперь Шут был готов ответить на него, теперь он со многим мог справиться сам, бережно охраняя своего Изменяющего. Мальчик стоит у окна, девятипалая рука покоится в перчатке, прямая спина, ровный, резкий взгляд. Серебряного в волосах стало ещё больше, проснулся сын своего отца. Мужчина входит в комнату и почтительно останавливается в середине, не дойдя пары шагов, будто никогда не было общей постели, ласк и признаний. «Джон, — говорит мальчик, не отводя взгляда от вида за окном, — я возглавлю захват Штормового предела». Мальчик давно не называл вещи своими именами; когда-то он говорил «отец» — это слово грело душу мужчины, а когда он слышал его в постели, всё казалось ужасно неправильным, но тем не менее горячило кровь. Мужчина скрывает ото всех свои чувства, он прячет их в перчатках из грубой ткани, в сердце из грубых мышц, в душе из грубых, кровавых воспоминаний. Он скрывает сны о беловолосом принце, так и не ставшим королём, и любовь к его сыну, предназначенному для Железного Трона. Отдать его власти, королевскому титулу — всё равно что вырезать сердце из груди тупым ножом. Но невозможно вечно удерживать в ладони чью-то ладонь, как не может юность догнать мудрость и прожитые годы, как никогда синяя краска не скроет серебро волос. «Эйегон, — отвечает мужчина, помедлив, — это ошибка». Мальчик поджимает губы, его власть сейчас очевидна и бесспорна. «Я всё решил, — говорит он. — Ты обещал быть со мной». Он долго слышит в ответ тишину. «Я с вами, — наконец отвечает мужчина с горькой усмешкой, — Ваша милость». Он разворачивается и выходит, мальчик так и не смотрит ему вслед. Болит отрезанный палец, болит где-то глубоко в груди, но отчаянная, жаркая решимость сродни огненному праву рождения. Его корабль отплыл с поднятым парусом, на котором алело знамя трёх драконов. Оставив далеко позади ночи и дни страха, темноты и смерти, Шут выскользнул из Школы Пророков, и Клеррес вскоре молча и укоряюще остался темнеть за спиной, словно древняя, спящая гора. Пальцы горели, и запястье Фитца, Шут знал, горело тоже. Ему не потребовалось много времени, чтобы уйти, у него не было ничего, за что стоило бы держаться. В умах прочих людей он останется видением, прозрачнее воздуха; в воспоминаниях Пророков — несостоявшимся глупцом. Но это всё казалось такой мелочью, всё равно что крохотный камешек под ногами — вроде мешает идти, но пнёшь и не заметишь, и снова дорога усмиряет шаг. Оставляя позади свои прошлые жизни, крысиный скипетр в маленьком сундучке, вместе с прядью золотистых волос, перчатками и деревянной серьгой, Белый Пророк отправился навстречу огню, чтобы вернуть в мир беловолосого дракона. Название: Школа Пророков Автор: fandom RobinHobb 2013 Автор: Энни Уилкс Бета: Aviendha, Мириамель и анонимный доброжелатель Задание: кроссовер с fandom Star Trek 2013, fandom Holmes 2013, fandom Mass Effect 2013 Персонажи: Шут, Шерлок Холмс, Спок, упоминается Лиара Т'Сони Категория: джен, может читаться как преслэш Размер: мини, 1857 слов Жанр: кроссовер, кид!фик Рейтинг: PG–13 Краткое содержание: Прежде чем найти своего Изменяющего и вместе с ним (или с ней) отправиться совершать великие подвиги, каждому Пророку нужно многое узнать. Предупреждение: AU по отношению ко всем канонам Контраст между цветущими деревьями, ярким весенним солнцем и тяжелой тишиной был пугающим. Толпа тех, кто собрался проводить безымянного учителя в последний путь, обступила простой каменный алтарь, на котором лежало маленькое сморщенное тело. Минуты текли, и никто не решался заговорить первым. Наконец, одна из учителей — худая темнокожая женщина — выступила вперед и сказала: — В такие минуты всегда тяжело найти нужные слова, но без них ты не сможешь уйти. Что же… мы были с тобой друзьями, позволь мне стать Последней, той, кто отпустит тебя. Несколько самых младших учеников, возрастом от пяти до шести лет, стояли в отдалении — там, где уже не было видно алтаря, но все еще чувствовалось гнетущее напряжение. Один из них был человеком — представители его расы плотно заселили все ожерелье миров, однако гены Пророков проявлялись в них реже прочих. Тем не менее, этот серьезный малыш, разглядывающий окружающих с видом легкого превосходства, на всех предварительных тестах показал наличие невероятного дара. Второй мальчик казался старше остальных. Острые уши и необычная форма бровей, а больше всего — выражение полной невозмутимости, которое вместе со все еще пухлыми щеками и губами делало детское личико непередаваемо милым, — все это говорило о его принадлежности к расе вулканцев. Третий в компании был меньше всех ростом, в отличие от двух первых смотрел на мир удивленными глазами и от этого производил впечатление самого маленького. Он также казался человеком, несмотря на светлую, не знающую загара кожу и белоснежные волосы. По крайней мере, большинство других детей считали его просто альбиносом… большинство, но, как оказалось, не все. Именно в тот момент, когда он, привстав на цыпочки, пытался расслышать погребальную речь и с каждым словом его глаза все больше наполнялись слезами, первый мальчик подошел и стал перед ним. — Ты не человек, — сказал он. — У альбиносов всегда красные глаза, а, кроме того, вероятность того, что в Школе в одно и то же время окажется два Пророка-человека слишком ничтожна, чтобы брать ее в расчет. — Дразнить других нелогично, — немедленно отозвался вулканец, становясь с другой стороны. — Ты наверняка услышал, как другие учителя говорят о его происхождении, и теперь используешь это, чтобы показаться умнее. Такое поведение не делает тебе чести. — Неправда! Все мои выводы основаны только на том, что я наблюдаю сам. — Спи спокойно, безымянный, — между тем торжественно произнесла Последняя. — Ты получил здесь имя и принес его в жертву исполнению твоих пророчеств. Ты изменил мир и после вернулся к нам, как того требует Закон. Знай же, что, хотя ты и обрел покой, те события, которым ты помог родиться из ткани миров, навсегда останутся твоим продолжением. После этих слов неподвижное маленькое тело на алтаре само собой превратилось в пепел, и теплый ветер немедленно вознес его к небу. Церемония была закончена. К малышам подошел один из воспитателей, которого здесь называли Прилкоп. Он никогда не был Пророком и никогда не покидал пределов Школы, но обладал иной мудростью и всегда знал, когда следует вмешаться. — Шерлок, Спок, Любимый. Мне кажется, или вам пора возвращаться к занятиям? *** — Я не могу понять…— задумчиво говорил Любимый, снова и снова рассматривая свиток. Он прочитал его уже давно и теперь просто вертел перед глазами. — Тут сказано, что Пророк и его Изменяющий вместе составляют совершенное существо, способное преодолеть любые препятствия… и что их общая сила возрастает многократно, ее даже сравнить нельзя с силами, которыми они обладают по отдельности… Спок поднял голову от собственного свитка, где описывалась технология перемещения между мирами с позиций квантовой физики. Он был одним из лучших учеников в Школе и последние несколько лет считал своим долгом приглядывать за успеваемостью своих соседей по комнате. — Если ты не можешь чего-то понять, нужно спросить учителей, — рассудительно сообщил он. — Спрашивал и не раз, — донесся со стороны кровати голос Шерлока. Он уже просмотрел все свои свитки, справился со всеми заданиями и теперь лежал, закрыв глаза и сложив руки на груди. С точки зрения Спока это было не самым логичным времяпровождением, однако Шерлок каким-то образом умудрялся отвечать удовлетворительно даже в тех случаях, когда вообще не заглядывал в учебники. — Я спрашивал, — подтвердил Любимый. — Учителя говорят, что я все пойму со временем. Но они не понимают сами, я чувствую. Спок вздохнул. — Любимый, — сказал он с бесконечным терпением, — что именно тебя беспокоит? Если ты задавал вопросы своим учителям таким же путанным образом, каким пытаешься сейчас расспросить нас, не удивительно, что они посоветовали тебе сначала повзрослеть. — О. Ну. Разве не понятно? Шерлок издал очередной смешок, явно наслаждаясь происходящим. — Нет, — все также серьезно ответил Спок, думая о том, что как бы ни сложилась его судьба и кто бы ни стал его Изменяющим, вряд ли когда-нибудь ему предстоит встретить еще одно существо, которое будет столь же необъяснимо милым в своей нелогичности, как Любимый. — Я имею в виду, — снова попытался его одноклассник, прилагая все усилия, чтобы говорить как можно медленнее, — что если вместе с Пророком Изменяющий может сделать столько всего хорошего, зачем им расставаться? Почему мы должны возвращаться в Школу, когда наша миссия заканчивается? Почему мы не можем остаться вместе? Почему… — Все-все, остановись, — Шерлок сел на своей кровати и протянул руки вперед. — Мы поняли. Если не учитывать тот факт, что Пророк вообще может не дожить до конца миссии или потерять Изменяющего… — А также то, что у нас вообще может не быть своей миссии, как бы хорошо мы ни учились, — добавил Спок, со значением поглядев на стопку неоконченных заданий на столе Любимого. — Провести всю свою жизнь с одним человеком, которого не связывает с тобой ничего, кроме пророческих видений…— продолжил Шерлок. — В высшей степени нелогично, — закончил Спок. Он не мог понять, чем эта суровая отповедь отличалась от того, что говорили учителя, однако Любимый, переводя взгляд с одного своего соседа на другого, совсем не выглядел расстроенным. Наоборот, казалось, расслабился и широко улыбнулся. — Значит, вы все-таки думали об этом! Ну, о том, каким будет ваш Изменяющий. О том, как поменяется ваша жизнь. Даже не смейте спорить! — Вулканцы не предаются фантазиям, — строго сказал Спок. Конечно, существовало еще аналитическое моделирование, при помощи которого он неоднократно пытался составить психологический портрет своего будущего спутника. Его результаты были противоречивыми, потому что с одной стороны он хотел видеть рядом существо, всегда подчиняющееся логике и порядку, но с другой понимал, что Изменяющий не может быть его точной копией. Возможно, это будет кто-то, похожий на Шерлока — собранный и беспристрастный снаружи, но с горящим глубоко внутри жарким пламенем. Как бы там ни было, его соседям по комнате это будет не интересно. — А знаете, что думаю я? Неважно, каким он окажется… или она? Это совершенно неважно, потому что он будет частью моей души. Я поддержу его, что бы он ни задумал, всегда буду рядом. Мы не просто изменим мир, мы сделаем что-то совершенно невероятное — помните, на истории нам рассказывали про геноцид целой расы на планете Орелис? Вот это было бы по-настоящему потрясающей миссией, мне кажется, именно для этого я стал Пророком. — Если он в своем уме, то избавится от тебя как можно скорее. Ты хоть слышишь себя? Говоришь, словно девица на выданье. — Шерлок раздраженно плюхнулся обратно на кровать и, процедив: «Голова от вас разболелась», — отвернулся к стенке. *** Шут навсегда запомнил этот разговор. Со временем многие детские впечатления стерлись и два серьезных мальчика, с которыми он несколько лет делил комнату, иногда казались всего лишь сном. Он ушел первым, поэтому не мог знать, что случилось в дальнейшем с его одноклассниками — обрели ли они свою миссию, нашли ли Изменяющих, смогли ли сделать какой-то из миров ожерелья лучше, честнее, безопаснее? Сам Шут был вполне удовлетворен результатами своей жизни, но все же теперь, оставив Фитца и возвращаясь в Школу, он снова вспоминал те слова. В конечном пункте путешествия его встретило все то же спокойствие, застывшее между мирами, вне времени и пространства. Та же бесконечная, цветущая весна. Но изменился сам Шут — цвет его кожи был темным, словно орех, а волосы, заплетенные во множество косичек, почти черными. Он прожил десятки жизней и назывался десятками имен, но настоящее — «Любимый» — оставил вместе со своим Изменяющим. Последнее, о чем он думал тогда, был Закон, скорее дело в том, что он больше не хотел слышать, как кто-то другой будет называть его так. Прилкоп встретил его у ворот и привел к себе, в комнату, куда они не раз пытались проникнуть будучи детьми. Теперь Шут, сколько ни старался, уже не мог вспомнить того восхищенного любопытства, которое они тогда испытывали, и комната Прилкопа казалась ему такой же, как и все остальные. Однако теперь, при более спокойных обстоятельствах, когда никого нигде не ждали, он попытался расспросить старого воспитателя о своих бывших одноклассниках. — С ними все хорошо, — сказал Прилкоп, не выказывая желания делиться подробностями. — Значит, их миссии еще не окончены? Но какие они? Это ведь не секрет? — Я знаю, что ты хочешь остаться в Школе, и для будущего учителя это не секрет. Однако прежде чем ты примешь окончательное решение, традиции требуют дать тебе время подумать. Я сам прошу тебя подумать. — Мне больше некуда идти, — вздохнул Шут. — Разве Закон не требует, чтобы мы возвращались в Школу? Я надеялся, что здесь осталось место и для меня. — Осталось, и мы всегда будем рады видеть тебя. — Прилкоп покачал головой. — Я хорошо помню вашу троицу… Время тут течет иначе, и для меня все происходило словно вчера. Вы были такими разными, и кто бы мог подумать, что именно ты вернешься первым. — Я не понимаю, учитель. Разве от нас что-то зависит? — И это говорит мне Пророк, от которого зависела судьба целого мира. Просто подумай, чего ты хочешь на самом деле. Времени на это у тебя еще целая вечность. А теперь вон отсюда, молодой человек, у меня еще масса дел. Шут мог бы возразить против употребления слов «молодой человек» по отношению к себе, да еще и после всего, что он пережил. Но спорить с Прилкопом было себе дороже, это он помнил слишком хорошо, поэтому, не говоря больше ни слова, встал, поклонился и вышел за дверь. Слова воспитателя смутно беспокоили его; в первую очередь та странная таинственность, с которой он вспоминал Спока и Шерлока. Конечно, время в мирах ожерелья течет по-разному, но если бы миссии его друзей были не завершены, что мешало Прилкопу просто сказать об этом? С непонятной уверенностью Шут думал о том, что должен узнать, в чем дело, может быть, даже встретиться с ними. Если уж теперь у него действительно есть целая вечность. Внезапно сине-голубой вихрь кинулся ему под ноги, и он не успел вовремя затормозить, чтобы избежать столкновения. — Ай! Ты чего? Возмутительницей спокойствия оказалась маленькая девочка с нежной синей кожей и удивительно мягкими чертами лица. — Вы куда-то спешите, милая леди? — галантно спросил Шут, наклоняясь к ней и примеряя на себя маску Голдена. — Может быть, позволите оказать помощь в вашем важном деле? — А вы новый учитель? — заинтересовалась она. — Я просто хотела побыстрее добежать до библиотеки, но уже передумала. Это важный вопрос, и чем больше мнений я получу, тем лучше. Спрошу у вас. — Что спросишь? — растерялся Шут, невольно вспоминая, как в детстве друзья часто называли его манеру речи «непоследовательной» и «нелогичной». Теперь он, пожалуй, мог представить, что именно им не нравилось. — Вы ведь бывший Пророк, да? Так почему, если вместе с Пророком Изменяющий может сделать столько всего хорошего, если вдвоем они совершенны, после окончания миссии они должны расставаться? Кто это придумал? Шут открыл было рот — сказать, что она еще слишком мала, чтобы понимать, но не смог произнести этих слов. Девочка смотрела на него доверчиво и внимательно, готовая, однако, привести свои аргументы, если потребуется. Из нее получится хороший Пророк. И, может быть… Не позволяя себе додумать до конца, он протянул руки и без особого труда поднял ее вверх. — Как тебя зовут? — Лиара, учитель. Лиара Т'Сони. — Очень хорошо Лиара, мне нужна твоя помощь. Я хочу кое-что узнать. Название: Самое особое поручение Автор: Мириамель Бета: Aviendha, Ariwenn, Фатия Задание: кроссовер с fandom OE 2013, упоминание многих других канонов ФБ?2013 Фандом: Вселенная Элдерлингов: Дождевые чащобы Пейринги: Рокэ Алва/Марсель Валме, Ринальди Ракан/Рокэ Алва, Марсель Валме/Йек Категория: слэш, гет Размер: миди, 4088 слова Жанр: романтика, местами юмор Рейтинг: PG–13 Краткое содержание: Одинокий приходит в Кэртиану, а Марсель ломает все правила. Предупреждения: Может быть частичное AU последних книг «Отблесков Этерны». Мартисьюизм. 1. Гальтара. Здесь что-то происходило. Одинокий чувствовал, что нити, на которых держится сущность мира, истончаются и расползаются. Изнутри их подтачивали раттоны, а в образовавшиеся бреши готово было хлынуть Чуждое. Последний раз Одинокий был здесь двадцать лет назад — словно вчера для бессмертного Стража, но обитатели этого мира проживали обычные человеческие жизни, и им этот срок вовсе не казался незначительным. Особенно если учесть, как сильно изменилась на Изломе их жизнь. Кабитела — Оллария, так называли столицу, когда Одинокий посещал её в последний раз — успела побывать Раканой и затем получила прежнее имя. К сожалению, всё остальное, что было потеряно за последние двадцать лет, невозможно вернуть так же просто. Он помнил Кабителу благополучным городом с цветущими садами и улыбчивыми торговками, а сейчас она пала под властью раттонов. Все, кто мог сопротивляться скверне, бежали или погибли, а оставшиеся грызлись между собой и мародёрствовали. Одинокий шагал по испещрённой кровью мостовой, невидимый для людей, и чувствовал невнятную боль в груди. Его родной мир, давно павший под напором Чуждого, так походил на этот, стремительно приближающийся к своему закату, что сердце ныло от тоски. Одинокому нравилось заглядывать в эту Бусину, чтобы почувствовать сладкую тоску, какая бывает прозрачным осенним днём, когда смотришь на синее небо и золотые листья и думаешь о том, что уже завтра краски скрадутся дождливой серостью. Одинокому предстояло уничтожить этот мир. Выжечь, как выжигают крысиное гнездо, чтобы зараза не поползла дальше. Он знал, что это необходимо, и жадно вдыхал морозный воздух. Это его последнее путешествие в Кэртиану, и он постарается запомнить так много, как только сможет. 2. Ложная Бухта. — Видела живого дракона. — Видел целую стаю. — Разговаривала с живым кораблём. — Это событие меня тоже не минует, а пока этот знаменательный момент не настал, — Марсель сделал загадочную паузу, — скажу, что мне доводилось управлять гигантской ездовой блохой. — Что? — Йек закашлялась и расплескала эль. — Гигантская ездовая блоха, — пожал плечами Марсель. — Такая, знаешь ли, громадина на ножках. Медлительные, скажу я тебе, твари, и воняет от них преизрядно, зато грузоподъёмность — выше всяких похвал. — Ну дела. — Некоторое время она потрясённо молчала и гоняла по тарелке дочиста обглоданные кроличьи кости, а затем вспомнила о соревновании и, вскинувшись, с горящими глазами выпалила: — Я охотилась на морского змея! — Как-то раз мне пришлось вызвать кракена, и он сражался на моей стороне. — Я спала с человеком, покрытым чешуёй… везде! — А я спал с человеком-котом, и у него везде были шипы. — И как? — Йек аж задохнулась. — Неделю сидеть не мог. Оба расхохотались, да так, что остальные посетители таверны стали оборачиваться. — Ты врёшь! — она несколько раз ударила кулаком по столу. — Ты нагло врёшь, как не каждый моряк решится! — Будь поосторожнее, — нарочито грозно велел Марсель, — не то я начну видеть в тебе не соблазнительную даму, а воина при оружии, которого за такие слова положено вызывать на поединок. — Напугал! Да я сделаю тебя хоть на мечах, хоть врукопашную. — Так же, как ты сделала меня в соревновании на самую удивительную байку? — Ты считаешь, что выиграл? А что ты скажешь на то, что я имела знакомство с человеком, который по желанию менял пол? — Знавал я такого…— закатил глаза Марсель и продолжил с лёгкой завистью: — Мерзкое существо, надо признать, и учитилишко дрянной, но изведал в жизни всё. Он познал мужчин и женщин, сам будучи в обоих обличиях. — Эх, — Йек с досадой откинулась на спинку стула. — А мой — само целомудрие. Влюбился в кого-то на севере и на других даже не смотрит. Этот другой, кстати, та ещё штучка: у него был брат-волк, с которым он поддерживал постоянную мысленную связь. И даже, — прошептала она игриво, — во время любовных игр. — Серьёзный ход, очень серьёзный. Надо хорошенько подумать, как его парировать. Хмм… а что ты скажешь насчёт живых деревьев, которые ходят и говорят не хуже, чем мы с тобой? Правда, намного медленнее, но при их продолжительности жизни это простительно. Йек спрятала лицо в ладонях. Её плечи дёргались, щёки раскраснелись, и со стороны могло показаться, что она рыдает. — Хватит. Хватит, я сказал! Ты меня уморить решил. — Ну что ты. Если бы я решил тебя уморить, я рассказал бы, как мне пришлось наслать чуму на маленький степной город, чтобы выжечь в нём скверну. Или как за тринадцать дней уничтожил всех вампиров до последнего — причём, прошу отметить, для этого мне не пришлось ни с одним из них столкнуться лицом к лицу. Или… — Я в восхищении. Признаю своё поражение. — Йек прижала руку к груди и поднялась на ноги — на удивление ловко, учитывая количество выпитого. — Мы закончили с байками? У меня комната на втором этаже. Пойдём? — Я многое повидал в жизни, совершил бездну странных поступков, но ни разу ещё не отказывал даме. 3. Гальтара. Гальтара оказалась в точности такой же унылой, какой и воображал её Марсель. В поэтических балладах, популярных в лучших салонах, она представлялась романтическими развалинами, от одного вида которых веет прошлым, героическими свершениями и знаменательными событиями. При случае Марсель и сам мог сочинить подходящие строки, воспевающие легендарные руины. Если он переживёт Излом… если Излом переживут салоны, он никогда не сможет с прежним легкомыслием слушать избитые вирши. Чертыхаясь, он пробирался между камнями, то и дело застревая в трещинах между ними. Оскальзывался на отсыревшем мху, старался не наступить на одну из гадюк и не поднимал глаз к маячившим на горизонте развалинам башни. Добраться до неё нужно было за два дня, а у Марселя вышли запасы копчёного мяса и сохранился последний кусок закаменевшего хлеба. Что же, он вполне способен поголодать оставшееся до Излома время, а что будет после… он не загадывал. Он приблизился к вратам на исходе двадцать четвёртого дня Зимних Скал четырёхсотого года Круга Скал. Марсель всегда отличался пунктуальностью, и его последнее особое поручение не стало исключением. Он выбрал наиболее плоский камень из тех, что находились у входа, и уселся на него. Сверкала на солнце решётка, удивительно хорошо сохранившаяся для своего возраста. Журчал ручей, свистел в ушах ветер. Марсель не то чтобы ждал чего-то особенного, однако в конце пути надеялся если не найти Алву или получить подтверждение своим предположениям, то хотя бы увидеть ясный знак того, что дело сделано. Глупо было на это рассчитывать. Марселю быстро надоело сидеть неподвижно. Если бы не усталые ноги, он прогулялся бы, а так развалился на спине и принялся насвистывать себе под нос одну из кэналлийских любовных песенок. Решётка манила, но он слишком хорошо помнил предания и даже не пытался к ней прикоснуться. Когда солнце стало клониться к горизонту, под землёй послышался рокот. — Ну наконец-то, — пробормотал Марсель. Он вскочил и побежал к решётке, но и не успел: к тому времени, когда он к ней приблизился, вход из Лабиринта был выворочен, а на пороге валялись два тела. Одно, впрочем, довольно резво вскочило и, припадая на левую ногу, бросилось ко второму с криком: — Эр Рокэ! Марсель ринулся следом. Рокэ, белый, высохший, с чёрными кругами вокруг глаз и глубоко запавшими складками у рта, выглядел ещё хуже, чем в последнюю встречу с Марселем. Его глаза были закрыты, и дышал он очень нехорошо, поверхностно и часто. — Прекратите его трясти, герцог Окделл, — устало протянул Марсель. — Ему и без того нелегко. — Вы не понимаете!.. — Да неужели? Тогда вы мне всё объясните. Но не раньше, чем мы расположим герцога Алву с подобающим ему комфортом… насколько это возможно в сложившихся обстоятельствах. Рокэ не пришёл в себя, пока Марсель нёс его к присмотренному участку скал, хоть немного прикрытых пожухлой травой. Невысокий, исхудалый, Рокэ показался удивительно лёгким даже для уставшего путника. Марсель скинул плащ и положил на него Рокэ. Окделл с трогательной заботой снял свой, свернул и подложил ему под голову. — За тем холмом есть ручей, — Марсель протянул ему флягу, и Повелитель Скал, не споря, побежал выполнять невысказанное поручение навозника. Марсель опустился рядом с Рокэ и прикоснулся к его шее. Она была слишком горячей, сухой и колючей от щетины. Он закрыл глаза, вспоминая, во что был одет Алва в тот день, когда провалился — нет, не провалился, поправил сам себя Марсель, — когда прыгнул в дыру. Предположение подтвердилось: на нём были всё те же простые кожаные штаны, тёмно-красная кэналлийская рубашка и чёрный, порванный у воротника камзол. Прошёл не один месяц, а в его внешнем облике не произошло никаких изменений… если не считать тех, что были вызваны усталостью, истощением и гадкими мистическими причинами. Марсель приподнял одну из тонких рук и перевернул так, чтобы видеть внутреннюю сторону запястья. Как он и опасался, на ней краснели полузажившие стигматы. Кожа вокруг них была красной и припухшей. — Явился спаситель, — пробормотал он себе под нос, помня о бродящем неподалёку Окделле. — И как же ты спасёшь нас всех в таком состоянии? Марсель положил голову Рокэ себе на колени и укрыл его плащом Окделла. 4. Борт «Проказницы». — А ты знаешь толк в кораблях. — Плавал в молодости. Этот Алва был удивительно хорош собой несмотря на невысокий рост: пронзительно-синие глаза смотрели весело и жарко, ветер трепал блестящие чёрные волосы. Когда он поднимал руки, чтобы закрепить снасть, странным манером подвязанная рубашка открывала рельефные мышцы живота. По палубе он бегал легко и ловко, словно качка никак на него не действовала, а мастерство, с которым он справлялся с работой, сделало бы честь любому матросу. И это притом, что он не нанялся на судно, чтобы подзаработать, а щедро оплатил дорогу до самого Удачного. Расположился он в самой просторной и дорого обставленной из пассажирских кают. Вечерами он приглашал туда Этту и Уинтроу. Поил гостей лучшим вином, какое им только доводилось пробовать, и развлекал их разговорами и игрой на странном музыкальном инструменте с шестью струнами. Днём же Алва, не желая бездельничать, вспоминал молодость и с удовольствием работал вместе с матросами, не чураясь самых тяжёлых обязанностей. Моряки были от него без ума. Каким-то образом он сразу нашёл с ними общий язык, да так, что они одновременно и смотрели ему в рот, и считали одним из своих. Несколько раз он участвовал в разминочных кулачных боях, из которых всегда выходил победителем, и научил партнёров парочке хитрых приёмов. Полюбился он и Молнии. Этта с болью вспоминала Кеннита, когда видела, сколь галантно разговаривает Алва с носовой фигурой. На его красивом лице не было ни тени страха — впервые в жизни увидев живой корабль, он ни на миг не растерялся, а тут же раскланялся перед Молнией, как сделал это же перед Эттой. Как и все прочие, Молния пришла от него в восторг и то и дело требовала привести к ней Алву. Он навещал её ночами, после того, как Этта с Уинтроу покидали его каюту и отправлялись спать. Брал свой музыкальный инструмент, поднимался на нос корабля и пел Молнии песни на языках, которые не знал никто из команды. Этта так и не поняла, когда Алва спал и спал ли вообще, но судя по свежему лицу и бодрому настроению, чувствовал он себя превосходно. Уинтроу сперва беспокоился, не слишком ли много взял на себя этот пассажир. Этта справедливо указала на то, что Алва нисколько не претендует на власть: он безукоризненно выполнял все распоряжения капитана и старпома, никогда не подвергая их сомнению. Но даже выслушав столь убедительный довод, Уинтроу продолжал относиться к Алве настороженно, и Этта догадывалась, что виной тому ревность: слишком обаятельным казался этот человек. С того момента, когда он шагнул на палубу, всё происходящее крутилось вокруг него, а остальные словно бы поблекли. Уинтроу мог бы не беспокоиться: с тех пор, как Кенниту-младшему исполнился год и Этта начала смиряться со смертью старшего, она отдала свою преданность, если не сердце, Уинтроу, и никакой красавец не мог заставить её переменить это решение. Впрочем, ей была приятна его ревность, и она не торопилась её развеять. 5. Гальтара. Одинокому не хотелось ехать в развалины старого города, туда, откуда в этот мир выползает Чуждое. Он знал, что ему предстоит там сделать, и от одной мысли об этом в груди начинало колоть. Почему? Он посетил не один умирающий мир, выжег не один рассадник раттонов. Почему же именно здесь сама мысль о том, что придётся своими руками уничтожить эту жемчужину, причиняла нестерпимую боль? Хватит! Он Страж Рассвета, он не может позволить себе сантименты. Время ещё есть, и Одинокий отправился кружным путём. Ему хотелось напоследок осмотреть окрестности, словно это позволило бы ему узнать что-то важное. Долгие годы ни один человек не посещал Гальтару, и Одинокий удивился, когда обнаружил следы двух всадников, прошедших тут галопом не далее как несколько часов назад. Копыта взрыли каменистую почву, вывернули чахлые пучки травы. Следы вели к развалинам Гальтары и обратно не возвращались. Что эти всадники здесь забыли? И именно сегодня? Одинокий обошёл вокруг прежней столицы. Может быть, эти гости были не единственными? И точно, вскоре он с трудом, но обнаружил куда менее заметные следы одинокого пешего человека. А ещё дальше ему встретилась прогалина; вырванная с корнем трава лежала по сторонам от неё, стволы редких чахлых деревьев попадали, камни разметались в стороны. Словно по воздуху промчалось что-то стремительное и неистовое, изо всех сил не желавшее опоздать. У Одинокого отчаянно заколотилось сердце, когда перед ним показались развалины старой террасы. Она сохранилась лучше, чем всё вокруг. Частично уцелели ведущие на неё ступени, и остались некоторые фрагменты балюстрады. Одинокий моргнул, и перед его мысленным взглядом предстала та же терраса, но в дни процветания Гальтары. Воображение сыграло с ним злую шутку и нарисовало пёструю толпу, море цветов, оплетающий колонны виноград. Одинокий застыл, задыхаясь, и сосредоточился на потрескавшемся камне под ногами. Страж Рассвета тоже нуждается в отдыхе. Он видел слишком много разрушений, и его силы подходили к концу. Сегодня он закончит своё скорбное дело, а затем отправится в другой мир из Ожерелья — в один из тех, которым ничего сейчас не угрожает, который не находится на грани уничтожения. Если он не получит хоть немного отдыха, он не сможет и дальше сражаться с Чуждым. Даже у него есть предел. А сейчас надо собраться с духом. Этому миру — миру, который будит в нём смутные воспоминания, горько-сладкую тоску, почти пробуждает видения, которых не могло быть на самом деле, — этому миру сможет помочь только чудо. Если явятся потомки создавших его богов. Если с ними будет тот, кто объединяет их силы. Если, если… На террасе кто-то шевельнулся. Одинокий поднял взгляд и в сумерках разглядел несколько человеческих фигур. Вот кто спешил сюда, верхом, пешком и по воздуху. Что же они станут делать? Один шагнул вперёд по террасе — излишне торопливо и уверенно, словно боялся того, что вот-вот случится. Когда он дошёл до середины, воздух перечеркнул ярко-красный луч. Он осветил старую каменную кладку и лица остальных, серьёзные и напряжённые. Человек сошёл с террасы, и за ним двинулся следующий. Вспыхнули и погасли ещё три луча: зелёный, синий и золотой. А затем вперёд вышли последние два человека. Один из них едва стоял на ногах, второй поддерживал его за плечи и за талию, позволяя цепляться за себя. Одинокий шагнул вперёд и прищурился, потому что в похожем на обтянутый бесцветным пергаментом черепе он почуял что-то знакомое. …Прекрасный весенний день двадцать лет назад. Влюблённый и преданный возлюбленной юноша, который погиб бы, не приди Одинокий ему на помощь. Он ещё жив, но боги, что с ним происходило? Из его запястий, обмотанных тряпками, медленно сочилась кровь, а лицо было столь бледным, что, казалось, более пристало мертвецу. Друг что-то шепнул ему на ухо и медленно повёл на террасу. Несколько раз человек споткнулся на ступеньках, но всё же поднялся. А когда оказался в середине террасы, в небо поднялись четыре луча, и Одинокий понял, что у этого мира есть шанс: сейчас в Гальтарах присутствовали все четыре Повелителя и Ракан. Но эта мысль мелькнула незамеченной, потому что в душе Одинокого наконец родился порыв, и он побежал к террасе. Не обращая внимания на повернувшиеся к нему лица, на хриплый крик: — Леворукий! Он взбежал по ступенькам и остановился, только когда вокруг него заиграли четыре разноцветных луча. Он вспомнил прошлое моментально: заклинание ады исчезло в один миг, не оставив после себя ни растерянности, ни путаницы в памяти. Он тотчас же сориентировался и, запрокинув голову, расхохотался. А затем, хищно оскалившись, Ринальди Ракан повернулся к остальным. 6. Трехог. Марселю приходилось бывать в местах и похуже. От ядовитой, разъедающей дерево и плоть воды надёжно защищала палуба корабля, сделанного из специально обработанного дерева. Толстенные деревья, яркие цветы и переплетение лиан казались даже живописными. Вот гнус изрядно раздражал: большинство людей вокруг было в той или иной мере покрыто чешуёй, которую насекомые прокусить не могли. И Марсель с обычной кожей стал для них настоящим лакомством. Он с тоской вспоминал некоторые Бусины Ожерелья, где каждый второй владел каким-нибудь простеньким огненным заклинанием, в один миг способным выжечь весь гнус. Марсель искал утешение в этих мыслях, пока корабль отдавал швартовы, и позднее, когда искал трактир «Золотой змей». Поездка на подъёмнике его развлекла, а вид, открывшийся с верхних платформ, показался ещё более забавным: отлично просматривался весь город, расположенный в трёх измерениях, и снующие повсюду люди в яркой одежде и с разноцветной чешуёй выглядели хоть и уродливо, но экзотически и потому интересно. — Не суди, пока не увидишь хотя бы одного Элдерлинга, — раздался за спиной спокойный голос. — Они тоже покрыты чешуёй, но на них она смотрится… пикантно. — Поверю на слово. Марсель обернулся и увидел Рокэ. Тот сидел на краю платформы, свесив ноги. На нём были мерцающие одежды, тонкие и обтягивающие. — Надо же, они ещё остались. — Марсель присел рядом и провёл пальцем по прохладной ткани. — Столько веков прошло, а выглядит как новенькая. — Ты недооцениваешь магию Элдерлингов. Эта одежда прождала бы и тысячу лет и даже не полиняла. — Как практично и скучно. Интересно, эти Элдерлинги совсем не заботились о моде? Но, Рокэ, меня пугает, что ты стал апологетом чешуи. Ты ведь не оброс, пока ждал меня? Это было бы слишком даже для тебя. Рокэ рассмеялся. — Не обращал внимания, так что придётся проверить тебе. Прошло столько времени с тех пор, как Рокэ умирал от выжигающего приближения Излома, но Марсель до сих пор радовался, когда видел его довольным и хорошо выглядящим. — А заговорил об Элдерлингах я потому, что встретил парочку. Не обошлось без магии: по всем канонам красоты они должны казаться уродцами, но я не остался равнодушным. Дело в драконьих чарах: Элдерлинги перенимают от своих покровителей не только внешний вид, но и часть способностей. — А ты не терял времени даром. — Расспросил кое-кого. Мы можем отдохнуть: сейчас с этой Бусиной всё в порядке. — Какое облегчение. У меня нет никакого желания снова выжигать скверну. Да и кто знает, сумели бы в этот раз драконы пережить нашу… чистку. Рокэ кивнул. Ему нравилось сражаться с Чуждыми, нравилось защищать Рубеж, но выжигать скверну из Внутренних Миров… это будило не слишком приятные воспоминания. Сейчас же, уверившись, что их вмешательство не потребуется, они оба могли отдохнуть в своё удовольствие. Рокэ явно не просто так заговорил о привлекательности Элдерлингов, и Марсель предвкушал немало новых волнующих моментов. 7. Гальтара. Ойген Райнштайнер колдовал над костром, Жермон Ариго ощипывал чудом забредшую в эту пустошь куропатку, Окделл открыв рот пялился на Рокэ и «Леворукого», а Робер Эпине по обыкновению размышлял о чём-то без сомнения печальном. Хотя, глядя на его осунувшуюся физиономию и черноту под глазами, хотелось посоветовать ему завалиться спать. Занимался рассвет первого дня Весенних Ветров первого года Круга Ветра. Солнце проявило пунктуальность и взошло в положенный час на востоке, небо милостиво осталось радостного голубого цвета, и даже погода стояла замечательная. Марсель при виде торжественных и суровых лиц придерживал язык, но не мог про себя не думать: а была ли опасность или в истерии были виноваты лишь легенды и предрассудки, а серьёзных оснований под ней не было? В конце концов, проклятье Леворукого, в которое так верил Рокэ, оказалось не более чем игрой воображения. А Алва, между прочим, из-за него жизнь себе испортил! Хорошо, что рядом были настроенные прагматично люди. Марсель так устал, что вчерашним вечером не способен был позаботиться ни об ужине, ни о ночлеге. А Рокэ, получивший неожиданный прилив сил и бодрый, как в благословенные времена при Фердинанде Олларе, конечно же, и не подумал отплатить Марселю добром за добро. Вместо того чтобы поинтересоваться, как тому жилось в одиночестве, они с его инфернальным предком не отлипали друг от друга. Был у них как-то свой, очень затейливый способ общаться, у этих Раканов, потому что вместо того, чтобы говорить всю ночь напролёт, они смотрели друг другу в глаза, хватали за руки и время от времени даже обменивались поцелуями, то мимолётными, то глубокими и обстоятельными. Никого, кроме Окделла, это, кажется, не шокировало, поэтому и Марсель сделал вид, что его нисколько не задевает происходящее. К счастью, это оказалось не трудно: ни у кого, кроме Раканов, не было желания вести долгие беседы, поэтому все быстро устроились спать. Было свежо, и Марсель лёг рядом с Эпине. Тот не ворочался, не храпел и не вскрикивал от кошмаров, но Марсель всё равно то и дело просыпался. Утром, разделив куропатку на семь частей, стали думать о том, как возвращаться. На всю компанию имелось всего две лошади, на которых приехали Райнштайнер и Ориго; Рокэ и Окделл вылезли из Лабиринта, Эпине доставила Дикая Охота, а Марсель, как последний неудачник, пришёл пешком. Мысль о том, что придётся повторить весь этот путь, почти не пугала, когда он напоминал себе о том, что рядом будет Рокэ. Когда приготовились сняться с места, тот подошёл к Марселю и, взяв под руку, отвёл в сторону. 8. Трехог. Когда в небе раздался рассерженный драконий клёкот, Марсель не заподозрил ничего плохого. Он с пониманием относился к тому, что крупным хищникам необходимо часто охотиться, и потому подобные звуки давно должны были стать привычными в этих местах. Марсель насторожился, только когда заметил, что проходящие мимо люди с тревогой задирали головы и торопились укрыться. — Рокэ? Тот легко вскочил на ноги и подошёл к одному из стражников. — Дракон нападает? — Сердится, — поёжился тот. — Айсфир всегда был сварливым, особенно после того, как у него отбили Тинталью. Но даже он редко когда так злобно кричит. Не иначе как его кто-то обидел. — Айсфир, значит. Рокэ прищурился, глядя в небо. Марсель последовал его примеру и увидел стремительно приближающегося чёрного дракона, огромного, но слишком худого. По мере того, как он становился всё больше, удалось разглядеть, что крылья его потрёпаны, будто им удалось пережить немало перипетий. Марсель не успел толком обеспокоиться, когда раздались громогласные слова: Они виновны в том, что род Повелителей трёх стихий едва не прервался! Они вызвали извержение вулкана, они стали причиной наводнения. Не дайте им уйти! Мы должны быть отомщены! Скорее, задержите их и отдайте мне. Я единственный из оставшихся в живых, кто видел их преступление, и я покараю их. Задержите их, схватите, но не убивайте. Они принадлежат мне. — Кажется, мне не доведётся переспать с Элдерлингом, — пробормотал Марсель. — Придётся положиться на твой рассказ. — Не жалей. Волосы застревают между чешуйками, — поделился Рокэ и потёр грудь. — Не рекомендую. — В таком случае с твоей стороны было жестоко заинтересовать меня. Ты же знаешь, как я в прошлый раз жалел, что так и не встретил ни одного Элдерлинга! А сейчас, после твоих слов о чешуйках, я и вовсе рассчитывал на пикантное приключение! Тем временем Айсфир тяжело опустился на прочный деревянный настил над рекой, без сомнения предназначенный для посадки. Тот закачался, но выдержал. К рассерженному дракону тут же бросились несколько человек. Пока они выясняли, в чём дело, Алва начертил круг и встал посередине. — Если хочешь, заглянем как-нибудь ещё раз, и ты убедишься, правду ли я сказал. Может быть, я просто пытаюсь тебя утешить после того, как понял, что в этот раз ты Элдерлинга не увидишь. Марсель покачал головой и встал рядом с Рокэ. Айсфир ревел и мотал головой, посылая во все головы мысленный образ обидчиков. Стражник, с которым несколько минут назад разговаривал Алва, уловил его и без колебаний бросился к ним. Можно было его убить, но вместо этого они активировали круг и ушли на Рубеж. 9. Гальтара. Ринальди больше не хотел отдыхать. Словно вместе с возвращением украденного прошлого он получил и новый источник сил. Ему хотелось сражаться, заливать кровью Чуждого свои сапоги, и чтобы рядом с ним, плечом к плечу, стоял его потомок. Мимолётная ненависть, мелькнувшая в его душе, когда он понял, что род Рокэ восходит к Эридани Ракану, предателю, по чьему приказу Ринальди неправедно судили и приговорили к смерти в Лабиринте, — развеялась. В Рокэ не было гнилого нутра, и Ринальди простил его, последнее отродье своего брата-предателя, которого он проклял на суде. Простил и отменил своё проклятье. — …Как мы туда попадём? — донеслось до задумавшегося Ринальди. Это говорил полноватый молодой человек с пижонскими усиками, единственный из присутствующих, кто не был наделён мистическими силами и имел обычное человеческое происхождение. — Нам не повезло. Каких-то три Круга назад в Стражи забирала прекрасная ада. Ринальди утверждает, будто бы она являлась воплощением идеальной женщины как внешне, так и по характеру. — Какая прелесть. И что же случилось? Почему мы будем лишены этого прелестного общества? — Они все мертвы, — пожал Рокэ плечами. — Туда им и дорога. Вербуя Стражей, они убеждали их расстаться с памятью. Марсель присвистнул: — Я многое знаю о требовательности дам, мне приходилось удовлетворять самые изощрённые причуды, но это немного слишком. Пожалуй, я не стану жалеть, что нам так и не доведётся с ней встретиться. Они оба подошли к Ринальди, и Марсель приподнял шляпу: — Позвольте отрекомендоваться, Марсель Валме. Состою при герцоге Алве офицером для особых поручений. Не трудитесь возражать. Я отправляюсь с ним. Видите ли, это уже традиция. С тех пор, как герцог взял меня на службу, ему только один раз удалось от меня ускользнуть — инсценировав собственную смерть. Удачный ход, но во второй раз не сработает. Так что давайте обойдёмся без бессмысленных препирательств. Что нам нужно сделать? Ринальди опешил. Он почувствовал, как внутри закипает гнев, и неосознанно положил руку на рукоятку меча. Но затем он взглянул на Рокэ. На его измученном лице теплела едва заметная улыбка. Ринальди покачал головой и жестом пригласил Рокэ и его настырного спутника следовать за собой.